“Не каждый день судят поэта”

“Тунеядца” Бродского арестовали в феврале 1964 года. Тучи над ним сгущались давно: уж слишком независимо он вел себя, уж слишком прославился среди ленинградской молодежи своими “упадническими и формалистическими произведениями” (так писали о нем в комсомольской прессе за год до ареста). В конце 1962 года Хрущев громил новое искусство на выставке в Манеже и на специально организованных проработочных встречах с художественной интеллигенцией.

Это был знак: срочно требовались продолжения, как бы теперь сказали, в регионах. В Ленинграде был выбран Бродский.

Биографы считают, что в таком выборе виноваты и случайное стечение обстоятельств, и более глубокие причины: его “стихи описывали недоступный для слишком многих уровень духовного существования… тоску по истинному масштабу существования” . Как бы то ни было, но Бродского решили примерно и показательно осудить. В ноябре 1963 года в газете “Вечерний Ленинград” появился знаменитый теперь фельетон “Окололитературный трутень”, где поэт бессовестно шельмовался и объявлялся тунеядцем. Затем, до февраля, были два месяца попыток защититься и защитить, метаний между Москвой и Ленинградом, осложненных личной любовной драмой, попадание в психушку с целью получить спасительную бумажку с “диагнозом”.

Не помогло – в феврале-марте 1964-го состоялся постыдный суд, санкционированный самим партийным боссом Ленинграда Толстиковым.

Существует запись этого судилища – ее сделала бесстрашная женщина, Фрида Вигдорова. И не просто сделала, но, рискуя собственной свободой, распространила ее в самиздате. Рукопись попала на Запад, где имя Бродского мгновенно стало известным.

Во многом благодаря поддержке влиятельных людей из-за рубежа, возмущенных травлей молодого поэта, Бродский будет освобожден уже в 1965 году.

Но ничего этого он, подсудимый, не знает – и, видимо, долго еще не узнает. Пока идет суд, и Бродский должен отвечать на грубые и бессмысленные обвинения судьи Савельевой. Об их характере и тоне можно судить по такому, например, отрывку.

” Судья. Чем вы занимаетесь? Бродский. Пишу стихи.

Перевожу. Я полагаю… Судья.

Никаких “я полагаю”. Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд!

Отвечайте суду как следует! У вас есть постоянная работа? Бродский. Я думал, что это постоянная работа. Судья.

Отвечайте точно! Бродский. Я писал стихи!

Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю… Судья. Нас не интересует “я полагаю”. Отвечайте, почему вы не работали?

Бродский. Я работал. Я писал стихи.

Судья. Нас это не интересует…” (Цитируется по книге Л. Лосева.)

Естественно, не заинтересовало суд и то, что за Бродского на заседании вступились три члена Союза писателей: поэт Н. Грудинина и профессора Е. Эткинд и В. Адмони. Они доказывали, что быть поэтом – это тоже труд. Зато показания свидетелей обвинения – трубоукладчика, завхоза, пенсионера, преподавательницы марксизма-ленинизма – лично Бродского, естественно, не знавших и стихов его не читавших (как, думается, и стихов вообще), слушались с предельным вниманием. Еще бы: ведь там была привычная уху суда лексика – “Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки… Он – тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек”.

После таких свидетельств и доказательств стоит ли удивляться, что Бродский был осужден – фактически за отсутствие постоянного места работы – на пять лет “с обязательным привлечением к труду по месту поселения”.

Местом этим стала архангельская деревня Норенская, в которой Бродскому придется провести почти полтора года. Впрочем, осенью 1964 года об этом он тоже еще не знает – в его документах значится срок гораздо более долгий.

Активные действия по вызволению Бродского начались еще в дни суда. Его дело с самого начала получило большой резонанс – но совсем не тот, на который рассчитывало партийное начальство. Как вспоминают очевидцы, “когда все вышли из зала суда, то в коридорах и на лестницах увидели огромное количество людей, особенно молодежи”.

На удивленное восклицание судьи: “Сколько народу! Я не думала, что соберется столько народу!” – из толпы крикнули: “Не каждый день судят поэта!”

В защиту Бродского начались выступления. Биограф поэта, Лев Лосев, пишет: “По мере того как расходились круги по воде общественного мнения, двадцатитрехлетний Иосиф Бродский, автор таких-то и таких-то стихотворений, превращался в архетипического Поэта, которого судит “чернь тупая”… В дело защиты не столько Бродского как такового, но Поэта и принципов справедливости стало вовлекаться все возрастающее число людей в Москве и Ленинграде. В противовес официальной началась подлинно общественная кампания. Центральными фигурами в ней были две женщины героического характера – преданный друг Ахматовой писательница Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996) и близкая подруга Чуковской журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова (1915-1965).

Это они неутомимо писали письма в защиту Бродского во все партийные и судебные инстанции и привлекали к делу защиты Бродского людей, пользующихся влиянием в советской системе, – композитора Д. Д. Шостаковича и писателей С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, К. Г. Паустовского, А. Т. Твардовского, Ю. П. Германа, даже осторожного К. А. Федина и весьма официозного, но готового помочь из уважения к Ахматовой А. А. Суркова”.

Выступили и зарубежные писатели. Французский поэт Шарль Добжински публикует в коммунистическом журнале гневную поэму “Открытое письмо советскому судье”. Американский поэт Джон Берримен пишет стихотворение “Переводчик” о “молодом человеке, который только и хотел, что ходить вдоль каналов, говоря о поэзии и делая ее, и которого за это судили”.

Позже с развернутым письмом к Микояну обратится Сартр, которого очень ценили в СССР.

Капля камень точит. Уже в октябре 1964 года, той самой осенью, с которой началась наша заметка, из ЦК КПСС в Генпрокуратуру отправится запрос “о существе и обоснованности судебного решения дела И. Бродского”. Ржавые колеса советской машины пришли в движение. Генпрокуратура, Верховный суд, КГБ, Ленинградский обком – все они постепенно завертелись вокруг дела Бродского.

Интересы партийных функционеров разных рангов столкнулись здесь не на шутку: Москва, на которую вылилось все недовольство интеллигенции – и своей, и западной, – настаивала, Ленинград, затеявший дело Бродского, упирался. Но все-таки победа была одержана. Хоть и не сразу: Бродского освободили в сентябре 1965 года.

Все это движение было скрыто, особенно на первых порах, от глаз ссыльного. С ним была неяркая северная природа, книги английских поэтов и одиночество. Биограф Бродского считает, что больше, чем судебная несправедливость, его занимала в эту пору разлука и нарастающий разрыв с любимой женщиной. “Почти половина всех написанных в 1964 году в ссылке стихов (24 оконченных и неоконченных стихотворения) либо посвящены отсутствующей М. Б., либо просто содержат мотив разлуки” (Л.

Лосев). В осенних стихах этот мотив чувствуется особенно остро.

Сентябрь. Ночь. Все общество – свеча. Но тень еще глядит из-за плеча в мои листы и роется в корнях оборванных.

И призрак твой в сенях шуршит и булькает водою и улыбается звездою в распахнутых рывком дверях. Темнеет надо мною свет. Вода затягивает след.

Это фрагмент из ставшего знаменитым маленького цикла “Новые стансы к Августе”, написанного в ссылке, осенью 1964 года, сорок пять лет назад.