Академик Александр Солженицын

Александр Исаевич Солженицын был избран действительным членом Российской Академии наук в июне 1997 года. 19 ноября 1998 года он также был награжден высшей наградой РАН – Большой золотой медалью имени М. В. Ломоносова – “за выдающийся вклад в развитие русской литературы, русского языка и российской истории”.

С точки зрения политической это избрание с последующим награждением было одной из справедливых акций общественного покаяния перед выдающимся гражданином страны, проведшим многие годы в вынужденном изгнании. Но и с точки зрения профессиональной избрание Солженицына академиком по Отделению языка и литературы (ныне Отделение историко-филологических наук) безупречно. Традиция увенчивать мастеров слова, писателей академическими регалиями имеет в России давнюю традицию, восходящую еще к Российской Академии, членами которой были Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, другие выдающиеся русские литераторы.

Хотя после смерти в 1841 году многолетнего президента Российской Академии А. С. Шишкова ее влили в состав Императорской Академии наук, через несколько десятилетий, к столетию со дня рождения А. С. Пушкина, произошло некоторое возвратное движение – в Академии был учрежден Разряд изящной словесности Отделения русского языка и словесности, куда избирали не только ученых, но и писателей. Члены получали звание почетного академика по Разряду изящной словесности Отделения русского языка и словесности. Среди них были поэты А. М. Жемчужников и В. С. Соловьев, писатели В. Г. Короленко, А. П. Чехов, И. А. Бунин, драматург А. В. Сухово-Кобылин, правовед и литератор А. Ф. Кони, театральные деятели К. С. Станиславский и А. И. Сумбатов-Южин… В советское время традиция была после некоторой заминки продолжена. Академиками, уже полновесными, стали Алексей Толстой и Михаил Шолохов; моногопишущий и как-то неповрежденно перебравшийся из Серебряного века С. Н. Сергеев-Ценский; лауреат Сталинской и Ленинских премий, Герой соцтруда и, как теперь говорят, неотступчивый православный христианин Леонид Леонов; а еще почему-то украинский соцреалист и функционер Александр Корнейчук…

Кажется, все.

Но не стану высказываться здесь о составе, тем более о причинах, по которым коммунисты делали писателей академиками (отдельная песня – писатели в академиях республик, входивших в состав СССР). Подчеркну еще раз – сам принцип неплох: если главное академическое учреждение присматривается к особенностям литературной деятельности писателей и даже готово предоставить иным из них место в своих пространствах, значит, здесь действительно думают о необходимости связей между наукой и жизнью.

Начало пути к академическим одеяниям (правда, не знаю, существуют ли таковые в РАН) у Александра Исаевича, очевидно, надо связать с его знаменитой статьей “Не обычай дегтем щи белить, на то сметана” , напечатанной в “Литературной газете” (4 ноября 1965). На нее было немало печатных откликов, говорят, даже ходила по рукам дружеская пародия “Не обычай лаптем щи хлебать, на то калоша” (правда текста ее мне пока что разыскать не удалось). Статья эта, кстати, стала единственной газетной публикацией в Советском Союзе вплоть до изгнания. В пояснении к статье в постсоветском издании (Солженицын Александр. Публицистика: В 3 т. Ярославль, 1996.

Т. 2) Н. Д. Солженицына пишет, что в этой статье “цензурные рамки не позволили указать на порчу русского языка социалистическими перьями начала ХХ века, затем и всею коммунистическою печатью”.

Однако А. И. Солженицыну с его таранным характером удалось в статье не менее важное. Будущий академик РАН, избранный по Отделению языка и литературы (языкознание), выступил с жесткой критикой не на кого иного, как на академика-секретаря Отделения литературы и языка АН СССР, директора Института русского языка АН СССР, главного редактора журнала “Вопросы языкознания” Виктора Владимировича Виноградова. Он, справедливости ради отметим, и литературовед был не из последних.

А. И. Солженицын откликнулся на “Заметки о стилистике” В. В. Виноградова, напечатанные в той же “Литературной газете”, потому, что, как он пишет, статья “рождает досадное ощущение: и тоном своим, и неудовлетворительным подбором примеров, и – в противоречие с содержанием – собственным дурным русским языком”.

Солженицын показывает, что маститый лингвист, несправедливо предавая поруганию писателей за их живой язык (здесь сказано слово в защиту и молодого тогда прозаика Василия Шукшина), сам “своей авторской речью… подает нам худой образец. Он не ищет выразительных, емких слов и мало озабочен их гибким русским согласованием”. По убеждению Солженицына, “Заметки” Виноградова “угнетают наше чувство языка, затемняют предмет, вместо того, чтобы его разъяснить, горчат там, где надо сдобрить”.

Сегодня видно, что, несмотря на цензурные изъятия, которые, впрочем, связаны с конкретно-историческим бытованием русского языка, в статье А. И. Солженицына, помимо прочего, обозначена и в газетных пределах рассмотрена очень болезненная проблема, доныне остающаяся актуальной, – проблема языка филологической науки.

Да, научная письменная речь требует особой точности, у нее особая лексика и даже синтаксис, не всегда способные вместить выразительные богатства родного языка. Но все же сам предмет филологии – язык, речь устная и письменная – требует от филологов особых усилий в том, что Солженицын назвал выправлением “склада нашей письменной (авторской) речи так, чтоб вернуть ей разговорную народную легкость и свободу”.

Статья 1965 года и сегодня остается злободневной. Надо признать честно: далеко не во всех классах уроки литературы и русского языка становятся часами очищения языка школьников от словесных шлаков, временем выработки внятной, сильной, выразительной речи. Почему? – становится яснее после боевой статьи А. И. Солженицына.

Научное наследие писателя своеобразно, но весомо. Время его систематического описания и изучения, очевидно, только настает, а мы в сегодняшней “Школе филологии” обратим внимание еще на два труда Александра Исаевича, непосредственно связанных с проблематикой статьи “Не обычай дегтем щи белить, на то сметана”.

В 1990 году в московском издательстве “Наука” был выпущен составленный А. И. Солженицыным “Русский словарь языкового расширения” (2-е издание – 1995, издательство “Голос”; по нему фрагмент здесь и печатается). Эта в высшей степени интересная и полезная в школьной практике книга предваряется “Объяснением” писателя, где он рассказывает о замысле (еще в лагерные времена) и воплощении своего труда, созданного на основе славного Словаря В. И. Даля.

А. И. Солженицын пишет, что вся эта работа в целом помогла ему “воссоздать в себе ощущение глубины и широты русского языка, которые я предчувствовал, но был лишен их по своему южному рождению, городской юности, – и которые, как я вcе острее понимал, мы все незаслуженно отбросили по поспешности нашего века, по небрежности словоупотребления и по холостящему советскому обычаю. Однако в книгах своих я мог уместно использовать разве только пятисотую часть найденного. И мне захотелось как-то еще иначе восполнить иссушительное обеднение русского языка и всеобщее падение чутья к нему – особенно для тех молодых людей, в ком сильна жажда к свежести родного языка, а насытить ее – у них нет того многолетнего простора, который использовал я. И вообще для всех, кто в нашу эпоху оттеснен от корней языка затертостью сегодняшней письменной речи.

Так зародилась мысль составить “Словарь языкового расширения” или “Живое в нашем языке”: не в смысле “что живет сегодня”, а – что еще может, имеет право жить. С 1975 года я для этой цели заново стал прорабатывать словарь Даля, привлекая к нему и словный запас других русских авторов, прошлого века и современных (желающие могут еще многое найти у них, и словарь значительно обогатится); также исторические выражения, сохраняющие свежесть; и слышанное мною самим в разных местах – но не из штампов советского времени, а из коренной струи языка.

Лучший способ обогащения языка – это восстановление прежде накопленных, а потом утерянных богатств. Так и французы в начале XIX века (Ш. Нодье и др.) пришли к этому верному способу восстанавливать еврофранцузские слова, уже утерянные в XVIII веке. (Но нельзя упустить здесь и других опасностей языку, например, современного нахлына международной английской волны. Конечно, нечего и пытаться избегать таких слов, как компьютер, лазер, ксерокс, названий технических устройств. Но если беспрепятственно попускать в русский язык такие невыносимые слова, как “уик-энд”, “брифинг”, “истеблишмент” и даже “истеблишментский” (верхоуставный? верхоуправный?), “имидж”, то надо вообще с родным языком распрощаться.

Мои предложения могут и не быть приняты, но не защищать язык по этой линии мы не можем. Другие, еще далевские предложения о замене слов, не все привившиеся, я привожу, однако, как напоминание, с оговоркой “иногда можно сказать” – хотя бы для редких случаев, хотя бы в художественных произведениях.)”

Еще одна принципиальная для понимания языковых исканий А. И. Солженицына работа – его статья “Некоторые грамматические соображения (1977-1982)” . Разумеется, она заслуживает полного прочтения и перечитывания, но для начала, в рамках наших возможностей, предлагаем читателям как предварение к будущему знакомству несколько фрагментов из нее, представляющихся особенно животрепещущими (текст печатается по изданию: Солженицын Александр. Публицистика: В 3 т. Ярославль, 1997.

Т. 3. С. 524-538).

При печатании текстов нельзя было многажды не столкнуться с некоторыми неясностями и недостатками действующей русской орфографии и в иных случаях не предпринять самостоятельных шагов. Эти решения и объясняются здесь.

“ЯТЬ” и “Е”

Совместная судьба этих двух букв характерна для торопливой энтропийной реформы тысяча девятисот семнадцатого-18 годов и затем десятилетних полос пренебрежения русским языком. Как будто имелась в виду широкая механическая доступность грамоты – на самом деле безжалостно сглаживался рельеф языка и смазывались его драгоценные различия.

Мгновенное и бесповоротное искоренение “ятя” из самой даже русской азбуки повело к затемнению некоторых корней слов, а значит смысла и связи речи, затруднило беглое чтение.

Б́ольшая часть всех этих потерь уже непоправима. Кажется маловероятным восстановление буквы “ять” хотя бы в частичных правах. Но на наших глазах происходит и уничтожение “е”.

Эта буква не отменялась специально советским законом, но годами была покинута и стерта в потоке всеобщей нивелировки и всеобщего безразличия к языку: ее перестали набирать типографии, перестали требовать корректоры и учителя, исчезла клавиша “е” на многих пишущих машинках. Эта бессмысленная нивелировка уже сегодня приводит к затруднениям и ошибкам чтения.

Я больно ощущаю еще эту последнюю потерю нашего языка, даже и не подневольную, но от небрежности и от потери интереса, только. Уже сейчас на некоторых фразах приходится останавливаться, возвращаться, перечитывать: понимать ли “все” или “все”. И не всегда это однозначно понимается.

Теперь пишется одинаково: “хоронили в белье” или “не тратились на белье” – уродливая энтропия падежей.

Не признавать “е” – значит содействовать расхождению написания и произношения. Уже в ближайшем поколении начнется (а у иностранцев и сегодня происходит) двоение в произношении многих слов, вплоть до “еще”; “е” будет теряться все глубже, станет изменяться звуковая картина нашего языка, произойдет фонетическое перерождение многих слов.

А между тем с уничтожением “ятя” именно употребление “е” во многих случаях оставалось препятствием для языковой энтропии. Пока существовал “ять”, многие различия были понятны и без “е” (откуда и взялось представление о необязательности этой буквы):

Всђ и все (все); слђз (от слђзать) и слез (слез); мђл (сущ.) и мел (мел); чђм и о чем (о чем); осђл (осыпался, обосновался) и осел (осел) и др.

Ныне последовательность в употреблении “е” частично покрыла бы утерю “ятя”. Пренебрежение буквой “е” неизбежно затянет нас и в дальнейшую энтропию языка. Как “незачем ставить две лишние точки, и так понятно” – скажут скоро: “незачем ставить шляпку над “и”, и так понятно”.

Сегодняшним нам было бы действительно почти понятно: маиор, иог, каима, жнеика, вои, конвои, – но очень скоро это привело бы к затемнению смысла и дальнейшему разрушению языка.

И потеря “е” ничем не восполнима при передаче народного произношения: в ем, одно е и т. д. Но “е” еще можно успеть отстоять. И такая попытка делается в данном собрании.

Нам удалось осуществить добавку “е” в шрифт электронной наборной машины, где, разумеется, этой буквы не было.

Мы поступали так: ставили “е” во всех однозначных и несомненных случаях. Также – когда автор весомо предпочитает в данном случае “е” из вариантов. Или когда надо передать определенное произношение персонажа.

Если же произношение слова практически двоится, возможно в двух вариантах – и “е” и “е”, – то оставляли “е”, для того чтобы читатель мог принять для себя любой вариант. Так было чаще всего в причастиях:

Воз-, от-, разведенный, запеченный, зароненный, заснеженный, изнеможенный, настороженный, недоуменный, неметенный, новоиспеченный, новорожденный, обойденный, оцененный, при-, от-, увезенный, при-, с-, унесенный, приотворенный, примененный; в соответственных существительных: настороженность, недоуменность; в некоторых прилагательных и в кратких причастиях: беленая, введен, завезен, изобретен, моченая, повторен – и в ряде других случаев: блеклый, на черта, неподалеку, оперлась, перекресток, пересек, ремнем, распростерлась, сек, трехсотлетие, углем, упершись.

При уничтожении “е”, протекавшем многие годы, происходила массовая замена “е” на “о” после шипящих, потом от нее отказывались. Фонетически такая замена вполне равнозначна, однако она часто оскорбляет глаз, привыкший к традиции, и зачастую отрывает слово от других его форм. Здесь возможны разные решения. Так, в суффиксе “енк” существительных женского рода под ударением мы ставили “е”: бумаженка, девченка, жженка, одеженка, рученка, собаченка, тушенка, шапченка (но деньжонки), но принимали “о” в подобных случаях мужского рода: бочонок, дурачонка, мальчонка, мужичонка, мышонок. Другие последствия энтропийной реформы Мы все еще помним, как твердый знак искоренялся полностью, даже и внутри слов, заменяясь нелепым апострофом.

Затем нам вернули его. (Но недостаточно. Родились малопонятные формы: выгрался вместо въигрался.) В 20-е годы уничтожалась и форма “обеих” (о женском роде говорили “обоих”), позже вернули. Такая же нивелировка мужского и среднего рода прилагательных на – аго, – яго и – ого, – его, очевидно, уже неисправима. Бессмысленно стерты местоимения – личное “оне” и притяжательное “ея”. (В редких случаях мы восстанавливаем: “санитарный поезд Ея Величества”.)

Отсутствие I Во всех наборных алфавитах также очень чувствительно и приводит к затемнению смысла и досадной путанице в религиозно-философских текстах и в распространенных ныне рассуждениях о мировых проблемах и проблемах мира-войны, о мiре (Вселенной, Земле, человечестве) и мире (отсутствии войны, согласии, покое) с их производными. И передача крестьянского мiра (как и церковного мyра) через и приводит к утере окраски и духа слова. Однако мы не имели технической возможности провести эту разницу последовательно, а лишь в немногих исключительных местах.

Отсутствие I затрудняет также и точное воспроизведение украинской речи: приходится пользоваться и вместо I, потому и Ы вместо И.

Фонетический принцип имеет пределы Послереволюционные реформы все клонили дальше от этимологии и ближе к фонетике, несостоявшаяся реформа 1964 года грозила довести и до анекдота. Но этот путь никак не может быть пройден до конца, и остановки все равно нелогичные: почему “разсказ” фонетизируется в “рассказ” (а не “раскас” и “раскащик”), почему “отдельно” не доведено до “оддельно” и “считать” до “щитать”? Сохранили осмысленное “брезжить” и зря исказили до “вожжи”.

А коль скоро путь не пройден, и не может быть пройден, то, когда фонетическим написанием затемняется смысл слов, пишущим должно быть предоставлено право частично возвращать смысловую запись:

Не – черессильно, ниссылал, бесклассовый, а – черезсильно, низсылал, безклассовый.

Из написаний “предызбрать” и “предъизбрать” мы находим второе преимущественным.

Не упускать различий, где можно их сохранить. Задача языка – как можно меньше уподоблять и смешивать, как можно тоньше различать. “Листья шелестели”, но “ветер шелестил листья(ми)”. В подобных парах мы следили сохранить в окончаниях переходного глагола гласную и, непереходного – Е :

Построжеть (самому) – построжить (кого); обезоружеть (самим) – обезоружить (кого).

Отдельные случаи написаний Сегодня язык стонет под напором больших букв – от учреждений и организаций, часто ничтожных. А уж грозное МВД всем кажется естественным – тогда как в дореволюционной России писалось с маленьких букв: “министерство внутренних дел” или “м. в. д.”. Притяжательные прилагательные от собственных имен мы пишем с маленькой буквы: надино горе, юриковы игры, сонечкина кукла. Сегодня “Катино вышиванье” выглядит так же странно, как былое написание национальностей с большой: Англичанин, Испанец.

Но мы оставляем большую, когда речь идет об известном историческом или мифологическом лице: Петрово детище, Софьин указ, Михайлово отречение, Венерин павильон.

Как правило, мы пишем Государь с большой буквы (как руководитель государства, наряду с Государственной Думой и Государственным Советом), но государыня с маленькой. Так же с малой – его величество, император, царь, августейшая семья, если это не цитата и если по тексту в эти слова не вкладывается повышенный эмоциональный смысл.

Также в зависимости от контекста колеблются у нас написания: Действующая Армия (с самым уважительным смыслом), Действующая армия (более служебно), действующая армия (косвенно, вскользь). То же и: Главнокомандующий и главнокомандующий; Двор и двор; Учредительное Собрание и учредительное собрание.

Слово Бог пишется с большой буквы всегда, когда ему придается религиозный и вообще наполненный смысл. Но в служебно-бытовом употреблении, в затертых словосочетаниях – с маленькой:

Окошко не дотягивалось до божьего света; работа выходила на божий свет; ей-богу; о, господи (мимоходом).

Также и боги – при многобожии или в переносном смысле: боги рынка.

С кончиной А. И. Солженицына традиция избрания писателей в академики вновь, как бывало уже не раз, вошла в пору некоторого замирания – в настоящее время среди членов РАН, кроме ее иностранного члена, французского романиста Мориса Дрюона, писателей нет.

Но академическое дело суеты не терпит, а планка для претендентов после присутствия Солженицына в Академии стоит очень высоко и крепко.