Итальянские мотивы в русской поэзии XX века
В сознании русского человека (гражданина России) заграница всегда была понятием не столько географическим, сколько историко-культурным, притом обладающим необычайно привлекательной аурой. Думаю, ни в одной европейской стране не было такого образа Цивилизации – образа благополучия, комфорта, законности и защищенности, какой создала себе Россия, вынеся его за свои пределы. На то были известные причины, о них говорить не буду. Италия, южная страна с теплым климатом, особенно притягательна для жителя северной и средней полосы России, самой природой поставленного в суровые условия (“Я воспитан природой суровой”, – сказано у Заболоцкого). Но главное – в культурном отношении Италия старше России на несколько веков.
Кто только из русских художников, архитекторов и поэтов не оглядывался на Италию! О лучшем творении Воронихина, Казанском соборе в Петербурге, с его торжественной колоннадой, прототипом которого был собор св. Петра в Риме, Мандельштам писал: “А зодчий не был итальянец, // Но русский в Риме…” Русский Художник всегда какой-то частью своей души – в Риме. У нас есть поговорка: “Все дороги ведут в Рим”. Психологически Италия для нас была землей обетованной, неким предместьем рая. “Тоска по мировой культуре”, провозглашенная акмеистами, связывалась с мечтой об Италии. “…И ясная тоска меня не отпускает // От молодых еще воронежских холмов // К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане”, – писал Мандельштам в 1937 году.
Вся литература советского периода тайно томилась этой тоской и мечтой.
Итальянские мотивы в русской поэзии XX века столь многочисленны, что обозреть их в одной статье невозможно. Так что я должна сказать заранее: представленный мною перечень никак не претендует на полноту.
Летом 1909 года Александр Блок побывал в Италии, и тогда же появился цикл, названный им “Итальянские стихи”: виды природы, образы истории, мифологии и архитектуры этой страны, ее искусство. Сами названия городов (Равенна, Венеция, Флоренция, Фьезоле, Сиена), имена великих итальянцев (Данте, Леонардо), имена святых, зодчих и царей (Беато, Франциск, Медичи) в стихах Блока становятся поэтическими символами. Возможно, из-за привлекательности самой темы, как бы положенной на “музыку” Блока, стихи эти сразу приобрели известность. “”Итальянские стихи” меня как бы вторично прославили”, – писал Блок осенью 1909 года. Итальянские мотивы, представленные именами собственными, а также пейзажными и архитектурными зарисовками, получают в этих стихах своеобразное певучее воплощение, они одухотворены восхищением, которое испытал поэт, побывав в Италии, колыбели культуры. “Все, что минутно, все, что бренно, // Похоронила ты в веках. // Ты, как младенец, спишь, Равенна, // У сонной вечности в руках”. Этот образ как будто примиряет со смертью.
Смерть и красота рука об руку проходят сквозь весь цикл стихов. Если в облике городов – Венеция, Флоренция, Равенна – могут отразиться и сохраняются чудесные возможности человеческого гения, значит, усилия задержаться, остаться в этом мире не напрасны. “Тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поет”. О союзе красоты и вечности поет у Блока его Италия.
Но еще до Блока тема Италии возникла в стихах другого поэта, его старшего современника. “Итальянские сонеты” Вячеслава Иванова формально относятся еще к XIX веку и написаны под впечатлением от картин Боттичелли и Леонардо да Винчи, увиденных поэтом в подлиннике, а также городов, которые он посетил. Первый сонет (“La pineta”) – описание соснового леса близ Равенны, второй посвящен фреске Леонардо да Винчи “Тайная вечеря”, находящейся в монастыре Санта Мария Делла Грация в Милане; третий называется “”Magnificat” Ботичелли”, четвертый – “La Superba” – так называли (и называют?) Геную, пятый – “Монастырь в Субиако”.
В 20-е годы в Сорренто жил Максим Горький, где его навестил поэт Владислав Ходасевич. Результатом этой поездки были “Соррентинские фотографии” – замечательные стихи, в сюжете которых переплетаются три плана: соррентинские впечатления, связанные с жизнью Ходасевича на вилле Горького в Сорренто, воспоминания о Москве, о доме в 7-м Ростовском переулке, и воспоминания о Петрограде. Эти впечатления и воспоминания перемешаны, как во сне, они накладываются друг на друга, как на фотопленке, которую фотограф-любитель по рассеянности забывает перемотать, снимая следующий кадр. “…Смешались воды, люди, дым // На негативе помутнелом”… “Двух совместившихся миров // Мне полюбился отпечаток: // В себе виденья затая, // Так протекает жизнь моя”. В самом деле, родные виды северной природы и привычной бедности в сознании российского жителя невольно набегают “жалкой тенью” на “пласт окаменелой лавы” – итальянский пейзаж, облюбованный самой культурой.
А в стихотворении “Пан”, тоже написанном в Сорренто, Ходасевич называет то, ради чего стремится русский человек к Италии: “Смотря на эти скалы, гроты, // Вскипанье волн, созвездий бег, // Забыть убогие заботы // Извечно жаждет человек”.
Тут надо сказать вот что. Российские просторы и климат, создавшие неблагоприятные условия для цветения жизни, одновременно послужили условиями для страстной тяги к духовному развитию, свойственной той части интеллигенции, которая создавала русскую культуру. Можно сказать, что наша культура (литература – в особенности) возникла благодаря компенсаторным механизмам психики. Рим, Италия – не просто “праздник, который всегда с тобой”, как писал о Париже Хемингуэй, а символ художественного гения человечества. Друзья Иосифа Бродского вспоминают, как, будучи еще безвестным мальчишкой, рассматривая альбом фотографий Венеции в пыльном ленинградском скверике на скамейке, Бродский воскликнул: “Я буду там!” Никаких реальных оснований к этому не было.
Наоборот, поверить в это было невозможно. Но мечта была столь сильной, что вытесняла реальность. К слову сказать, свое первое стихотворение о Венеции Александр Кушнер написал именно тогда, когда на путешествие туда не было никаких надежд, и написал так, как будто он там был; то есть тешил себя мечтой, пользуясь послушным воображением и полученными из книг дорогими сердцу знаниями.
Возвращаясь к первым десятилетиям прошлого века, нужно сказать, что неожиданными, значительными и глубокими стали итальянские мотивы в стихах Осипа Мандельштама. Это были не просто впечатления, не путевые заметки. Ему, угодившему в мясорубку советских репрессий, в юности довелось побывать в Италии.
Тоска по мировой культуре толкнула его к изучению итальянского языка. “Век – барсучья нора, и человек своего века живет и движется в скупо отмеренном пространстве, лихорадочно стремится расширить свои владения и больше всего дорожит выходами из подземной норы”, – писал Мандельштам в одной из статей о поэзии. Движимый этим “барсучьим инстинктом”, он обращался к римскому и итальянскому искусству, архитектуре, поэзии, природе и языку.
Прежде всего следует упомянуть о переводах сонетов Петрарки, которые, возможно, в строгом значении слова переводами не являются – скорее вариациями на тему сонетов Петрарки. Однако исследователи отмечают умение Мандельштама передать подлинное звучание ритмики и интонации оригинала; рифмы, согласно оригиналу, только женские, тогда как другие переводчики (Майков, Вяч. Иванов, А. Эфрос) перемежали их с мужскими. Более того, Мандельштам часто дает русским рифмам звучание, близкое итальянским рифмам, и это важно, так как они занимают те же места в строфе и, соответственно, сходным образом влияют на интонацию.
Читатель получает на родном языке “звучащий слепок” оригинала – при том, что лексика и образный строй повинуются собственной смысловой системе Мандельштама. Вольные переводы сонетов Петрарки принадлежат к числу лучших произведений поэта.
Есть три стихотворения, в которых итальянские мотивы преобладают. Это “Рим”, “Ариост”, “Веницейской жизни мрачной и бесплодной…”. Эпизоды поэмы “Неистовый Орланд” Лудовико Ариосто обыгрываются в мандельштамовском стихотворении.
Но основным представляется второй план – характер речи Ариосто: не соблюдая логической последовательности, он “рвет повествованья нить”, насыщая стихи предметным рядом – “наслаждается перечисленьем рыб”, как сказано в первой же строфе. Язык поэзии, говорит Мандельштам, воспринимается чувственно – слухом, осязанием, зрением – и воздействует силой данной ему магии, а не логикой сюжета.
В стихах о Риме город отождествляется с самой природой.
Природа – тот же Рим и отразилась в нем. Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. Природа – тот же Рим, и, кажется, опять
Нам незачем богов напрасно беспокоить, – Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!
Необходимо сказать о ставшей классической работе “Разговор о Данте”. В ней на материале подлинника Мандельштам в подробностях разворачивает свою концепцию стихотворной речи. Говоря о Данте, он говорит о себе.
Анна Ахматова, современница и сверстница Мандельштама, прожила в сравнении с Мандельштамом долгую жизнь. В 1912 году вместе с Гумилевым она побывала в Италии, “золотой голубятней у воды” назвала Венецию. Вообще, стихов о Венеции в нашей поэзии наберется на целый том – их и собирались недавно издать отдельным изданием, но проект был приостановлен из-за нехватки денежных средств. Думаю, что такое издание обязательно осуществится рано или поздно.
Почетное место в нем займут Венеция Пастернака, Заболоцкого. “Каменная баранка” – сказал о Венеции Пастернак. “Лев с книгой”, герб города, фигурирует и у Заболоцкого, и у Ахматовой. Заболоцкий побывал в Италии в составе делегации писателей в 1957 году. Ахматова была приглашена, но ее не пустили. Об этом ее грустные стихи 1957 года: “Все, кого и не звали, в Италии”, лишь она не пройдет знакомым путем по улицам древних городов. “Мне к лицу стало всюду отсутствовать” – сказано в последних строках этого стихотворения.
Зато в 1964 году, за два года до смерти, она в Италии получала Международную литературную премию “Этна Таормина”, писала в Риме стихи – значит, была счастлива.
Перечень итальянских мотивов в русских стихах будет ущербным, если не сказать о двух поэтах последней четверти XX века, поклонниках и, можно сказать, любимцах римской культуры. Это Иосиф Бродский, не доживший пяти лет до конца столетия, и Александр Кушнер.
За невозможностью проследить поэтическую индивидуальность их почерков, выраженную в их итальянских стихах, просто перечислю те, в которых присутствует Италия наиболее полно. У Бродского: “Лагуна” (о Венеции), “Декабрь во Флоренции”, “Сан-Пьетро”, “Римские элегии”, “Венецианские строфы” (1) и (2), “В Италии” (“Лучшая в мире лагуна с золотой голубятней”, “золотая голубятня” – цитата из Ахматовой), “На виа Джулиа”, эссе “Набережная неисцелимых”. В одном из самых прекрасных своих стихотворений, обращаясь к Богу (“Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я // благодарен за все; за куриный хрящик // и за стрекот ножниц, уже кроящих // мне пустоту, раз она – Твоя”), поэт восклицает в восторге:
Я был в Риме. Был залит светом. Так, как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей – золотой пятак. Хватит на всю длину потемок.
Эти стихи могут сравниться только с самыми страстными стихами о любви (“Горение” и “Я был только тем, чего…”). Восторг любви – вот какое чувство охватывало поэта в этом вечном городе, благословенном самим Создателем. Этот город, вернее, эта тема, тема Италии, роднит Бродского с Кушнером, их разные голоса начинают звучать в унисон, как, например, в кушнеровском стихотворении “Боже мой, среди Рима, над Форумом, в пыльных кустах…”.
Где мы? В Риме! Мы в Риме. Мы в нем. Как он желт, кареглаз!
Мы в пылающем Риме вдвоем. Повтори еще раз. Как слова о любви, повтори, чтоб поверить я мог
В это солнце, в крови растворенное, в ласковый рок…
Назову еще цикл итальянских стихов в книге Кушнера “Летучая гряда” (2000). Первое стихотворение, открывающее цикл, непосредственно связано с виллой Борромео: “В Италии, на вилле, ночью зимней, // Бесснежной и нестрашной, на дворец // Смотрел я. Бог поэтов, расскажи мне, // В чем жизни смысл и счастье, наконец…” И Бог, который стоял на крыше дворца, на крыше виллы Борромео – Аполлон – поведал, что счастье – это незнание о будущем при полном доверии к нему. В стихах описывается луговое пространство, окружающее виллу, и я хорошо помню ту прогулку, которая послужила поводом для этого стихотворения.
В завершение мне хочется вспомнить о рассказе Трифонова “Смерть в Сицилии” (назван с явной оглядкой на Томаса Манна – “Смерть в Венеции”). Его смысл в том, что в любых, самых экзотических обстоятельствах чужой жизни человек, ищущий смысла, как его ищет писатель, – видит, словно в опрокинутом отражении на воде, себя и свой Дом. Люди живут, любя, страдая, отчаиваясь и надеясь везде одинаково. “Я вижу свой дом, но в перевернутом виде…
Почему-то мне кажется, что все имеет отношение ко всему. Все живое связано друг с другом”. Вот и Италия – наш опрокинутый дом.
Твір на тему: Итальянские мотивы в русской поэзии XX века
Итальянские мотивы в русской поэзии XX века