Большая победа маленькой антологии

Начнем по порядку: книга, выпущенная издательством “Время”, называется “Абсолютное стихотворение”. Подзаголовок расскажет, что это “маленькая антология европейской поэзии”, которую составил писатель Борис Хазанов. В жанре антологии ничего необычного, кажется, нет, но это случай особый: в книжку составитель поместил… “абсолютные стихотворения” (к определению еще вернемся).

Строго по одному от каждого автора (от Сапфо до Бродского – всего 47 поэтов), обязательно на языке оригинала с подстрочным переводом и небольшим комментарием.

Эта строгость и обязательность тут же оборачивается странной произвольностью. Почему в эти четыре десятка вместе с Катуллом, Пушкиным и Гете попали мало кому известные Жоакен дю Белле или Карл Аугуст Георг Максимилиан фон Платен-Галлермюнде? Почему так разнится объем комментариев: Цветаевой, например, отдано чуть больше полстранички, Готфриду Бенну – три, а Паулю Целану – пять?

И вообще – что становится предметом комментария? Составитель то начнет перечислять обстоятельства жизни создателя стихотворения, то увлечется строфикой текста, то вдруг собьется на себя самого (“Хорошо помню, как я читал “Путевые картины” подростком в конце войны, катаясь вечерами в метро из конца в конец по линии “Сокольники” – “Парк культуры”, так как в домах был выключен свет”). Что расскажет составитель в следующей главке, заранее предугадать сложно.

Впрочем, одна тема интересует его неизменно: чем болел и от чего умер поэт. Мы узнаем, что вышеупомянутый дю Белле страдал прогрессирующей глухотой, а умер от инсульта, что Гельдерлин сошел с ума, что у Новалиса был туберкулез, а его возлюбленная “была трижды оперирована (по-видимому, туберкулезный натечник) и пятнадцати лет скончалась”, что хрупкий и болезненный Китс тоже не справился с чахоткой, а граф Платен не сумел перебороть своих гомосексуальных увлечений, что страдавший от бронхиальной астмы Алексей Толстой не рассчитал дозу морфия во время приступа, что у Рембо ампутировали бедро из-за саркомы, что Гейне скончался от спинной сухотки, Баратынский – от неясного лихорадочного припадка, Бодлер – от полученного в юности венерического заболевания, а затем и паралича, Рильке – от злокачественной болезни крови, Аполлинер – от испанки, Блок – от цинги, осложненной психическим расстройством и смертельным заболеванием сердца, Ходасевич – от рака поджелудочной железы, Багрицкий – от пневмонии.

Главка о Гете может вообще служить пособием по акушерству и неонтологии: “Роды были тяжелыми, ребенок, родившийся в глубокой асфиксии, был сочтен мертвым, как вдруг бабушка, хлопотавшая возле восемнадцатилетней родильницы, случайно заметила, что он дышит. Гете прожил восемьдесят два года”. Здесь любопытно и совмещение информации в двух соседних предложениях. Отчасти и в огороде бузина, но как бы и в Киеве дядька – характерный прием автора-составителя.

Рассказ о Державине почему-то завершится так: “В имени Державина слышится слово “ржавый”, и оно напоминает о державе”. Говоря о Есенине, составитель не забывает упомянуть об “алкогольной депрессии”, а потом добавляет: “подобно Блоку, Есенин ушел, когда в воздухе страны, которым он дышал, почувствовался избыток азота” (почему именно азота – а не углекислого или какого-нибудь еще газа?). Примеры можно множить, но главное в другом: зачем все это нужно в качестве комментариев к стихотворениям, которые самим же составителем определены как “абсолютные”? Вот же, написано в предисловии (вернее, в комментарии к стихотворению Пушкина, которое идет в сборнике первым): “Ему не нужен больше его создатель, не нужна история; абсолютное стихотворение существует само по себе”. Тогда зачем все эти медицинские и стиховедческие подробности, которыми пестрят комментарии?

Так и кажется, что сами по себе существуют в этой книге разные ее части: тексты поэтов – отдельно, комментарии составителя – отдельно. И замысел ее – сам по себе, отдельно от воплощения…

Почему же тогда от книги этой не оторваться? Почему испытываешь к ее составителю приязнь и интерес, несмотря на желание оставлять на каждой странице “отметку резкую ногтей”? Потому что он в высшей степени оригинален и свободен, и в этой своей творческой свободе выражается искренне и полно. И постоянно ставит тебя в тупик – выбором поэтов, выбором стихов, выбором слов об этих стихах.

Но главное – он сразу завораживает тебя идеей своей антологии, которая делает малосущественными все вопросы, сформулированные нами выше, и отменяет все придирки.

Идеей простой и красивой: собрать под одной обложкой стихи, которые лично тебе кажутся абсолютными. Здесь слова лично тебе являются ключевыми. Я уже чувствую, что составитель подарил мне, учителю, задание для моих учеников, что я уже начинаю внутри произносить его так, как будто я стою перед классом. Отличная идея для того, что сейчас называют проектом: собери, скомпонуй и коротко объясни выбор любых стихотворений, которые ты готов лично для себя признать абсолютными. Но что такое, наконец, абсолютное стихотворение?

Как ответить на этот вопрос ученикам? Составитель готов прийти на помощь. Вот его объяснение придуманного им же термина:

“Абсолютное стихотворение замкнуто в самом себе, и любое комментирование, любой анализ, который стремится взломать эту замкнутость, в конечном счете обречены на неудачу; абсолютное стихотворение остается неуловимым; в нем самом все сказано; истолковать его до конца, исчерпать его “смысл” – невозможно: он теряется в анфиладе зеркал. Однако стихотворение было к кому-то обращено: к самому поэту, к друзьям, к возлюбленной, к неопределенному читателю или слушателю; теперь оно обращено к нам, никогда не видевшим поэта, не слышавшим его голос, и хотя традиционное познание поэзии ставит своей целью поместить его в контекст эпохи, биографии автора и литературной истории, дело обстоит как раз наоборот: абсолютное стихотворение становится точкой отсчета. Сведения, которые можно из него почерпнуть, – своего рода снисходительность, оказанная любознательному читателю; абсолютное стихотворение творит эпоху и воскрешает смутный облик поэта.

Ему не нужен больше его создатель, не нужна история; абсолютное стихотворение существует само по себе.

Абсолютное стихотворение есть тот единственный случай, когда знак всецело становится смыслом, а смысл предстает как гармония всех компонентов стиха – гармония значения и звучания. Его совершенство исчезает в нем самом. Высшее искусство состоит в преодолении искусства.

Абсолютная поэзия всегда производит впечатление чего-то естественного, самородного, существующего изначально – и оттого кажется сверхъестественным: согласно архаическому поверью, о котором упоминает Эмиль Чоран, поэзия – это ветер из обители богов”.

Замечательное толкование: одновременно и ускользающее от определенности, и дающее в руки больше того, что просил, и томящее недосказанным. Эти слова зовут за собой. В этом, пожалуй, и состоит большая победа маленькой антологии: она сама становится точкой отсчета, побуждает читателя припоминать свои “абсолютные стихотворения” и хотя бы мысленно составлять из них собственный сборник.

А учителя-словесники могут использовать это свойство антологии в своих корыстных методических целях.