Читаем Чехова

Заметки о работе Летней школы для учителей литературы

Ни для кого уже не секрет, что сегодня Чехов выпал из круга активного чтения. Впрочем, не только он, но и вся русская классика XIX века. В Таганроге, городе, который в общем культурном сознании самой первой ассоциацией до сих пор был связан с Чеховым, где есть не один, а несколько чеховских музеев, в городской библиотеке, носящей конечно же имя классика и расположенной, кстати, в здании, построенном по проекту друга Чехова, всемирно популярного Ф. О. Шехтеля, по году, как мне сказали сотрудники, читатели не спрашивают “Чехова”. Даже студенты. Такая же ситуация и в других городах и весях.

А преподаватели, как школьные, так и вузовские, хорошо знают, сколь труден Чехов и сегодняшним школьникам, и студентам-филологам. Не понятен, не интересен.

Так что в исходном импульсе проекта проведения Летней школы на базе музея (а музей первым после школы непосредственно сталкивается с потерей интереса к писателю) лежало желание Что-то делать, чтобы, во-первых, разобраться в ситуации, во-вторых, по мере сил, ее изменить. Ведь нелюбовь, неинтерес к тому или иному писателю, вырастая из разных источников, закрепляется, как все хорошо знают из собственного опыта, чаще всего школой. Как ею же, если повезет, и преодолевается.

Два года назад на ялтинских Чеховских чтениях Чеховская комиссия провела круглый стол на тему “Чехов читаемый и/или изучаемый”. Перед этим аналогичный круглый стол инициативой нескольких членов Чеховской комиссии состоялся в Таганрогском литературном музее Чехова. Там был поставлен почти невозможный в отношении Чехова вопрос: почему перестали его читать и что нам, изучающим Чехова, делать в этой новой реальности? Круглый стол в Ялте прошел столь же шумно, сколь и сумбурно.

И все же тогда, что было очень важно, мы услышали вопросы, обращенные непосредственно к самим себе. Кому мы адресуем плоды своей ученой деятельности? Что она меняет в этом мире? Кто придет на смену сегодняшним чеховедам, если вообще придет, – ведь будущие филологи и гипотетические чеховеды сначала учатся в школе?

Нужны ли школе – и доходят ли до нее – те филологические истины, которые мы по крупицам в меру сил своих добываем, или суждено нам оставаться чем-то вроде средневекового ордена?

C вопросов мы начали и работу Летней школы в Мелихове. В первый день мы раздали учителям ознакомительную анкету и предложили им ответить на следующие вопросы:

1. Как бы Вы охарактеризовали свое отношение к Чехову?

2. В чем, с Вашей точки зрения, трудность в понимании Чехова у сегодняшнего школьника?

3. Какие произведения Чехова Вы хотели бы видеть в школьной программе и какие бы не хотели?

4. Какие литературоведческие работы о Чехове были Вам наиболее полезны и интересны и какие бы из них Вы посоветовали почитать Вашим коллегам?

На первый вопрос все без исключения ответили, что Чехов – их самый любимый писатель. Правда, ответы были выдержаны в стилистике клише учебных и методических пособий сорока-тридцатилетней давности. Тех самых, в каких не одному поколению школьников запоминались на всю жизнь главные “признаки” писателя, за которые мы были обязаны его любить, – за лиризм… за реализм… за то, что правдиво показал жизнь обыкновенного человека…

Ответ на второй вопрос был столь же единодушен: у поголовно любящих великого русского писателя учителей ученики его не воспринимают. Сегодняшний среднестатистический школьник остается глух к лиризму, совершенно не волнует его чеховский реализм, “до фонаря” эпоха, в которой Чехов жил и которую – никуда от этого не уйти – художественно воссоздал (ученики испытывают “большие трудности в понимании культурологических понятий и бытовых деталей” – так это было сформулировано в одной из анкет).

Не знает и знать не хочет он, кто такие средние интеллигенты, которых изображал Чехов, и “обычная жизнь”, которую они вели, и сами эти “обыкновенные люди”, и проблемы их очень скучных, с его точки зрения, историй от него так же далеки, как Марс.

В общем, можно только посочувствовать учителям, у которых не получается донести любовь и интерес до своих нелюбопытных и ленивых подопечных – им трудно, но, согласитесь, не менее трудно и этим ленивым и нелюбопытным, для которых “проходимый” классик оказывается никак и ничем не связан с опытом собственной жизни. А ведь из науки психологии известно, что понимание и усвоение происходит только тогда, когда две трети получаемой информации хоть как-то знакомо и вызывает ассоциации с собственным опытом, тогда и незнакомая треть начинает присваиваться, переживаться и становится Личным знанием. В этом, между прочим, зерно любой личной методики, если она действительно направлена на то, чтобы пробудить в сегодняшнем школьнике потребность читать классику вообще и нашего классика в частности.

Подавляющее большинство учителей сталкивается с тем, что труднее всего в старшем звене школы дается понимание пьес. А в среднем звене школы оказывается непонятен юмор раннего Чехова. Невнятен сегодняшним школьникам и смысл подтекста, и функция художественной детали, то есть то, что должна помочь понять именно школа, а точнее – вполне конкретный учитель. Совершенно очевидно, что в старших классах современный школьник продолжает не понимать то, чему должна была учить его с первого класса школа, – что художественный язык отличается от обыденного, бытового.

Он, современный школьник (впрочем, так было почти всегда – будем честными с собой, вспоминая свои школьные и студенческие годы, тех, кто учился рядом с нами), видимо, ни разу не озадачил себя вопросом: а зачем такой язык вообще нужен человечеству и ему самому как его представителю? То есть зачем читать? В частности, и непонятного Чехова?

В се это, разумеется, касается не одного Чехова, а классики вообще, а еще шире – процесса чтения и уж совсем широко – языковой культуры общества, его языкового самоощущения и самосознания, уровень которого упал до опасной отметки. Но возникает вопрос: а сами учителя литературы часто ли задают самим себе эти вопросы? Да и мы, ученые, поставив на поток изучение чеховской поэтики и соревнуясь в “прикольности” своих интерпретаций, способствуем ли своими опусами пониманию, зачем все это нужно?

По поводу того, что из произведений Чехова педагоги хотели бы видеть в программе и чего, наоборот, не хотели, почти все единодушно ответили, что не хотят “проходить” “Палату № 6”, “Спать хочется”, “Степь”, “Лошадиную фамилию” – их ученики не воспринимают. В том же, что, наоборот, хотели бы, угадываются прежде всего собственные читательские предпочтения – здесь “Душечка” (5), “Студент” (5; а кто-то именно его не хочет видеть в программе), “Дама с собачкой” (5), “Черный монах” (4), “Дядя Ваня” (4; для многих это лучшая, потому что самая понятная, пьеса Чехова), “Чайка” (3), “Вишневый сад” (3), “Ионыч” (3), “Цветы запоздалые” (2), ” Мальчики” (2), “Толстый и тонкий” (2), письма Чехова (2), “Три года” (1), “Человек в футляре” (1), “Пропащее дело” (1), “Тоска” (1), “Крыжовник” (1), “Драма на охоте” (1), “Остров Сахалин” (1), “Хамелеон” (1), “Степь” (1), “Скрипка Ротшильда” (1), “Мужики” (1), “Попрыгунья” (1), “Учитель словесности” (1), “Жалобная книга” (1), “Смерть чиновника” (1), “Хирургия” (1), “Человек в футляре” (1), “Лошадиная фамилия” (1).

Но почему тогда, будучи более или менее свободными в выборе хотя бы прозаических чеховских текстов, учителя не могут объяснить сегодняшним ученикам, зачем им знать и чувствовать, что такое тоска, когда не с кем поделиться бедой, кроме лошади? Что происходит перед смертью в темной душе такого безъязыкого существа, как Яков из “Скрипки Ротшильда”? И что в самом деле за проблема у Гурова и Анны Сергеевны?

Зачем понимать, как создается впечатление, как все это “закладывается” в текст? Зачем учить человека “благородному страданию”, о котором говорил Версилов в “Подростке” у Достоевского, “когда мысль не пошла в слова”? “Только дурак всегда доволен тем, что сказал”. В общем, зачем и как учить культуре словесного выражения?

А чему, как правило, учат школьные словесники? Я не спрашиваю – как, а хотя бы для начала – чему?

В ответе на вопрос о наиболее полезных для учителей литературоведческих работах о Чехове были названы такие фамилии: Бердников (6; фамилия автора книги, оказавшейся столь ценной для учителей, давалась в разных написаниях: Бердников, Бертников, Берников и даже Беринков), Паперный (3), Ермилов (3), Лакшин (3), Чудаков (2), Громов (2), Турков (2), книга “Чехов в школе” (2), Катаев (1), Кузичева (1).

Этот странный разброс говорит о том, что, скорее всего, названы авторы, книги которых есть в школьной или личной библиотеке учителя. Другой литературой учитель, видимо, не пользуется, не ищет ее. Ограничивается методическими рекомендациями. Конечно, книги дороги, книг в области, в небольших городах не купишь, но все это по большому счету – отговорки.

В провинции, в глубинке, много по-настоящему образованных учителей. Как-то же им удается поддерживать свой филологический уровень?!

В трети анкет вместо ответа на этот вопрос вообще стоял прочерк. Никто – заметим – не назвал самих работ. И, упоминая, например, фамилию А. П. Чудакова, отвечавшие на анкету, вне всяких сомнений, имели в виду изданную в издательстве “Просвещение” его книгу “Чехов.

Книга для учащихся”, а не “Поэтику Чехова” или “Мир Чехова”. Эти книги и по сей день остаются для учителя закрытыми.

Не следует ли подумать обо всем этом всерьез?