Красная книга слов

В современном мире торжествующего урбанизма есть не только Красная книга живой природы, но и Красная книга слов, Красная книга наименований (хотя формально ее нет). И часто эти Книги – реальная, биологическая и воображаемая, словарная – оказываются родственными. Исчезают породы птиц и рыб, виды растений…

Но прежде чем исчезнут в пока еще живой природе, они исчезают в нашей речи.

“Что это там как будто бы пролетело? Сорока или какая другая птица?” – спрашивает Марья Антоновна у “придвигающегося” к ней Хлестакова, и тот, не отвлекаясь от своего дела (“целует ее в плечо”) и бросив взгляд в окно, отвечает: “Это сорока”.

Положим, сороку узнает не только Хлестаков, но и мы, видевшие эту эффектную птицу, во всяком случае, на классических иллюстрациях Юрия Васнецова к детской считалочке. Но сможем ли мы отличить галку от вороны? Зяблика от чибиса?

Трясогузку от поползня?

В романе Юрия Олеши “Зависть” (гл. I; 1927) есть наблюдение: “…человека окружают маленькие надписи, разбредшийся муравейник маленьких надписей: на вилках, ложках, тарелках, оправе пенсне, пуговицах, карандашах”. Но “никто не замечает их.

Они ведут борьбу за существование. Переходят из вида в вид, вплоть до громадных вывесочных букв!”. С природой дело обстоит драматичнее. Ни на травах, ни на цветах, ни на птицах и насекомых надписей нет, даже маленьких. Но все они имеют название!

Издревле народные, позднее научные. И почему бы нам, заслушавшись птичьей трелью, не узнать, кто это так зачаровывающе поет?! Почему бы не узнать, как называется эта трава со странным, терпким ароматом?! (Аполлон Майков построил вокруг подобного образа стихотворение “Емшан”, ныне стоящее в круге шедевров русской лирики.

Вспомните также, какими строками начинается “Хаджи-Мурат”!) У хороших писателей, подавно великих, мир не остается безымянным, лишь на уровне рода.

В предисловии Шолохова к особо ценимому им рассказу “Лазоревая степь” (1926), после 1931 года автором не воспроизводившемся, читаем:

“В Москве, на Воздвиженке, в Пролеткульте на литературном вечере можно совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль (и не просто ковыль, а “седой ковыль”) имеет свой особый запах. Помимо этого, можно услышать о том, как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы.

Какой-нибудь не нюхавший пороха писатель очень трогательно рассказывает о гражданской войне, красноармейцах, – непременно – “братишках”, о пахучем седом ковыле, а потрясенная аудитория, преимущественно милые девушки из школ второй ступени, щедро вознаграждают читающего восторженными аплодисментами.

На самом деле ковыль – поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха. По ней не гоняют гурты овец потому, что овцы гибнут от ковыльных остьев, проникающих под кожу.

Поросшие подорожником и лебедой окопы (их можно видеть на прогоне за каждой станицей), молчаливые свидетели недавних боев, могли бы порассказать о том, как безобразно просто умирали в них люди” (Цит. по изд.: Шолохов М. А. Донские рассказы: Подготовка текста, вст. ст. и комм. В. В. Васильева. М., 2008.

С. 462).

Свою неприязнь к ковылю Шолохов подтвердил в “Тихом Доне”. Ковыль появляется только во втором томе (ч. 6, гл. II) в замечательном описании: “Травы от корня зеленели густо и темно, вершинки просвечивали на солнце, отливали медянкой.

Лохматился невызревший султанистый ковыль, круговинами шла по нему вихрастая имурка, пырей жадно стремился к солнцу, вытягивая обзерненную головку. Местами слепо и цепко прижимался к земле низкорослый железняк, изредка промереженный шалфеем, и Вновь половодьем расстилался взявший засилье ковыль, сменяясь разноцветьем: овсюгом, желтой сурепкой, молочаем, чингиской – травой суровой, однолюбой, вытеснявшей с занятой площади все остальные травы” (ср. далее, в гл. VI). Напоследок “засеребрились влагой кусты прошлогоднего ковыля” (ч. 8, гл.

I) – и все! Зато полынных образов в романе вдосталь, начиная с первой же страницы.

А есть ли ковыль в “Докторе Живаго”? Есть. Одно упоминание, но какое! В мощной коде романа, в “Гефсиманском саду”:

Смягчив молитвой смертную истому, Он вышел за ограду. На земле Ученики, осиленные дремой,

Валялись в придорожном ковыле.

И когда вспомнишь, прочитав эти строки, шолоховские критические слова об умирающих в ковыле “братишках”, открывается головокружительная даль слова…

Идея довольно проста. При современных компьютерах легко отыскать в художественных произведениях ковыли, полынь и другие не употребительные в современной жизни, но живые в нашей литературе названия. Например, весь ковыль у Есенина я собрал за считанные минуты. Сложнее установить, как живет этот образ в произведениях.

Как он серебрится, например, в поэзии Серебряного века? Есть ли он в лирике Пастернака? Есть в “Степи” (тысяча девятисот семнадцатого)… И каков!

А трава забвения, воспетая Валентином Катаевым? Есть ли у нее название? – “…отправляюсь искать садовника, для того, чтобы узнать, как называется растение”.

А мы отправимся к коллеге – учителю биологии. Может, даже провести интегрированный урок, чтобы сравнить биологическую и литературную жизнь дерева или птицы? В итоге приблизим к детям – и к себе! – тот прекрасный мир, где все имеет имя.