Анатолий Смелянский: “Современный театр похож на супермаркет”

– Анатолий Миронович, Вы педагог, театровед, телеведущий, писатель, ученый, ректор, театральный критик… С какой из этих ролей Вы ассоциируете себя в первую очередь?

– Недавно был вечер в ЦДЛ, на котором собрались члены жюри и лауреаты премии “Триумф”. И вот слышу, Владимир Познер говорит: “Вот критики. Обычно их не любят, но бывает…” Понимаю, что сейчас будут вызывать меня, раз речь пошла о критиках…

Вообще-то в последние годы я не осознаю себя критиком. Да и никогда не осознавал. Я никогда не служил в журнале, в газете, не был профессионально прикован к этому делу как к обязательному. Это хобби – хочу пишу, хочу не пишу. Всю жизнь работал в театре – и поэтому не мог писать о нем совершенно свободно.

На Западе это называют “конфликтом интересов”. О текущих спектаклях МХТ как можно писать, если в нем работаешь? Только в ретроспективе.

Находясь внутри театрального процесса, невозможно быть живым критиком.

Поэтому с течением жизни у меня установилась такая странная самоидентификация: если мне сейчас интересно заниматься критикой, я осознаю себя как критик. Если выпускаю книгу по истории театра или являюсь редактором, издателем – я историк театра. Если читаю лекцию (а делаю это очень часто, и по-русски, и по-английски) – я преподаватель.

А когда я внутри театра…

Знаете, это такая теневая, закадровая работа. В МХАТе вот придумали, что я “серый кардинал”. Долгие годы я был завлитом МХАТа. Это по определению закадровая фигура, которая не только отвечает за репертуар, но и соединяет театр с жизнью.

В советское время на завлита ложился и пиар, и работа с критикой. Ты играешь роль товарища художественного руководителя, “правой руки”. Шутки шутками, а ведь я двадцать лет проработал с Ефремовым, десять – с Табаковым…

Для огромной труппы театра – 160 артистов до раздела, 90 сейчас – я человек, который что-то там с художественным руководителем обсуждает и решает. Не всегда для актеров приятное, кстати…

А еще есть Школа-студия МХАТ – здесь я никакой не серый, а самый главный кардинал.

– Как Вы все успеваете? В этих своих ролях и масках – не путаетесь? Есть ли у Вас лекарство от неуспеха, неудачи, усталости?

– Я такое правило для себя выбрал: людям, занимающимся гуманитарным делом (будь то критик, педагог, учитель, театральный деятель), очень важно иметь несколько линий профессиональной жизни. Это дает возможность компенсировать недовольство одной линией или даже ощущение себя несчастным и на какое-то время позволяет переключиться на что-то совершенно другое. Если тебе тяжело как критику, ты можешь заняться историей театра, если тебе надоели книги – приди в театр и включись в живой процесс. Вот это особенно важно помнить учителям, чья жизнь часто загоняется в колею и не дает ощущения разнообразия.

Вспомните чеховскую Ольгу из “Трех сестер” с ее вечными тетрадками и головной болью…

Знаете, такой важной “другой” линией может стать общение с людьми. Мне довелось в жизни дружить, общаться, пересекаться с многими актерами, режиссерами. Я был рядом с ними долгие годы, дружил, разговаривал, смеялся, что-то обсуждал, а потом вдруг как-то потихоньку они взяли и стали историческими фигурами… Помню, от Общества книголюбов мы устраивали во Дворце культуры “Меридиан” раз в месяц вечера.

Я приводил туда – мне даже страшно сказать кого: от Ефремова, Олега Борисова и Смоктуновского до Калягина и Марка Захарова – ну просто всех-всех… И сейчас оказывается, что это был огромный пласт моей жизни, не менее важный, чем все мои специально профессионально оформленные воплощения.

Когда ты живешь много десятилетий в легендарном театре, то постепенно твой обычный день становится днем историческим. Все увиденное и услышанное в этот день имеет не только личный смысл. Надо все это запоминать, записывать.

На такой основе, кстати, у меня возникла книга “Уходящая натура”. После смерти Ефремова появилось желание зафиксировать это время, которое выпало на развал СССР, на раздел Художественного театра, на создание новой страны. Я прожил эти годы среди главных артистов России, в театре, близком и пространственно, и по сути своей к Кремлю.

Эта книга – знак того, как жизнь, о которой я вам говорю, остро осознается как жизнь историческая, особенно когда заканчивается, исчерпывается какой-то ее важнейший этап.

Но такой жизнью живет каждый человек, не только причастный к “большой истории”. Просто редко об этом думает…

– Кстати, о книгах. Ваши книги, как и диски с передачами, невозможно достать…

– Да, тиражи маленькие, все уже разошлись. Я тут подумываю, не написать ли “Уходящую натуру-2”. Потому что прошло уже десять лет после первой книги.

Но должен быть какой-то внутренний толчок – пока его нет. Что же касается дисков, то канал “Культура” их не выпускает. Это и правда жалко. Людям приходится перекачивать плохие копии из Интернета. Правда, сейчас по просьбе СТД России и моего друга Саши Калягина будет издано два таких томика DVD с основными программами.

Но это будет некоммерческое издание для театральных библиотек и театров России.

– Жаль. Думается, что многие учителя-словесники хотели бы иметь в своей коллекции такие диски, чтобы показывать фрагменты Ваших передач ученикам… Раз мы заговорили о преподавании, то вот такой вопрос: Вы своих учителей помните?

Кто для Вас – учитель?

– В сфере преподавания труднее всего увидеть, что тобой посеяно, имеет ли это какой-то смысл. Если ты, конечно, не токуешь, как тетерев, распушив хвост, и не красуешься перед учениками. Ведь учишь тому, что знаешь сам в пять, десять раз больше.

У нас ведь как многие учат? Вечером прочитали, утром идут пересказывать. Я стараюсь на лекциях рассказывать только то, что я знаю гораздо больше тех, кто пришел меня слушать. При этом я могу свободно шагнуть в сторону, импровизировать. Это тоже очень важно для учителя.

Мы ведь жили в стране, где одно свободное тонкое замечание могло повернуть всю жизнь человека…

Своими учителями я могу назвать всего нескольких человек. Учителями в том смысле, что они так вот легонько дотронулись до плеча, метафизически, и как бы сказали: “Нет-нет, не туда… Туда не надо… Иди вот сюда…” И все. Это было для меня очень важно, потому что я вырос в самой заштатной, бедной нижегородской среде, без всякой перспективы какой-то иной жизни.

Я поступил не в университет, а в пединститут – куда взяли, куда могли взять. Казалось бы, вот несчастье! А оказалось это “несчастье” первейшим делом моей жизни.

Не потому, что я стал учителем (после вуза в школе отработал всего один год, ужасно мучился – ну не могу я вставать в семь утра, просто физически, и идти давать уроки!). Но там, в пединституте был профессор, литературовед Леонид Моисеевич Фарбер, горьковед, книжник. У него была колоссальная библиотека 10-20-х годов XX века, он собирал ее всю жизнь.

Оказалось, он сын репрессированного – и работает в пединституте, потому что тоже только сюда и взяли.

Он читал нам введение в литературоведение на первом курсе. У него была странная манера: он все время смотрел в окно, на нас, казалось, не обращал внимания. И вот на первой же его лекции что-то такое произошло. Такое почти библейское, когда сборщик налогов бросает деньги на дорогу и идет за человеком, услышав какое-то самое важное слово. А я по натуре человек слова, оно на меня очень влияет.

Что-то он сказал о Пастернаке. Был 60-й год, Пастернак только что умер, Фарбер прочел какие-то четыре строчки. И я подумал: “Боже мой! Это же вон что! Литература-то, оказывается, вот что такое!” Я считал, что литература – это “Как закалялась сталь” и “Мать” Горького.

И тут вдруг этот человек, не обращающий на меня внимания, говорит какие-то слова – и я понимаю, что пойду за ним куда угодно. Потому что он из какого-то другого мира.

Леонид Моисеевич как-то подружился со мной (подружиться с учеником для учителя вообще важная вещь), и я пришел к нему домой. Каждая встреча с ним, чаепитие на кухне, разговор, книжки, которые он мне стал давать читать, – все это меня и сформировало. Именно он на втором курсе сказал: “Займитесь-ка вот Булгаковым, например”. А кто это? Что это?

Я и понятия не имел, что за Булгаков. “Вот, почитайте. И, наверное, жива его вдова, он умер в 40-м году. Напишите в адресный стол в Москве”. Я написал.

Мне дали адрес Елены Сергеевны. Я отправил ей открытку с просьбой встретиться. Она ответила: “Многоуважаемый Анатолий Миронович!” Мне, студенту! “Вот мой телефон…” Так на 3-м курсе я приехал из Горького в Москву и попал к Елене Сергеевне.

Это переломило всю мою жизнь.

Вот это то, что я называю “дотронуться до плеча” и направить – с великой какой-то интуицией. Огромно значение таких подсказок. Мы не знаем, как отзывается наше слово, жест, наше отношение. А человек их запоминает. Вы, может, и знать об этом не будете.

Как годы не знал Фарбер, что он во мне посеял.

– Елену Сергеевну Вы тоже к таким людям относите?

– Безусловно. Она ввела меня в мир литературы и в круг ее друзей. Почти никто тогда ведь еще не занимался Булгаковым, когда я к ней пришел. Обвал произошел через два-три года: в 1962-м и 1965-м вышли книжки пьес, в 1966-м – “Белая гвардия”, “Театральный Роман“, “Мольер”, в 1967-м – “Мастер и Маргарита”.

И началась булгаковская эпоха… К тому времени я уже пять лет как “обосновался” в квартире Елены Сергеевны на Суворовском бульваре.

Елена Сергеевна познакомила меня с Лотманом. Написала письмо его жене З. Г. Минц, я приехал в Тарту на какую-то блоковскую конференцию и даже выступил с докладом. Сейчас думаю – какой я наглец! Там такие светила собрались, весь цвет мировой славистики.

Я же был студентом Горьковского пединститута. Одной беседы с Лотманом мне хватило для того, чтобы тоже пойти тем путем, а не этим. Мы вместе возвращались из университета. “Вы завлит в тюзе? А вы пьесу Крылова “Трумф” не хотите поставить?” Образование мое горьковское не было основательным, в нем как-то такая пьеса не попалась.

Я замялся. А Лотман говорит: “Вы не стесняйтесь – вы не читали, что ли? Всегда говорите, если не читали. Не надо скрывать.

Я тоже многого не читал”. Короче, поговорил с ним по дороге, потом послушал его лекцию о Пушкине – и опять испытал это прикосновение к плечу.

Очень важно в жизни человека вот такое слово, как бы впроброс, неспециально.

Самые важные вещи были сделаны так: “А не заняться ли тебе вот этим?..”, “А ты вот подумай-ка над тем…”.

Под приглядом Елены Сергеевны, кстати, написал свою первую статью. Я – нижегородский мальчик, только что окончил пединститут, работаю завлитом Горьковского ТЮЗа. И вдруг “Литгазета” предлагает написать статью о “Мастере и Маргарите”!

Это, конечно, не потому, что я такой умный – просто они не могли найти политически не окрашенного критика в Москве. Им нужен был человек, не имеющий ни к какой группировке никакого отношения. Ни правого, ни левого, нейтрального.

Полгода все это тянулось. Написал несколько вариантов статьи, приезжал и уезжал из Москвы, познакомился с литературным миром как он есть, во всем его советском цинизме. Елена Сергеевна управляла всеми моими действиями, у нас в ее квартире был штаб. Я познал, что такое ценура и самоцензура, что такое моральный выбор – так написать или так, что значит один оценочный эпитет… Если хотите, всю этическую проблематику литературной Профессии я освоил, сочиняя эту статью.

И вот появились эти два подвала в “Литгазете”, которые потом вечером отмечали за старинным столом у Елены Сергеевны вместе с ее сыном Сергеем Шиловским и огромным псом Булатом, который сидел на равных у стола и как-то печально на меня посматривал.

Вот эти два прикосновения к плечу. Дальше – уже самостоятельный путь человека, который понимает, что в Горьком делать нечего. Не потому, что это плохой город. Нет, чудесный город – но человеку литературы в то время никаких перспектив, абсолютная тоска.

Две газеты: одна – “Ленинская смена”, другая – “Горьковский рабочий”. И все. Нет, еще “Горьковская правда”, конечно.

– О Булгакове была и ваша первая книга…

– Книгу я написал еще при жизни Елены Сергеевны, но вышла она спустя много-много лет, в 1986 году. Лежала в столе без всякой перспективы, я уже работал во МХАТе и решил повернуть ее в сторону Художественного театра. Вышла она с предисловием Олега Ефремова.

Он прочел рукопись и сказал: “Знаешь, по материалу ощущение какой-то беспросветности, и одновременно мне после этой книги жить захотелось… И что самое обидное: я ведь дружил с Сережей, пасынком Булгакова, я ж там жил рядом, на углу Гагаринского и Староконюшенного, в Дом приходил, ничего не зная и ничего не понимая…”

Вот такие “странные сближения”. Мальчик из горьковской Лягушихи (так народ именовал район, в котором я обитал в Нижнем) какими-то неведомыми путями пересекается с Ефремовым, а потом еще становится ректором самого, наверное, прекрасного театрального вуза России, в который когда-то поступал и в который его не приняли…

– А сейчас Вы бы себя – того – приняли?

– Ни за что. Я не годился в артисты. Вообще понять, кого брать, кого нет, очень непросто. Во всех театральных вузах Москвы абитуриенты как бы идут по кругу – как в казино крутится рулетка, и есть луза, один туда попадает, другой сюда.

Но если в итоге статистически проверить, кто попадает в лузу Щепкинской школы, или ГИТИСа, или ВГИКа, то это все оказывается разным. Правда, думаю, что Школа-студия обладает очень мощным кпд. У нас не так много студентов учится – сейчас на актерском отделении меньше ста человек, но количество выдающихся артистов, вышедших из нашей школы, мало с чем сравнимо. Ефремов, Табаков, Олег Борисов, Волчек, Баталов, Басилашвили, Доронина, Урбанский, Невинный, Евстигнеев, Козаков – вплоть до Машкова, Евгения Миронова или Сергея Безрукова.

Высоцкий – и тот наш! Хотя, кажется, как он-то сюда залетел?

Отбор во многом зависит от того, кто набирает курс. У нас так называемая патриархальная система, руководитель курса отвечает за все. Например, Райкин обожает театральность, яркость, актерскую природу. А Женовач в ГИТИСе ищет тех, кто отвечает его представлению об истинном театре и театральности.

И это прекрасно.

Вообще выбор актера – мистическая вещь. Не важно, что там эти Мальчики или девочки читают на экзамене – Шолохова или Цветаеву. Важно, чувствуют ли они фразу, ловят ли интонацию, важен внутренний юмор, органика какая-то.

Вот этот открыл рот – и ты думаешь: “Да не интересен ты, хоть разбейся”. А тот заговорил – и оторваться нельзя…

– Что такое Московский Художественный театр сегодня?

– Говорят, что у нас сейчас внутри МХАТа – десять МХАТов. Наверное, но думаю, что это отвечает состоянию страны. МХАТ всегда был устроен так, что его состояние соответствовало состоянию страны.

У нас и внутри России сейчас много Россий.

Вообще сегодня осталось мало театров монологических, единонаправленных, подчиненных одной творческой воле. То, что было очень важно для советского времени, когда у нас было несколько театров-монастырей, театров-маяков, на которые ориентировались остальные. В эти театры ходили на любой спектакль, это было важным, значимым – независимо от того, что там шло.

Были Товстоногов, Эфрос, Ефремов, Любимов… Подлеском шли Фоменко, Захаров… Сейчас осталось два-три режиссера на всю страну, которые ведут театр вот таким монологическим способом.

Современный театр, тоже не мое сравнение, напоминает супермаркет. Супермаркет, между прочим, не самое плохое изобретение человечества. Ты входишь: направо сметана, налево овощи, там хлеб, тут мясо…

Все наперед знаешь, все удобно. Театр-супермаркет тоже рассчитан на все вкусы. Хочешь авангард – вот тебе авангард, хочешь мелодраму или комедийный зарубежный “ситком” – а вот он, направо посмотри…

Олег Табаков, который сейчас возглавляет МХАТ, не режиссер, он замечательный актер. Сам себя называет кризисным менеджером. Часто шутит: вот народится новый Станиславский, придет в МХАТ и поведет его так, как вели этот театр в начале ХХ века. Ну а сейчас установка проста: есть талантливый режиссер и может что-то предложить – давай, у нас три сцены, да еще “Табакерка”.

Нате, делайте, максимально буду вас защищать и помогать.

Вообще-то еще при Ефремове мы сделали сознательный политико-художественный шаг: стали приглашать режиссеров нового поколения, чаще всего полудиссидентствующих, не принятых официальным театром, отторгнутых, – Додина, Гинкаса, Розовского, Чхеидзе, я уж не говорю об Эфросе… Именно тогда МХАТ вдруг распахнул свои двери инакомыслящей режиссуре. Такого не было много десятилетий.

– Что вы посоветуете смотреть в МХАТе учителям и ученикам в этот юбилейный чеховский год?

– Ну вот например скандальный “Иванов” Юрия Бутусова. Я бы привел на него старшеклассников. Это замечательный повод для дискуссии. Что такое современный режиссер?

Почему такая вызывающая вышла вещь? Почему пьеса сыграна… с конца? Есть ли здесь смысл, в таком прочтении?

Почему Иванов стреляется на сцене многократно? Сначала люди не понимают, начинают смеяться, а потом говорят: “А-а, так вот оно что! Русский интеллигент – он ведь жалуется, постоянно казнит себя. Так и здесь – стреляется, встает и снова жалуется… И так без конца”.

Артисты во время репетиций были совершенно влюблены в режиссера и вместе с ним пошли какой-то совершенно неизвестной дорогой. Любопытно будет пройти ее вместе с ними.

А вообще у нас мало Чехова. Очень уж ответственно его для нашего театра ставить. Сейчас, может быть, один наш студент-режиссер переложит для сцены рассказы Чехова, но это пока тайна…

– А Булгакова почему мало? Был всплеск интереса в перестройку – а теперь? Дело в зрителях или режиссерах?

– Пьесы Булгакова действительно как бы отошли на второй план. Больший интерес вызывает его проза. Может быть, потому, что в прозе своей Булгаков был более свободен.

Драматургия в советское время – все-таки очень зависимый вид искусства. Автор всегда рассчитывал, прикидывал, пропустят или нет. Дальше с текстом начинают работать режиссеры, актеры, потом идут просмотры, замечания чиновников… А проза даже тогда была более свободной, меньше посредников.

Роман (бессмертное произведение) “Мастер и Маргарита” не рассчитан на сцену, и даже не рассчитан на быструю публикацию…

И еще – проходит идолопоклонничество. Булгаков, как и Платонов, как и многие иные возвратившиеся в нашу культуру писатели, стали привычными, даже в школьную программу вошли. А это чревато, как вы знаете.

Булгаков стал классиком, его надо заново открывать, освобождать от глянца, от глупостей, свойственных его новому статусу. Все происходит так, как это бывало много раз в истории искусства. Мы Булгакова освоили, приспособили, “прошли” и “сдали”, как в школе говорят. Мимо прошли, сдали и ничего себе не оставили.

Обязательно вернемся. На другом витке нашей жизни.