Фронтовая молодость его

“Было время – шаг печатав, // Был солдатом Наровчатов. // Так, печатав и печатав, // Стал поэтом Наровчатов” – сей эпиграммой отметился (припечатал?) в оно время самый известный пародист-современник. Что ж, “шаг печатать” ему довелось изрядно. Сначала на финской войне – добровольцем от Сокольнического райвоенкомата города Москвы (из сорока с лишним призывавшихся там вернулось, кроме него, еще три человека), куда явился со студенческой скамьи знаменитого ИФЛИ.

Как полагалось в той кампании, получил сильное обморожение; в юношеских стихах распростился с романтикой, ибо: “Мы многое узнали, // То, чего вовек не надо б знать”.

“Но молодость, – как он писал впоследствии, – быстро взяла свое, и к началу новой, на этот раз великой войны мы были опять готовы к испытаниям”. (Здесь и далее цит. по: Наровчатов С. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1985.) Об этом – его стихотворение 41-го года “Отъезд”.

Проходим перроном, молодые до неприличия, Утреннюю сводку оживленно комментируя. Оружие личное,

Знаки различия, Ремни непривычные: Командиры!

……………………………………….

Семафор на пути отправленье маячит. (После поймем – в окруженье прямо!)

А Мама задумалась… – Что ты, мама?

– На вторую войну уходишь, мальчик!

На этой войне, помимо окружения и отступления, был блокадный Ленинград и прорыв блокады, страны Прибалтики, Польша и, наконец, встреча Дня Победы в Центральной Германии. И при этом: “Физически судьба меня удивительно щадила – одна легкая царапина от пули за всю войну! Нравственно же она пощады не давала никому, и я тут не стал исключением”.

Военные стихи, главное в его творчестве, писались в основном практически “без отрыва от фронта”.

Ныне довольно трудно представить человека, который бы стал знакомиться с ними просто так, не “по программе” или не в связи с грядущим шестидесятилетием окончания этой войны. А жаль! Многие из них относятся к замечательной поэзии и самоценны вне всякого “прикладного” значения.

В этих военных стихах присутствует, как полагается, тема ненависти и справедливого возмездия: “Крови своей, своим святыням верный, // Слова старинные я повторял скорбя: // Россия, мати! Свете мой безмерный, // Которой местью мстить мне за тебя!” Воспевается преследование врага: “На нем железный крест бренчал, // Был сам он розов и упитан… // Я целый диск в него вогнал // И лишь потом признал убитым”, ликование атаки: “Еще три залпа по сволочам! // И вот в одиннадцать сорок // Врываемся первыми из волховчан // В горящий Первый поселок…”

И все же на первый план выходит другое. Сталин, как известно, вернул тогда армии слово “офицер” и прочие дооктябрьские понятия; Наровчатов так писал об этом: “То, что сейчас стало привычным, – мы не мыслим, особенно молодежь, другой военной формы: погоны, знаки различия, звания и т. д., – для нас было внове и окруженным романтикой. Это была как бы обращенность к поэтической традиции 1812 года к романтике русской армии, офицерской удали – ведь и та война именовалась Отечественной!” Что диктовало советскому офицеру строки несоветского звучания, такие, например:

Где ночами белолицые метели, Словно девушки, гоняются в горелки, Где – коня в опор, стрелой лети до цели – Десять дней скакать до ближней перестрелки,

Где лишь в пору медведям одним да рысям Жить, не ведая ни горя, ни напасти, Там живу я, ожидая Ваших писем,

Как большого незаслуженного счастья…

Старинная куртуазность вполне органично вписалась в реалии совсем другой военной поры.

Пусть и вправду тяжело сейчас на Висле, Пусть идти нам нынче снова в штыковую, Мне спокойней будет на сердце от мысли,

Что тревогой я Вам душу не волную.

В другом стихотворении он сам вопрошает и отвечает, откуда берется эта тяга к той старине.

…С чего я вдруг узнал себя и Вас В любовниках поры Екатерины?

С чего б я это? Но, мой милый друг, Неужто Вы заметить не сумели,

Что мне осточертел Мариенбург, Где я торчу четвертую неделю?..

В самом деле, названия и реалии, обступившие в Европе, не могли не напоминать о чем-то хорошо забытом, известном то ли из романов, то ли из рассказов старших. До чего интересно и необычно, должно быть, было самому оказаться в старинном польском городке, куда следовало верхом доставить в штаб “засургученный наспех пакет”, после чего: “Да трехдневный хозяину отдых, // Да полночный хмельной разговор, // За который четыреста злотых // С нас заломит любой живодер. // Да убогие “склепы” да лавки, // Где по полкам мети хоть метлой, // Да сосед – подпоручик в отставке // С подпоручицей молодой…”

А каким захватывающим по новизне зрелищем для человека из-за железного занавеса представали такие картины:

…Вел колонну итальянцев однорукий серб, Под норвежским флагом фура проплелась пыля, И мне честь, шагая мимо, отдал офицер В непривычном мне мундире службы короля.

Шли цивильные поляки – пестрая толпа! Шел француз под руку с чешкой – пара на большой! Их вчера столкнула вместе общая тропа,

Завтра снова их наделит разною судьбой…

Всем пройденным землям будет отдано должное, и “глухим урочищам Литвы”, и Земгалии с Латгалией, что “над Даугавой, будто сестры, обнялись”, и стране “рослых эстов”, и “поверьям мазовецкой стороны”, и “златоустой молве” Полесья… Славянская тема вообще займет особое место в наровчатовских стихах, да и как же иначе, если: “От Урала и до Балкан // Крепнет братство грозное снова, // Многославное братство славян”. В те самые годы и Пастернак, например, приветственно писал о том, как “Весеннее дыханье родины // Смывает след земли с пространства // И черные от слез обводины // С заплаканных очей славянства”…

Наровчатов, находясь непосредственно “там, где древних славянских родин // Неуемная ширилась речь”, отмечает, что русские солдаты уже “дарят Эльбу именем Лабы, // Мекленбург в Младобор крестят”…

Но Польша с ее особенным колоритом, “где пророчит, по словам седых мазур, // Матка Бозка Ченстоховска добрый путь”, кажется, произвела на него самое незабываемое впечатление, вдохновив на цикл “Польские стихи” и другие, вне этого цикла, стихи о ней же. Например, целая баллада “Праздник в Цеханове”, лирический герой которой восторженно рассказывает о только что освобожденном городе, где “над каждым встречным домом, над венцами древних башен, // Как над каждым честным сердцем этой горестной земли, // Кровью, пролитой по снегу, кровью польской, кровью нашей // Флаги Речи Посполитой бело-красные цвели”. Дальше начинается прямо-таки старинная сказка.

На скрещенье узких улиц – Маршалковской с Кастелянной Я увидел Дом из камня прочной кладки давних дней, Здесь меня судьба настигла, повстречав глазами с панной, Что стояла неподвижно у резных его дверей.

Если б с звездами сравнил я ослепительные очи И посмел сравнить со снегом белизну ее лица, Звезды крикнули б спасибо, рассиявшись среди ночи, И растаял снег от счастья у январского крыльца.

Словно вышла мне навстречу молодая королевна Из крылатого сказанья незапамятных времен, Ведь недаром на сугробе сбитый с древка силой гневной

Распластался флаг враждебный, как порубленный дракон.

“Королевна” произнесет: “Прошу вас дойти до дому, незнакомый офицер”; в доме ее отец, “схожий с оржелом старинным ягеллоновских монет”, объяснит, почему та “у резных ворот стояла”: “Потому что приказал я, кто бы ни был первый русский, // С ним вино любви и братства я тотчас же разопью”. Что и происходит далее – так рисует Наровчатов прямо с натуры картину восторженного единения поляков и русских. Которое, как мы знаем, было не столь уж долгим – но ведь было же!..

Точно так же – пускай нам теперь и известно, что для многих стран приход наших войск обернулся отнюдь не идиллией, – это ничуть не отменяет справедливости пафоса, например, уже цитированной выше “Дороги в Тчев”.

Шел старик в опорках рваных, сгорблен, сед и хром, С рюкзаком полуистлевшим на худой спине. “Где батрачил ты? – спросил я. – Где свой ищешь дом?” “Я профессор из Гааги”, – он ответил мне. Шла девчонка.

Платье в клочья, косы – как кудель… “Вот, – подумал я, – красотка с городского дна”. “Как вы хлеб свой добывали, о мадмуазель?”

И актрисой из Брюсселя назвалась она. …………………………………………………………………………. Так и шли людские толпы.

Что там толпы – тьмы! – Всех языков и наречий всех земных племен. В эти дни земле свободу возвращали мы, В эти дни был сломлен нами новый Вавилон.

Война стала для него самым главным событием, самым важным временем жизни. Как ни заклинал: “Так гори, вовеки не сгорая, // Так бушуй же, силы не тая, // Молодость без удержу и края, // Фронтовая молодость моя!” – миром кончаются войны. Лучшее было им написано во время войны и по ее горячим следам. Дальше, увы, в стихах появляется слишком много дежурного пафоса, риторики и всевозможных “светочей всех вселенных – КПСС”, громогласных голосований “за советскую власть” и прочих хотений, “чтоб видел старый Маркс, как мы сейчас бушуем на планете”…

Были, разумеется, и удачи вроде программного “Утверждения” (“Мне всегда казалось слишком скушным // Применяться к дошлым или ушлым”) или стихотворной баллады “Пес, девчонка и поэт”. Или – знаменитого стихотворения “О главном”, написанного в 70-м году, а вспоминающего, опять же, бесконечное сидение под дождем в ожидании наступления. Когда кажется: вот, только кончится война – тут-то наконец все и начнется.

Тогда – то, главное, случится!.. И мне, мальчишке, невдомек, Что ничего не приключится,

Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее Я не увижу в сотню лет, Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

Впрочем, помимо феерических ожиданий, проскальзывало еще в те военные годы и нечто почти пророческое: “В скушноватом, размеренном мире, // С неразменной, как медь, женой // Будет век в коммунальной квартире // Доживать капитан отставной…” Судя по всему, что-то в этом духе и выпало поэту. Молодой фронтовик-герой, золотоволосый и синеглазый красавец стал сдавать достаточно быстро, страдая извечной русской болезнью; к первоначально процитированной эпиграмме можно добавить глазковскую: “От Эльбы до Саратова // От Волги до Курил // Сергея Наровчатова // Никто не перепил”. (Уж к месту ли, не к месту, но приходит на ум еще и “отставной зампрод Нравоучатов” – эпизодический персонаж раннего Вознесенского…)

Впрочем, при всем при том Наровчатов много путешествовал, много печатался, занимал разные ответственные должности. Последней и самой важной была должность главного редактора журнала “Новый мир”. Специфическое место работы для периода глухого застоя! До сих пор много недовольных – почему не “давал” то, не “пробил” этого и прочее, и прочее. Но одновременно – и благодарных за то, что “поспособствовал”.

Иначе и быть не могло, учитывая обстоятельства времени и места. А один только факт напечатания в подведомственном журнале в 1980 году (!) поразительной антибольшевистской повести “позднего” Валентина Катаева “Уже написан Вертер” (и с тех пор изданной лишь два-три раза) говорит сам за себя.

И наконец, надо отметить следующее. Мало, согласитесь, маститых авторов, способных на излете своего творческого пути чем-то удивить читателя, выдав вдруг нечто принципиально для себя новое. Наровчатову это удалось. Незадолго до смерти он совершенно неожиданно выступил в качестве прозаика, опубликовав в “Новом мире” два исторических рассказа: “Абсолют”, где действие происходит во времена Екатерины II, и “Диспут” – о временах Раскола. Рассказы яркие, запоминающиеся.

Кто знает, к чему привели бы его дальнейшие эксперименты в прозе?..

Он умер в 1981 году. В текущем, 2004-м, в октябре, ему исполняется 85 лет. Самое время вспомнить и перечитать.