Мотивы дороги и ветра в творчестве Пушкина

Мотивы дороги и ветра не были индивидуальными мотивами пушкинского творчества. Они имели давнюю традицию в русской литературе, и Пушкин, включая их в свои произведения, во многом использовал опыт предшественников. Для Пушкина “южного” периода мотив дороги связан с идеологией романтизма, одной из главных тем которого была тема изгнанничества или добровольного бегства. Традиционными для романтической поэзии причинами этого бегства были неудовлетворенность героя его отношениями с обществом: Людей и свет изведал он

И знал неверной жизни цену… (“Кавказский пленник”, 1820) …Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья… – (“Погасло дневное светило…”, 1820) или неразделенная любовь: Лежала в сердце, как свинец, Тоска любви без упованья.

(“Кавказский пленник”) Романтический герой оставляет родные края и отправляется странствовать: Покинул он родной предел

И в край далекий полетел С веселым призраком свободы… Лети, корабль, неси меня к пределам дальним По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным Туманной родины моей. Романтический герой – вечный скиталец, вся его жизнь – дороги, и любая остановка означает для него потерю свободы. В романтической поэзии тема свободы с мотивом дороги связана очень тесно.

Не случайно поэму “Цыганы” Пушкин начал с описания кочевого цыганского быта: Цыганы шумною толпой По Бессарабии кочуют.

Они сегодня над рекой В шатрах изодранных ночуют. Как вольность, весел их ночлег И мирный сон под небесами. Если же в романтическом произведении появлялась тема тюрьмы и узника, то она всегда связывалась с мотивом побега, со стремлением к свободе: “Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора, Туда, где синеют морские края, Туда, где гуляем лишь ветер… да я!” (“Узник”, 1822) Упоминание ветра здесь не случайно: в романтической литературе он стал устойчивым символом свободы.

Со стремлением к свободе мотив ветра прямо связан в стихотворении “Кто, волны, вас остановил…” (1823): Взыграйте, ветры, взройте воды, Разрушьте гибельный оплот. Где ты, гроза – символ свободы?

Промчись поверх невольных вод. Однако здесь мотив ветра получает новый по сравнению с “Узником” смысл. В 1823 году был разгромлен кишиневский кружок декабристов, с участниками которого Пушкин был знаком лично. Первую строфу стихотворения можно прочитать как отклик на это событие: Кто, волны, вас остановил,

Кто оковал ваш бег могучий, Кто в пруд безмолвный и дремучий Поток мятежный обратил?

С декабристской проблематикой стихотворения, с его политической окраской (это выражено и в лексике: “поток мятежный”, “гибельный оплот”, “невольные воды”) связано то, что “символом свободы” назван не просто ветер, как в “Узнике”, а именно гроза. По своему символическому значению она приближается к буре в стихотворении “Зачем ты послан был и кто тебя послал?..” (1824): Вещали книжники, тревожились цари, Толпа пред ними волновалась,

Разоблаченные пустели алтари, Свободы буря подымалась. И вдруг нагрянула… Упали в прах и в кровь, Разбились ветхие скрижали…

Здесь буря олицетворяет французскую революцию, которая, уничтожив старые законы (“разбились ветхие скрижали”), должна была принести Франции свободу. Однако в поэзии Пушкина мотив бури включался и в другой контекст. Так, например, мотив этот появляется в стихотворении “Зимний вечер” (1825). Здесь буря, стихия противопоставлена маленькому замкнутому пространству, “ветхой лачужке”.

На антитезе дом – буря, в сущности, строится все стихотворение: Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя,

То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя. Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей, Выпьем с горя: где же кружка? Сердцу будет веселей. На аналогичной антитезе дом – дорога построено стихотворение “Зимняя дорога” (1826). Мотив дороги здесь связывается с “волнистыми туманами”, “печальными полянами” и “однозвучным” колокольчиком, а сама дорога названа “скучной”.

Этому долгому и утомительному пути противопоставлен домашний уют: Скучно, грустно… Завтра, Нина, Завтра, к милой возвратясь, Я забудусь у камина,

Загляжусь, не наглядясь. Если в романтической поэме мотив дороги связывался с постоянным движением, с кочевой жизнью и именно такая жизнь считалась наиболее приближенной к идеалу – полной свободе человека, то в 1826 году Пушкин осмысляет эту тему по-другому. Демонстративный отход от романтической традиции в разработке мотива дороги проявился в “Евгении Онегине”.

В тексте романа главный герой не раз сопоставлялся с романтическим героем (например, в первой главе: Как Child-Harold, угрюмый, томный В гостиных появлялся он…), – и путешествие Онегина должно было вызвать у читателя ассоциации с “Паломничеством Чайльд-Гарольда”. В этом сопоставлении еще более отчетливо проступали различия между путешествием в романтической поэме и в “Евгении Онегине”. В отличие от поэмы, в романе оно лишено лирических отступлений и сдержанно по тону (за исключением “одесских” строф).

Это было связано с особым положением, которое путешествие Онегина занимает в романе: здесь сравнивалось прошлое России и ее настоящее. Онегин проезжает исторические места, но в “отчизне Миниха”, Нижнем Новгороде, видит, что Все суетится, лжет за двух, И всюду меркантильный дух. Контраст между героическим прошлым города и его настоящим подчеркивается эпитетами “поддельные”, “бракованные” и сочетаниями “горсть услужливых гостей” и “прошлогодни моды”.

Такое же противопоставление проводилось в черновом варианте и в “московской” строфе: Москва Онегина встречает Своей спесивой суетой, Своими девами прельщает, Стерляжьей потчует ухой.

В палате английского клоба (Народных заседаний проба) Безмолвно в думу погружен, О кашах пренья слышит он.

Таким образом, путешествие в романе получает новое по сравнению с “южными” поэмами значение. Но мотив дороги в “Евгении Онегине” – это не только путешествие Онегина, но и путешествие Лариных из деревни в Москву. Здесь Пушкин использует подчеркнуто “низменную” лексику, недопустимую в романтической поэме: Мелькают мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри, Бухарцы, сани, огороды… Стилистика другой строфы, описывающей многочисленные неудобства при путешествии по российским дорогам:

Теперь у нас дороги плохи, Мосты забытые гниют, На станции клопы да блохи Заснуть минуты не дают; Трактиров нет.

В избе холодной Высокопарный, но голодный Для виду прейскурант висит И тщетный дразнит аппетит, – построена на столкновении двух контрастных лексических рядов, которое создает комический эффект: с одной стороны, это европеизмы (“прейскурант”, “аппетит”), с другой – подчеркнуто бытовая, непоэтическая лексика (“клопы”, “блохи”, “изба”). Эти онегинские строки писались одновременно с “Дорожными жалобами” (1829), и стихотворение, где поэт размышляет о возможной смерти на дороге, близко им по стилистике и по полушутливому тону:

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге, Не средь отеческих могил, На большой мне, знать, дороге Умереть Господь судил… По тематике стихотворение близко “Зимней дороге”: в последних его строфах встречается то же противопоставление дорога – дом:

Долго ль мне в тоске голодной Пост невольный соблюдать И телятиной холодной Трюфли Яра поминать?

То ли дело рюмка рома, Ночью сон, поутру чай; То ли дело, братцы, дома!.. Ну, пошел же, погоняй!..

Очевидно также сходство и с другим, еще более ранним стихотворением “Телега жизни”: в стихотворении 1823 года жизнь тоже сравнивается с длительным путем, скитаниями по дурным дорогам: Хоть тяжело подчас ей бремя, Телега на ходу легка; Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка. Философское значение мотив дороги получает и в “Бесах” (1830). В этом стихотворении он связывается с мотивом вьюги, который тоже имеет символический смысл. Путника застает в “чистом поле” метель, и, сбившись с дороги, он полностью оказывается во власти темных, враждебных сил: “Эй, пошел ямщик!..” – “Нет мочи:

Коням, барин, тяжело; Вьюга мне слипает очи; Все дороги занесло; Хоть убей, следа не видно; Сбились мы.

Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам”. Человек оказывается беспомощным перед стихией, он не может справиться с этой жестокой силой: Сил нам нет кружиться доле;

Колокольчик вдруг умолк; Кони стали… Сходный мотив появляется в повести “Метель” (1830), где стихия резко меняет судьбы героев вопреки их воле: из-за метели Марья Гавриловна навсегда разлучается с женихом; после неудавшегося побега она возвращается домой, и родители даже не подозревают о происшедших событиях; после роковой ночи Владимир отправляется в армию и погибает в Отечественной войне 1812 года. Наконец, из-за метели в жадринскую церковь случайно попадает Бурмин и случайно же становится мужем Марьи Гавриловны.

Но еще больше, чем с “Метелью”, стихотворение “Бесы” перекликается со второй главой “Капитанской дочки” – “Вожатый”. Здесь, как и в “Бесах”, застигнутый бураном путник теряет дорогу и его кони останавливаются в “чистом поле”. Есть даже отдельные совпадения. Так, например, словам ямщика в “Капитанской дочке”: “Да что ехать? &;lt;…&;gt; невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом” – соответствует уже цитировавшийся отрывок из “Бесов”.

Сходно и продолжение разговора между ямщиком и барином: “Что там в поле?” – “Кто их знает? пень иль волк”, – и “Вдруг увидел я что-то черное. “Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что там такое чернеется?” – “А бог его знает, барин, – сказал он, садясь на свое место; Должно быть, или волк, или человек”. То, что “чернелось” в поле, действительно оказалось человеком, и человек этот указал Петруше Гриневу дорогу. Но в той же главе Гриневу снится пророческий сон: человек оказывается “страшным мужиком”, который, размахивая топором, наполнил всю комнату “мертвыми телами”, и этот “страшный мужик” “ласково… кликал” Гринева и предлагал “подойти” под его “благословение”.

Таким образом, “дорога”, указанная Пугачевым, оказалась спасительной для Петруши и гибельной для других. Глубоко символично то, что Пугачев появляется из бурана и спасает от него Гринева: таким же “беспощадным”, как стихия, окажется поднятый Пугачевым бунт, и Пугачев не раз спасет от этой слепой силы Петрушу. Мотив ветра, стихии связывается с темой бунта и в “Медном всаднике” (1833), над которым Пушкин работал одновременно с “Историей Пугачева”: Но вот, насытясь разрушеньем

И наглым буйством утомись, Нева обратно повлеклась, Своим любуясь возмущеньем И покидая с небреженьем

Свою добычу. Так злодей, С свирепой шайкою своей В село ворвавшись, ломит, режет,

Крушит и грабит; вопли, скрежет, Насилье, брань, тревога, вой!.. И, грабежом отягощенны, Боясь погони, утомленны, Спешат разбойники домой,

Добычу на пути роняя. Здесь, как и в “Капитанской дочке”, разбушевавшаяся стихия сравнивается со “свирепой шайкою” разбойников. И эти силы, мощные и беспощадные, противостоят государственной власти, самодержавию: В тот грозный год

Покойный царь еще Россией Со славой правил. На балкон,

Печален, смутен, вышел он И молвил: “С Божией стихией Царям не совладать”.

Мотивы дороги и ветра включались Пушкиным в самые разные по тематике произведения и приобретали все новые символические значения.