Изучение рассказа И. С. Шмелева “Про одну старуху” в 11-м классе

И. С. Шмелев – большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы “Мартовская капель”, “За карасями” предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

Представляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе “Литература 20-х годов”, где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращенной” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Ее трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И. С. Шмелев.

Словно художественно “иллюстрируя” “Несвоевременные мысли” М. Горького, Шмелев 20-х годов – “Голуби” (1918), “Солнце мертвых” (1924), “Два Ивана” (1924), “В ударном порядке” (1925), “Свечка” (1924), “Письмо молодого казака” (1925), “На пеньках” (1924), “Чертов балаган” (1926) – ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелевского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углубленного изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В. В. Маяковского, Роман А. А. Фадеева “Разгром”. На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе “Описание событий в романах и других произведениях М. Горького” “Несвоевременным мыслям” и развитие идей, заложенных в них, через произведения И. С. Шмелева периода революции и гражданской войны.

Для глубокого анализа наиболее приемлем рассказ “Про одну старуху” (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И. С. Шмелева, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период тысяча девятисот семнадцатого-1920 годов, когда были написаны его “Пятна”, “Неупиваемая чаша”, “Сказки”, полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся Порядок. Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И. С. Шмелев создал ряд рассказов о красной России (“Про одну старуху”, “Въезд в Париж”, “Свет разума”) и эпопею “Солнце мертвых”, принесшую ему мировую известность.

Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят ее порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе – Марфа Трофимовна Пигачова, чье имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она – “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И. С. Шмелева, писал: “Заглавия Шмелева всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие “Про одну старуху”, где под “старухой” разумеется не только “эта старуха”, но еще Россия – Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” (“Юность”.

1990. № 9. С. 48).

Авторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И. С. Шмелева – сказовая традиция – не отброшена и в этом произведении.

И на первый взгляд все в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика.

Язык произведения “живет” многочисленными диалектизмами ( Не шибко; Заганул – завернул, Акатник – навес) и смешением стилей ( Про свое объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками ( Как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией ( С Ленькой она гуляла, с куманистом главным? ), искаженными просторечием словами, граничащими с диалектизмами ( Дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И. С. Шмелева – частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика – служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья – “жили… в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено…”, с. 155 ), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически – с помощью языковых средств – автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”.

Такой “субъективацией авторского повествования” ( Горшков А. И. Русская словесность. Учебное пособие для 10-11-х классов. М., 1997.

С. 272) И. С. Шмелев добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой… а я-то ярославский, будто и земляки” . Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху… А про себя лучше не ворошить шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки…

Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и все в голове, бывало, держу… а с семнадцатого года стал путать” . “А сын раз всего только и написал… Свое помню: мои двое… прапорщики были…” . “Случилось мне такими путями путать, навидался горя… Будто уж не на земле живешь, чудно!” .

Рассказчик не был свидетелем всех мытарств героини. Их первая встреча – ночевка на постоялом дворе по пути к хлебному тамбовскому селу Загореву. Вторая – за Тамбовом, в поезде, везущем старуху назад и к гибели. Понятно, что большую часть событий рассказчик передает со слов самой старухи, а часто – со слов других очевидцев: “Мне потом про ее мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли…” И тем не менее слова рассказчика полны оценочного смысла, ощущения героини как бы “пережиты” им самим, что было особенно необходимо автору для достижения правдоподобия: “Ждет старуха, трафится, как люди”; “Истомилась, а до зари досидела…”; “Повалилась как мертвая, с устатку” . План фразеологии, использование несобственно-прямой речи помогают автору сместиться с точки зрения создателя рассказа на точку зрения рассказчика, а с него – на точку зрения героини.

Таким образом, некоторое “отчуждение” автора, “использование им… внешней позиции” ( Успенский Б. Поэтика композиции. М., 1970. С. 170) служит достижению предельной реалистической ясности в произведении.

Использование образа рассказчика позволило И. С. Шмелеву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд – оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: “Во как хлебушек-то теперь дается! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были… а как все умные стали…” . Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передает разрядкой одного-единственного слова: “Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу?

Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..” . Страшная дорога на Загорево-село обрела определение простого человека: “Одни отымают, другие охраняют, – одна шайка. А народ промежду тычется” . Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: “А жизнь прямо каторжная пошла…

Грабежи да поборы… Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли… – жуликам пошло счастье!” . А вот еще: “А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их…” . “Стали кругом говорить – смерть пришла!” . Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами “Выкидывай спекулянтов!..” , не передать лучше, чем анонимным народным словом.

Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где “опоят и обчистют” , мужчина-удавленник на елке, у которого “деньги вырезали” , мужик-возчик, у которого “во всю грудь-то… опухоль и кровью сочится”, а на нем “семеро душ, сын с войны калека…” , насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, “бабы-девки”, которые “при всем народе волоклись, платочки только насунули…” , в зев “гулящей компании”, чтоб только “не отобрали” хлеб.

Естественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И. С. Шмелев, а фразой самого рассказчика: “…поймешь, какая это тайна – жизнь, чего показывает…” . Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, – все сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И. С. Шмелев не дает ответов.

Но все, что делают его страдальцы, все в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” , шагу не ступала без “вербочки святой” , “намоленной воды” , а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” . Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И. С. Шмелев пророчески, как и в других рассказах (“Рождество в Москве”, 1945: “Страх”, 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “…либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” .

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из “коршунья”, кого “не умолишь”. “Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают… Называются – особого назначения!” . Им, кто “совесть продали, мучители стали, палачи” , кричит она: “Про… клятые!” .

У И. С. Шмелева человеческие глаза – та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести “Солнце мертвых” глаза “молящие”, “мертвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелева даже солнце. В рассказе “Про одну старуху” писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза – глаза “особистов”: “…человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” .

“Народные защитники пистолетом тычут”, “грабили, издевались”, попутчики старухи – “насилу от них отбились” – таково изображение у писателя “рабочей власти”, и тем пронзительнее его надежда на “пробуждение” народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: “Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час… да если бы с того пункта по всему народу пошло-о… никакая бы сила не удержала!..” .

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах “Крест” (1936), “Чертов балаган” (1926), “Кровавый грех” (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчетлива и узнаваема. Горьковские “Несвоевременные мысли”, к всеобщему удивлению, еще успели выйти в “Новой жизни”.

Шмелевские рассказы, написанные за границей на 5-7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М. Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “…я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, – недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” (“Литература в школе”, 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своем строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели – одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И. С. Шмелева с творчеством Л. Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора – наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий.

Первая часть – экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы – она “рыскнула”, двинулась в путь – завязка. 2-4-я главы – развитие событий, держащих читателя в жестком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой – смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно все.

Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) – неизвестно” – лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план “укрупняется”. Все “горя” старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, все же не столь велики, как все предметы вагона, через который ее продирают вместе с мешками муки, в которые она “пальцы закрючила”. И “маленькая, и тощая”, а вот пальцы эти, мешки, заголенная нога, голова вся в муке – как огромные кадры широкоформатного черно-белого кино. Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы – сын и мать.

Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Рассказ И. С. Шмелева “Про одну старуху” по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силен, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И. С. Шмелева, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведенных событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти – как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.