Ненависть к “малой родине”, или Элегические проклятия

Лирика Некрасова и русская классическая традиция

Пушкинские подтексты в некрасовской поэзии исследовались неоднократно, но, как правило, бегло и обзорно. Нижеследующий текст – опыт “медленного чтения” двух хрестоматийных стихотворений Некрасова – “Родины” и “Элегии”. Опыт, позволяющий увидеть, что лирика Пушкина была для Некрасова значима как квинтэссенция классической традиции.

Пушкинские стихотворения для некрасовской поэзии подобны умиротворенному, исполненному покоя пейзажу – фону, на котором отчетливее и резче выступают мрачные, отталкивающие или странные фигуры первого плана – образы, рожденные воображением автора “Родины” и “Железной дороги”.

Итак, вчитаемся…

И вот они опять, знакомые места, Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста, Текла среди пиров, бессмысленного чванства, Разврата грязного и мелкого тиранства; Где рой подавленных и трепетных рабов

Завидовал житью последних барских псов, Где было суждено мне Божий свет увидеть, Где научился я терпеть и ненавидеть, Но, ненависть в душе постыдно притая, Где иногда бывал помещиком и я;

Где от души моей, довременно растленной, Так рано отлетел покой благословенный, И неребяческих желаний и тревог

Огонь томительный до срока сердце жег…

Так начинается некрасовская “Родина”. Первая же строка вводит мотив возвращения лирического героя в места, где он провел детские годы и возмужал. Начало неожиданное, без должной поэтической “экспозиции”: текст открывается соединительным союзом “и”, как бы отсылающим и к прошлому, и к прежде сказанному.

Но прежде ничего сказано не было. Подобная композиционная черта свойственна и одному из самых известных стихотворений Пушкина – “Вновь я посетил…”. Неожиданность начала усилена благодаря отточию:

…Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных.

Но благодаря внешнему сходству пушкинского и некрасовского стихотворений лишь более очевидной становится противоположность их смысла. Пушкин пишет о возвращении в дорогой для него край, окружающие лирического героя воспоминания если и не радостны, то дороги для него:

Уж десять лет ушло с тех пор – и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я – но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо, И, кажется, вечор еще бродил Я в этих рощах.

“Вновь я посетил…” – вариация жанра элегии: вместе и грустные, и светлые воспоминания о безвозвратно протекшей жизни. Не такова “Родина”. Родные края, вновь посещенные некрасовским героем, рождают в нем чувство тягостное и негодующее. Воспоминания о жизни в имении безотрадны.

Вслед за первым стихом, представляющим собой главное предложение, следует опутывающая, стесняющая цепь придаточных – монотонная череда строк, скорбный перечень, открывающийся союзом “где”. Негодующий пафос сих строк рождает в памяти не элегические размышления из “Вновь я посетил…”, но горестное и гневное витийство из пушкинской же “Деревни”, указующей на “невежества убийственный позор”, на “рабство тощее” и “барство дикое”. Даже “огонь томительный” – клише элегического стиля – у Некрасова не метафора любовного томления или поэтического восторга, а возвышенное иносказательное именование скорби, рожденной несправедливостью и уродливостью общественного бытия.

Как “бесплодный жар” в пушкинской “Деревне”.

Мир “Родины” страшен, полон страданий – горестна судьба не только рабов, но и матери лирического героя, которая стала несчастной жертвой деспота-мужа:

Воспоминания дней юности – известных Под громким именем роскошных и чудесных, – Наполнив грудь мою и злобой и хандрой, Во всей своей красе проходят предо мной…

Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?

Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!

Вот серый, старый Дом… Теперь он пуст и глух: Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, – А встарь?..

Но помню я: здесь что-то всех давило, Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.

Но чуть дальше в “Родине” мы встречаем все же слабый отголосок “Вновь я посетил…”. Пушкин в этом стихотворении упоминал о своей к тому времени умершей няне Арине Родионовне:

Вот опальный домик, Где жил я c бедной нянею моей. Уже старушки нет – уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора.

Мотив дружбы, бесед за кружкой “с дряхлой старушкой” отличителен для поэтических текстов Пушкина, созданных в Михайловском или посвященным этим двум годам вынужденного деревенского уединения. Усилиями официозных литературоведов советской эпохи этот мотив превратился в миф о солидарности и духовном единении поэта-дворянина с народом. Но нельзя не признать: пушкинские произведения давали для такой интерпретации Какие-то Основания.

Не то у Некрасова. Няня о мальчике заботилась и его любила. Лучше бы она этого не делала:

Я к няне убегал… Ах, няня! Сколько раз Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час; При имени ее впадая в умиленье,

Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..

Ее бессмысленной и вредной доброты На память мне пришли немногие черты, И грудь моя полна враждой и злостью новой…

“Бессмысленной и вредной” могла быть названа не доброта Арины Родионовны, а доброта, а вернее сказать, попустительство, фонвизинской Еремеевны, выказываемая по отношению к барскому дитяти Митрофану Простакову.

Всем памятный образ из “Вновь я посетил…” – молодые сосны, пробившиеся у корней старых деревьев, – в некрасовской “Деревне” отдан под губительную власть топора. Следы запустения, приметы разорения щедро рассеяны в финальных строках стихотворения. Некрасовский лирический герой испытывает при их виде чувство садомазохистское – радость:

И с отвращением кругом кидая взор, С отрадой вижу я, что срублен темный бор – В томящий летний зной защита и прохлада, – И нива выжжена, и праздно дремлет стадо, Понурив голову над высохшим ручьем,

И набок валится пустой и мрачный дом, Где вторил звону чаш и гласу ликований Глухой и вечный гул подавленных страданий, И только тот один, кто всех собой давил,

Свободно и дышал, и действовал, и жил…

Точная цитата из пушкинского стихотворения “Воспоминание” (у Пушкина – “И с отвращением читая жизнь мою”) заставляет еще отчетливее ощутить отличие от классических произведений первого русского поэта: пушкинский лирический герой испытывал отвращение от собственных грехов, для некрасовского героя отвратительна картина родного края – юдоли слез и страданий…

Пасущиеся по лугам стада, лес, дарующий прохладу, светлый ручей – неизменные детали идиллического пейзажа. Нередки они и в элегии. Эти образы встречаются еще в первых элегиях Жуковского, создавших канон этого жанра в русской поэзии, – в “Вечере” и в “Сельском кладбище”, переложении стихотворения Томаса Грея:

…Когда с холмов златых стада бегут к реке, И рева гул гремит звучнее над водами, И, сети склав, рыбак на легком челноке Плывет у брега меж кустами;

Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам, И веслами струи согласно рассевают; И, плуги обратив, по глыбистым браздам

С полей оратаи съезжают…

Уж вечер… облаков померкнули края; ……………………………………………….. Все тихо; рощи спят; в окрестности покой; ………………………………………… Как слит с прохладою растений фимиам! (“Вечер”)

Шумящие стада толпятся над рекой… (“Сельское кладбище”, первая редакция 1802 года)

В некрасовской “Родине” “не просто” гибнет под топором бор и пересыхает ручей – это гибнут атрибуты элегического жанра.

Но они вновь возродятся, восстанут из небытия спустя три десятилетия в стихотворении, так и названном – “Элегия”.

Жницы за жатвою, золотые колосящиеся нивы, медленно, спокойно бредущий за сохою пахарь-оратай, прохладная полутьма, вечер – эти знакомые по элегии Жуковского “Вечер” образы повторены Некрасовым. Некоторые повторены в его “Элегии” дважды:

Внимаю ль песне жниц над жатвой золотою, Старик ли медленный шагает за сохою, Бежит ли по лугу, играя и свистя, С отцовским завтраком довольное дитя, Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы…

…………………………………………………………….. Уж вечер настает. Волнуемый мечтами, По нивам, по лугам, уставленным стогами,

Задумчиво брожу в прохладной полутьме…

Кроме процитированных строк из элегии “Вечер” напомню начальные стихи “Сельского кладбища”:

Уже бледнеет день, скрываясь за горою; ………………………………………………………. Усталый селянин медлительной стопою Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

Но чувства и думы, тревожащие некрасовского лирического героя, далеки от настроений героя элегий Жуковского, как, впрочем, и от элегических настроений вообще. Герой стихотворения “Вечер” погружен в печальные и светлые размышления о минувшем:

Сижу, задумавшись; в душе моей мечты; К протекшим временам лечу воспоминаньем… О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,

С твоим блаженством и страданьем!

Некрасовского же лирического героя занимают вопросы гражданские, судьба народная. Герой Некрасова – не “частный человек” элегии, и он проклинает врагов народа. И одиночество его – не уединение и отрешенность элегического персонажа, а горькое, трагическое осознание поэтом-гражданином, что слово его может быть не узнано народом, крестьянством:

Ответа я ищу на тайные вопросы, Кипящие в уме: “В последние года Сносней ли стала ты, крестьянская страда? И рабству долгому пришедшая на смену

Свобода, наконец, внесла ли перемену В народные судьбы? В напевы сельских дев? Иль так же горестен нестройный их напев?..” ………………………………………………………….. На сельские труды зову благословенье,

Народному врагу проклятия сулю, А другу у небес могущества молю, И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,

И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы, И лес откликнулся… Природа внемлет мне, Но тот, о ком пою в вечерней тишине,

Кому посвящены мечтания поэта, – Увы! Не внемлет он – и не дает ответа…

В отличие от лирического персонажа “Родины” и подобно элегическим героям герой “Элегии” любовно созерцает природу в ее прекрасных проявлениях и находит в ней отклик. Но Только В ней.

Освобождаясь от власти поэтической традиции, обретая собственный голос, Некрасов в “Родине” демонстративно отвергал элегический жанр. На склоне лет, приближаясь к смерти, он открыто принимает элегическое наследие. Судьба многих русских поэтов, живших и умерших прежде Некрасова, сложилась так, что среди их последних стихов оказались и такие, что стали итоговыми произведениями, поэтическими завещаниями.

Таково пушкинское “Я памятник себе воздвиг нерукотворный…”, лермонтовское “Выхожу один я на дорогу…”, “Царскосельский лебедь” Жуковского. “Элегия” Некрасова – это его “Памятник”. Неслучайно именно в этом стихотворении есть и строка-афоризм “Я лиру посвятил народу своему”, и классический образ лиры, и размышления о судьбе поэта “в подлунном мире”. Классическая тема требовала классической формы.

Некрасов написал элегию. Но это была странная элегия, подобной которой прежде не существовало.