“Дар тайнослышанья тяжелый”

(О поэзии Владислава Ходасевича) Странно – жить и знать, что был на земле такой поэт Владислав Ходасевич, с аристократической небрежностью бросивший современникам: Ни грубой славы, ни гонений

От современников не жду, Но сам стригу кусты сирени Вокруг террасы и в саду.

Живший во “дни громадных потрясений”, он лучше остальных понял, что нет ничего ценнее в мире, чем искусство. И он им занимался. И искусство и культура занимали его больше, чем перестройка целого мира. В культуре он находил смысл жизни, возможность порвать “тугую плеву дней”. При всей ампирной (от Пушкина идущей) холодной ясности и строгости его поэзии у Ходасевича невероятное, фантастическое умение сотворить чудо преображения слова.

Мы живем в мире, где многое разумно, объяснимо и понятно. Сначала облако, потом дождь. Сначала билет на поезд, потом поездка. Чудо – это окошко в иное измерение, дорога к правильному миру. Поэзия Ходасевича – это постижение чуда методами искусства, а не логики.

Он не верил толпе (черни, по Пушкину) и был прав. Он был пророком в своих стихах, предсказав России надвигающуюся тьму. Одним из первых он понял, что нация, народ – это не гены, а образ жизни на земле. Этот уклад, образ жизни, культуру, достоинство русского поэта Ходасевич увез в эмиграцию: России – пасынок, а Польше

Не знаю сам, кто Польше я, Но: восемь томиков, не больше И в них вся родина моя.

Вам – под ярмо подставить выю Иль жить в изгнании в тоске. А я с собой свою Россию В дорожном увожу мешке. Ходасевич, быть может, первый, кто увидел свет, а также то, что человечество предпочло закрыть глаза, только бы не утруждать себя поисками этого света.

Он понял, что цивилизация развивается потому, что человек стремится к физическому и душевному комфорту. Поэтому человек не свободен. Кто-то поймал нас на крючок. Бог или дьявол?

Человечество развивается согласно биологическим, общественным или духовным инстинктам. Поняв это, Ходасевич отказался принимать правила предложенной ему игры: Счастлив, кто падает вниз головой,

Видит он мир, хоть на миг, но иной. Он называл свободу суровой. Он утверждал, что пребывание его в мире самодостаточно: “Во мне конец, во мне начало”. Он представлял поэтическое творчество – символической дорогой духовного освобождения.

Он и сейчас представляется мне, читателю его стихов, загадочным суровым сфинксом. Он вынырнул в 90-е годы из небытия, из забвения. Этот желчный рыцарь поэзии вернулся на Родину, где, оказалось, его давно ждали: Быть может, умер я, быть может, – Заброшен в новый век,

А тот, который с вами прожит, Был только волн разбег. И я, ударившись о камни, Окровавлен, но жив, – И видится из далека мне, Как вас несет отлив.

Жизнь в эмиграции обрекла его на полунищенское существование. Далее последовала болезнь и ужасная смерть в больнице. На его могиле под Парижем на могильном камне написано: “Свободен всегда”.