Евгений – герой поэмы Пушкина “Медный всадник”

Евгений – характеристика персонажа ЕВГЕНИЙ – герой поэмы А. С. Пушкина “Медный всадник” (1833), мелкий петербургский чиновник. В поэме не указаны ни его фамилия, ни возраст, ни чин, ни место службы, ничего не говорится о его прошлом, внешности, чертах характера. На этом фоне особенно многозначителен намек на аристократическое происхождение Е., как и само его имя, напоминающее о петербургском аристократе Евгении Онегине. Несомненен глубокий художественный смысл подобных умолчаний.

Лишив Е. индивидуальных примет, автор превращает его в человека толпы – заурядного и массо-видного, “каких встречаем всюду тьму” (поэма “Езерский”), Но та же обезличенность открывает возможности символического укрупнения образа мелкого чиновника, вырастающего в некий сверхтип – аналог символической фигуры “медного всадника”. На этом противоречии и строится сюжет поэмы.

Социальное и нравственное ничтожество Е. отчетливо выявлено уже в самом начале первой части поэмы. Это дворянин, вконец, кажется, забывший о прошлом, превратившийся в мещанина не только по своему достатку, но и по образу жизни, по своим идеалам. Намечающаяся в его мечтах перспектива “мещанского счастья” должна как будто закрепить связь героя с разночинной средой.

Но в экстремальной, критической ситуации – перед лицом разыгравшейся стихии и принесенных ею несчастий – Е. словно пробуждается ото сна и сбрасывает с себя личину “ничтожества”. И если в начале поэмы подчеркнута несоизмеримость личности Петра, поглощенного мыслью о судьбах России, и Е. с его убогими планами личного благополучия, то уже в конце первой части дистанция между ними резко сокращается. Забывший о собственной безопасности, охваченный тревогой за судьбу близких, Е. нравственно вырастает в глазах читателя, вызывает его живое сочувствие.

Он становится олицетворением массы, воплощением несчастных и обездоленных людей – жертв наводнения.

И это его возвышение закреплено в символическом рисунке поэмы. Сидя среди бушующих волн “на звере мраморном верхом”, в классической наполеоновской позе (“руки сжав крестом”) позади бронзового монумента, он становится в этот миг как бы подобием великана Петра, отчасти уравнивается с ним в масштабах. Затем, уже во второй части, Е. совершает поистине героический поступок, отправившись в лодке “чрез волны страшные” к ветхому домику “у самого залива” – жилищу своей невесты. Потрясение его при виде катастрофы таково, что он сходит с ума.

Наконец, в кульминационной точке поэмы, в момент, когда “прояснились в нем страшно мысли”, герой, “злобно задрожав”, обращается с прямой угрозой к “державцу полумира”. И эта мятежная вспышка вновь сталкивает и уравнивает – пусть на мгновение – Е. и Петра. И хотя это всего лишь выходка безумца, сама решимость бросить вызов “грозному царю” овеяна в поэме ореолом величия.

Конечно, сам по себе минутный бунт Е. не страшен “горделивому истукану”.

Но он в глазах Пушкина грозный симптом – предвестие новых мятежей, грядущих социальных катаклизмов, тем более что на царя восстает “ничтожный” потомок некогда славного дворянского рода, в чьей душе пробуждается мятежное своеволие и гордая независимость аристократических предков. Ибо социально и политически униженное старинное русское дворянство представлялось Пушкину “страшной стихией мятежей” (ближайшим историческим примером для него было восстание декабристов). Скрытая, внутренняя готовность к протесту связывает Е. с Дубровским и Гриневым, с персонажами ряда неоконченных произведений Пушкина конца 1820-1830-х гг., воплощающих напряженные раздумья поэта о судьбе древней русской аристократии и ее взаимоотношениях с верховной властью.