Краткое содержание “Другой пересказ История одного города” Салтыков-Щедрин

Беневоленский Феофилакт Иринархович – градоначальник, сменивший князя Микаладзе. При нем “благополучие глуповцев… не только не нарушилось, но получило лишь пущее утверждение”, так как Беневоленский фактически устранился от дел. Однако в отличие от Микаладзе он “чувствовал непреоборимую наклонность к законодательству” и, невзирая на начальственный запрет, тайком издавал законы, впрочем, не слишком обременительные для глуповцев и даже носившие комический характер (“Устав о добропорядочном пирогов печении”).

Подумывал даже о сочинении конституции, хотя при этом уже проявилась его истинно градоначальническая натура: “Слово “обязанности” он сознавал очень ясно, так что мог об этом предмете исписать целые дести бумаги, но “права” – что такое “права”?” Тем не менее, написанный им “Устав о свойственном градоправителю добросердечии” содержал крамольные, с точки зрения начальства, пункты: “Да памятует градоправитель, что одною строгостью… ни голода людского утолить, ни наготы человеческой одеть не можно”. И когда Беневоленский пытался Оправдываться тем, что “никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем”, ему отвечали, что “правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек… воздержался”. Некоторые детали жизнеописания Беневоленского имеют очевидное сходство с биографией видного деятеля начала царствования Александра I – М. М. Сперанского, чья законотворческая деятельность завершилась опалой и ссылкой. Бородавкнн Василиск Семенович – тип градоначальника, “у которого ноги во всякое время готовы были бежать неведомо куда”. “Вмещал… в себе” много крику. В его сочинении “Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальничсском единовластии и о прочем” отразились не столько даже его “идеалы”, сколько повседневный обиход сто общения с обывателями, каждый из которых, по его убеждению, “всегда в чем-нибудь виноват”: “Речь должна быть отрывистая, взор обещающий дальнейшие распоряжения, походка неровная, как бы судорожная”.

И хотя он жаловался, что руки у него связаны, и втихомолку сочинял устав “о нестеснении градоначальников законами”, на самом деле ничем не стеснялся и, ведя войны “за просвещение”, ходил на обывателей походом, разоряя дома и слободы. При всей фантастичности отдельных деталей (войско Бородавкина состояло из оловянных солдатиков, лица которых в должный момент наливались кровью), у этих эпизодов была вполне реальная историческая основа: насильственное введение картофеля, начиная еще со времен Екатерины. В “Губернских очерках” “озорник” брезгливо рассуждает о том, как “у них” (крестьян) все “тупо принимается”: “у нас столько было tracas с этим картофелем! точно мы их в языческую веру обращали”. Каковы были “хлопоты” по обращению в картофельную “веру”, видно из официального отчета по Вятской губернии, вероятно известного служившему там Салтыкову: “Для приведения толпы в некоторое смущение губернатор велел дать залп из 46 ружей. 30 человек были повержены на землю”.

Больше крестьяне не упорствовали, “убедившись, – как сказано в том же документе, – в пользу мер правительства к разведению сего овоща”. Сравним с этим сказанное в бородавкинском сочинении: “…Может случиться и так, что толпа, как бы окоченев в своей грубости и закоренелости, коснеет в ожесточении. Тогда надлежит палить”.

Брудастый Дементий Варламович (Органчик) – глуповский градоначальник. При первом же появлении “пересек уйму ямщиков” и ошеломил представлявшихся ему чиновников возгласом: “Не потерплю!” Ограничиваясь и в дальнейшем повторением этой единственной фразы, он поверг всех в ужас. Загадочность поведения Брудастого нашла неожиданное объяснение: у пего в голове был органчик, способный исполнять “нетрудные музыкальные пьесы” – “Раззорю!” и “Не потерплю!”. Отвечая на упреки в “преувеличении”, Щедрин писал: “Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: “Не потерплю!” и “Раззорю”, а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами.

Есть такие люди или нет?” Глуповцы – обитатели города, образ которого впервые появился в начале 1860-х гг. в очерках писателя “Глупов и глуповцы” и “Глуповское распутство”, запрещенных цензурой. Глуповцы, как пояснил Щедрин в полемике с критиками книги, это “народ исторический”, то есть реальный, не идеализированный, “люди, как и все другие, с тою только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных атомов… Поэтому о действительных “свойствах” и речи нет, а есть… только о наносных атомах”.

Эти “атомы” – пассивность, невежество, “начальстволюбие”, забитость, легковерие, способность к вспышкам слепой ярости и жестокости – изображены сатириком в крайне гиперболизированном виде. Глуповец – “человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления”. Проявление же иных “свойств” имеет для их обладателей самые трагические последствия.

Судьбы Ионки Козыря, автора книги “Письма к другу о водворении на земле добродетели”, дворянского сына Ивашки Фарафонтьева, который был посажен на цепь и “умре” за “хульные слова”, что “всем-де людям в еде равная потреба… и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест мало”, учителя Липкина и других “вольнодумцев” составляют глуповский “либеральный мартиролог”. И только правление Угрюм-Бурчеева привело к тому, что и “рядовые” глуповцы при всей своей забитости ощутили, что “далее дышать в этом воздухе невозможно”. Грустилов Эраст Андреевич – глуповский градоначальник, статский советник. “Друг Карамзина” (носит имя одного из главных героев его “Бедной Лизы”). “Нежность и чувствительность сердца” не мешала ему “довольно непринужденно распоряжаться казенною собственностью” во время службы провиантмейстером.

При этом, взирая на солдат, евших черствый хлеб, Грустин проливал обильные слезы. Не стеснялся он и удовлетворять свое сластолюбие. В описании того, как им затем овладевает покаянное настроение, во многом фальшивое и деланное, есть определенное сходство с биографией Александра I, который в конце жизни впал в мистицизм и потакал крайним мракобесам. Таковы возведение юродивых Парамоши и Яши в ранг философов и расправа с учителем Линкиным, у которого нашли книгу самого невиннейшего содержания. Подобные черты были присущи и царствованию Николая I, когда после европейских революции 1848 г. в Московском университете был отменен курс философии, а логику и психологию читал профессор богословия.

Двоекуров Семен Константиныч – статский советник, присланный в Глупов градоначальником после истории с Органчиком и вызванной этим смуты. По иронической аттестации автора, “выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия в России”. Главным из его “преобразований” было введение в употребление горчицы и лаврового листа; при этом он “розог не жалел”.

Ходатайствовал об учреждении в Глупове академии – не столько для распространения наук, сколько для их “рассмотрения”. Послужил вдохновляющим примером для Бородавкина. Дунька-Толстопятая и Матренка-Ноздря – самозванки-градоначальницы из простонародья, участницы “глуповского междоусобия”.

Заявляли, что не раз бывали у прежних градоначальников “для лакомства”. “Бесчинствовали несказанно”: “сшибали проходящим головы… ели младенцев” и т. п. Обезумев от ужаса, глуповцы сначала перебили массу народа, а потом утопили Матренку и осадили Дуньку, которая отчаянно оборонялась, но была заедена клопами. Дю-Шарио Ангел Дорофеевнч – “виконт… французский выходец”. Отъевшись на должности градоначальника после бродячей эмигрантской жизни, “начал болтать и уже не переставал”.

Убеждении не имел и готов был разделить любое ради “лишнего четвертака”. Начав как-то объяснять глуповцам права человека, “кончил тем, что объяснил права Бурбонов”. Но в администрацию не вмешивался, что “обещало продлить благополучие глуповцев без конца”. Оказался девицею и был выслан за границу.

Клемантннка де Бурбон – самозванка. Склонила солдат местной инвалидной команды на свою сторону, поскольку ее отец был где-то градоначальником. После победы над своей предшественницей Палеологовой впала в беспробудное пьянство, была взята в плен новой претенденткой Лядоховской и содержалась в клетке на городской площади на потеху прохожим. Лядоховская Лнеля Алоизиевна (Нелька) – самозванка, основывавшая свои претензии на том, что “тоже была как-то однажды призываема к градоначальнику”. Свергла “девку Амальку” (Штокфиш) и посадила ее в клетку, где уже содержалась Клемантннка де Бурбоп (“…к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!” – повествует глуповский летописец).

При появлении новых самозванок, Дупыш-Толстопятой и Матренки-Ноздри, “под шумок” убралась восвояси. Мнкаладзе Ксаверий Георгиевич – князь, “черкашенин, потомок сладострастной княгини Тамары”, “обольстительной наружности” и столь охочий “до женского пола, что увеличил глуповское народонаселение почти вдвое” и “умер от истощения сил”. При этом он был из тех немногих градоначальников, при которых глуповцам удалось слегка перевести дух. Застав их в состоянии полного одичания (“перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы”), “изумленный” Мнкаладзе счел за благо “1) просвещение и сопряженные с оным экзекуции прекратить и 2) законов не издавать”. Благодаря этому жители вскоре приняли человеческий облик.

Макаладзе не только сам отличался учтивостью, но и полицейские при нем “настолько усовершенствовали свои манеры, что не всякого прохожего хватали за воротник”. Разительный контраст между этой более чем скромной деятельностью и очевидными успехами “на том мирном пути, по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация” при нем, Беневоленском и Прыще, иллюстрирует излюбленную мысль Щедрина о благотворности исчезновения или хотя бы ослабления административного вмешательства в народную жизнь. Палеологова Ираида Лукинична – первая из самозванок, объявившихся после смятения, вызванного историей с Брудастым-Органчиком.

Свои претензии основывала на своей “исторической” фамилии и на том, что ее покойный муж, винный пристав, однажды где-то временно исполнял обязанности градоначальника. Во главе трех солдат инвалидной команды захватила казну и объявила себя градоначальницей. Осажденная следующей претенденткой, Клемантинкой де Бурбон, взорвала себя вместе с казной. В “Сказании о шести градоначальницах” много деталей, сходных с событиями Смутного времени и дворцовыми переворотами в России XVIII в. Прыщ Иван Пантелеич – подполковник.

По его собственным словам, “в сражениях не бывал-с, но в парадах закален даже сверх пропорции”. Состояния “изрядного” (“Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с”), прибыл в Глупов с “планом кампании”: “отдохнуть-с!” От всякого вмешательства в обывательские дела отказался, чем привел город к неслыханному по глуповским меркам изобилию: “хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление”. Однако непривычных к благоденствию жителей настораживали некоторые странности в поведении градоначальника (“…каждую ночь уходит спать на ледник” и т. п.).

В конце концов обнаружилось, что у П. фаршированная голова. Угрюм-Бурчеев – в прошлом “прохвост” (просторечное искажение слова “профос” – полковой палач, позднее – “парашечник”, уборщик нечистот), назначенный глуповскнм градоначальником за преданность: в доказательство своей любви к начальнику отрубил себе палец. В значительной мере прототипом его служил фаворит Павла I, а затем и Александра I Л. А. Аракчеев. Выполняя желание Александра создать военные поселения, он, как сказано в статье энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, “повел дело круто, с беспощадною последовательностью, не стесняясь ропотом народа…

Кроме угождения воле монаршей и исполнения требований службы, он ничем не стеснялся”. Воспользовавшись деталями внешности Аракчеева и частично Николая I, сатирик создал гротескный образ “мрачного идиота”, столь же гиперболизированный, как и упоминаемый портрет Угрюм-Бурчеева на фоне пустыни, “посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель…”. Герой имеет обыкновение спать на голой земле, есть сырое лошадиное мясо, часами маршировать в одиночку, подавая самому себе команды, и т. п. В его фигуре и поступках доведены до крайности “виртуозность прямолинейности”, страсть к “нивелляторству” (уравнительности), готовность “взять в руки топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти, куда глаза глядят”, черты, существующие в самых разных идеологических обличьях отчетливо тоталитаристского свойства – как современных писателю, так и более поздних. Некоторые картины разрушения старого Глупова при Угрюм-Бурчееве ради возведения нового города, при всей своей фантастичности, кажутся пророческим предупреждением: “От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках… Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежащих се эксплуатации”.

Однако эта “бесстыжесть притязаний” дает осечку при попытке “мрачного идиота” “унять” реку, озадачившую и оскорбившую сто своим вольным течением. По его приказу ее запрудили, породив у него мечты о “своем собственном море” и выгодах, которые оно принесет (неожиданно напоминающие фантазии Порфирия Головлева). Однако река вскоре смыла преграду, и это становится символом конечного поражения всякого произвола над жизнью.

Набирает силу и возмущение действиями градоначальника, таящееся в человеческих душах. История Угрюм-Бурчеева, а с ней и вся книга, завершается грозной картиной “не то ливня, не то смерча”, гневно налетевшего на Глупов:”раздался треск, и бывший прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе”. Остается загадкой, аллегорическая ли это картина сокрушительного народного бунта или катастрофа, ниспосланная самой природой, которой Угрюм-Бурчеев бросил безрассудный вызов, посягнув на “извечное, нерукотворное”.

Обращает на себя внимание то, что на звучавшую с напыщенной торжественностью фразу о начале схватки Угрюм-Бурчеева с рекой: “Борьба с природой восприяла начало” – откликается чеканный финал главы, звучащий как апокалипсический итог градоначальнических деяний: “История прекратила течение свое”. Фердыщенко Петр Петрович – бригадир, бывший денщик князя Потемкина. Сначала глуповцы при его правлении “свет узрили”, поскольку Фердыщенко по своей простоте целых шесть лет “ни во что не вмешивался”.

Однако потом “сделался деятелен” и вошел во вкус, беззастенчиво утоляя свои алчность и любострастие. С недовольством же глуповцев, вызванным голодом и пожарами, “справлялся”, выпрашивая у начальства вместо хлеба воинскую команду. Его путешествия из конца в конец по городскому выгону в сумасбродной надежде, что от этого “утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения”, – это злая пародия на торжественные поездки но стране царя и других ”высоких особ” (начиная со знаменитого путешествия Екатерины II в Крым, когда на ее пути возводились декоративные деревни, получившие прозвище потемкинских). Опубликовал Valdis333