Наталья Ключарева: “Мое писательство – из невозможности утешить, накормить…”

– Наташа! Вы – человек постсоветской эпохи, Ваша жизнь, полагаю, складывается не так, как она складывалась у людей моего поколения. Поэтому для начала повторю вопрос, который немного перефразирует название знаменитого перестроечного фильма.

Легко ли быть молодым сегодня?

– Человеком вообще быть трудно. Везде и всегда. В любое историческое время, в любом возрасте. Конечно, внешне нам живется легче: нас не сажают, не ссылают, не лишают доступа к читателю.

Но в этой легкости тоже таится много соблазнов и препятствий, которые, возможно, в каком-то смысле еще коварнее, чем прямые испытания, ведь их не видно, они приходят под маской относительного благополучия.

– Вы уже лауреат очень авторитетных премий, Ваши произведения не раз попадали в шорт-листы… В советское время молодой писатель мог рассчитывать только на премию Ленинского комсомола, местную или всесоюзную… Что значат для Вас полученные премии?

– Я всегда сомневаюсь. Каждый день меня изводят одни и те же вопросы: правильно ли я сделала, что выбрала литературу делом жизни? Или мой путь лежит в другой стороне? Но я не вижу никакого “другого” пути.

А может, я просто плохо смотрю, недостаточно хорошо ищу, ленюсь вникнуть в себя? И так далее. Я боюсь всю жизнь прозаниматься не тем, к чему я предназначена. Я очень рада за людей, которые могут с полной уверенностью говорить о себе: я писатель, я поэт, я человек. Я не могу.

И каждый раз, когда мне кто-то со стороны говорит: да, это точно, ты писатель (а именно в этом для меня смысл премий) – я получаю некоторое облегчение. Это как аспирин – на время снимает боль, но не лечит самой болезни. И пожив чуть-чуть спокойно, я опять начинаю сомневаться.

– Как Вы пришли в литературу?

– А я ничего другого просто не умею. Это вопрос не навыков, которым можно научиться, а внутренней организации. Любая человеческая деятельность имеет смысл только в том случае, если она обращена не к самой себе, а вовне, к людям. И вот я все время думаю: чем я могу помочь, что я могу дать? И раз за разом убеждаюсь, что ничего – только слова.

Но может ли слово, мое слово, быть делом? Вот вопрос, который не дает мне покоя. Может ли оно чем-то помочь, что-то изменить хоть в одном человеке? Не знаю. Но ничего другого не умею.

И, наверное, все мое писательство рождается из невозможности пойти и сделать что-то весомое, настоящее: утешить, накормить, согреть.

– Этот вопрос в той или иной форме мы задаем всем нашим гостям. Каковы были Ваши отношения с литературой в школе?

– Когда я училась в Перми, до шестого класса включительно, у нас была очень хорошая учительница литературы – Людмила Николаевна Бородина. Во-первых, мы ее по-человечески безумно любили, каждую перемену липли к ее столу, писали о ней песни (на мелодии из “Трех мушкетеров”) и страшно завидовали параллельному классу, у которого она была классной. Во-вторых, она заражала нас своим отношением к литературе, и для нас чтение, книги – это был праздник, полет души и мысли, а не одна из школьных дисциплин. Мы часто собирались после уроков, когда уже темнело, в кабинете литературы, зажигали свечи и читали друг другу стихи. В начале шестого класса мы вернулись после каникул, и нам задали написать обычное сочинение на тему “Как я провел лето”.

А это был 1991 год, и так случилось, что в августе мы с мамой оказались в Москве. Побывали и на баррикадах у “Белого дома”, и на свалке памятников у ЦДХ. Правда, не в сами эти дни, а спустя неделю. Но это все равно было громадное впечатление. Мне было десять лет, я мало что понимала в политике, но дух свободы, вдохновение свободы, которые заставляли незнакомых людей обнимать друг друга на московских улицах, были мне очень внятны, и я откликалась на них всем существом.

Так что мое сочинение “Как я провел лето” в том году было написано взахлеб, и не о поездке к бабушке, а о баррикадах и танках. После него Людмила Николаевна стала меня спрашивать: “А ты что-нибудь еще пишешь? Стихи?

Рассказы?” А я тогда об этом еще не задумывалась. “Ну, значит, будешь писать”, – говорила Людмила Николаевна. И не ошиблась. Когда у меня вышел отдельной книгой Роман, я отправила посылку на адрес школы, не особо надеясь. И Людмила Николаевна мне ответила!

Такое счастье было узнать, что ничего не изменилось: она жива-здорова, по-прежнему работает в школе, и все так же вокруг ее стола на переменах вьются Дети, а по вечерам в кабинете литературы горит свеча и звучат стихи.

Это первая история, хорошая. Вторая – отношения со школьной литературой в Ярославле, куда мы переехали. Это мне вспоминается как страшный сон.

Кошмар, персонажами которого были лишний человек и луч света в темном царстве. Самые заскорузлые, анекдотические штампы мы записывали под диктовку в тетради и заучивали наизусть. Важно было не понять что-то о книге и даже не прочесть ее, а нужным цветом выделить абзац в конспекте. Мне повезло, в том смысле, что из-за переезда я осталась совсем одна, без друзей, без привычной среды – и моим спасением, моим убежищем стали книги.

Если бы у меня не сложилось уже этих личных и страстных отношений с литературой, я бы ее, конечно, возненавидела. В девятом классе мы проходили “Слово о полку Игореве”. Это было мое первое соприкосновение с древнерусской литературой, с ее магическим, дремучим языком – и я глубоко его переживала. И изнутри этих переживаний было совершенно невозможно писать о “феодальной раздробленности” и “борьбе с татаро-монгольским игом”, хотя я знала, что именно такого Сочинения от меня ждут.

Вместо этого я написала целую тетрадь – от лица князя Игоря. Как я бегу из плена, как сижу ночью у костра, а вокруг рыскают волки и ухают совы… Это было ЧП школьного масштаба. Мало того что мне поставили первую в жизни двойку по литературе – я к тому времени уже научилась не обращать внимания на оценки.

Так меня потом еще целый месяц таскали то на педсовет, то к завучу, то к директору – и заставляли переписать сочинение, чтобы там было про раздробленность и национально-освободительную борьбу, а про сов с волками – ни-ни. Ведь меня, что называется, “вели” на золотую медаль, и двойка им была ни к чему. Но я уперлась.

И стала искать пути бегства из нашего “темного царства”. И в десятом классе наконец сбежала. Это был конец 90-х, открывались всевозможные альтернативные школы. Вот и у нас в Ярославле появился Провинциальный Колледж, куда собирали “белых ворон” со всего города и учили по университетским программам.

Тут мне еще раз крупно повезло. Литературу у нас вел гениальный Михал Саныч Нянковский. А с гениальностью, вообще, большая проблема: ее абсолютно невозможно описать.

Можно только сидеть разинув рот и затаив дыхание, ловить каждое слово, вытирать слезы, замирать от восторга и тому подобное, чем мы все два года и занимались.

– В школьной литературе и сегодня множество проблем – и содержательных, и административных. Какой, на Ваш взгляд, должна быть литература в современной российской школе?

– Мы так пристально изучаем XIX век и почти не успеваем ничего говорить о XX, а о XXI, в котором живем, и подавно. Конечно, без классики – никуда. Но такой резкий крен в ту сторону уводит литературу все дальше от живой жизни, от тех проблем, с которыми сейчас сталкивается человек.

В XX веке нам всем было задано достаточно страшных вопросов, ответить на которые – настоятельная потребность сегодняшнего дня. А крепостное право и война с Наполеоном – вещи, конечно, серьезные, но уже не первостепенной важности для нас. Поэтому я больше бы уделяла времени современной и совсем современной литературе.

И я говорила бы в первую очередь не об ужасах и катастрофах – к ним люди уже адаптировались, как это ни страшно, – я бы говорила о тех проблесках истинной человечности, которые бывали в любых, самых бесчеловечных условиях. Я бы говорила не о государстве, не о социальных проблемах и исторических событиях, а о человеке. Всегда – о человеке, как он себя ведет, как реагирует на вызов жизни, почему в одинаковых обстоятельствах один остается человеком, а второй – нет.

– Вы пишете и стихи, и прозу. Кем Вы себя ощущаете в большей степени – прозаиком или поэтом?

– Прозу мне писать психологически легче. Так как тут хоть что-то от меня зависит. В стихах же от человека не зависит вообще ничего: только вслушиваться и слышать. А потом ходить не дыша и ждать, пока это случится с тобой снова. А оно может и не повториться никогда.

Это очень тяжелое испытание для меня. Мне не сидится, я все порываюсь что-то делать, работать, созидать. Я не могу уяснить себе, что ждать и ничего не делать – это тоже действие, тоже труд, а в поэзии это именно так.

– Ваш любимый жанр в литературе?

– Я люблю рассказы и вообще короткие формы за их предельную концентрированность, сгущенность.

– Писатели, у которых Вы учитесь, чтение которых просто приносит Вам душевную радость, заставляет забыть то, что Вы сами человек пишущий?

– Я учусь у Чехова – прозрачности текста, емкости каждого слова и предельной деликатности автора, который не сует везде свой указующий перст, а умеет вовремя отойти в сторонку и позволить читателю додумать. Ведь по-настоящему ценно лишь то, что мы поняли сами, а не то, о чем нам рассказали другие. Вот за это, за этот указующий перст, я не люблю Толстого. Я не люблю книги-ответы, книги-рецепты, книги-истины-в-последней-инстанции. Я люблю книги сомнений, где обнажена мысль, идущая от сомнения к сомнению на предельном напряжении всех сил.

Люблю книги, задающие вопросы. В этом смысле, конечно, Федору Михалычу нет равных. И разговор Алеши и Ивана в трактире мне не дает покоя уже много лет. Чувству языка я учусь у Бунина.

Меня приводит в восторг и его восприятие мира, когда все органы чувств – как будто босиком. Я люблю Платонова – за его бесконечное сострадание к миру, ко всему, что в мире есть, от безымянного земного вещества до изнуренного человеческого духа. Платонов, наверное, самый главный писатель в моей жизни, если тут вообще возможны какие-то иерархии. Из тех, кто пишет сейчас, для меня важнее всего Распутин.

Этот его эпический размах, совершенно небывалый, не вписывающийся в наше карликовое время. Для меня всегда было загадкой: откуда? Потом я попала на Байкал и поняла: вот он, источник этого могучего дыхания, в котором гудит космос.

И так нужна сейчас его мысль, которую он настойчиво везде повторяет: экология – это в первую очередь нравственная проблема. Ведь очень скоро экология станет самым насущным вопросом современности.

– Ранняя профессионализация – это хорошо или есть проблемы? В чем они? Как Вы их преодолеваете?

– У меня нет ощущения, что она ранняя. Есть ощущение огромного потерянного времени, растраченных сил, упущенных возможностей, которые надо поскорее наверстывать.

– Есть мнение – устойчивое и, на мой взгляд, справедливое: Москва – это еще не Россия. Но и Москва кое-что в жизни России значит. Что для Вас, человека, много ездящего по стране, – Россия и что – Москва?

– Москва – это интеллектуальная среда. Здесь я впервые встретила людей, говорить с которыми мне так же интересно, как читать книги. Все остальное меня в ней не привлекает.

Этот город, на мой взгляд, не пригоден для жизни. Про Россию я не смогу ответить коротко, так как это постоянный предмет моих мыслей, писаний и боли.

– О чем Вы хотите написать, а пока не удается, не получается?

– Я все время пишу о тех, кто ищет. Мне бы хотелось когда-нибудь написать о тех, кто нашел.

– Что еще, кроме литературы, относится к Вашим главным жизненным ценностям? Если, разумеется, литература для Вас – безусловная ценность.

– Литература для меня не безусловная ценность. Безусловная ценность – человек. И связи между людьми, скрепляющие мир, не дающие ему распасться на атомы.

И литература, как и любая другая человеческая деятельность, имеет смысл лишь настолько, насколько она обращена к человеку, насколько она протягивает мосты между людьми, не дает им окончательно замкнуться в себе.

– Какой вопрос я Вам не задал, а Вы бы хотели его услышать и на него ответить?

– Я, наверное, отвечала больше не на вопросы, а на свои сегодняшние мысли и сомнения, поэтому мне удалось выговориться.

(1 votes, average: 5.00 out of 5)

Твір на тему: Наталья Ключарева: “Мое писательство – из невозможности утешить, накормить…”