Николай Заболоцкий. Цикл “Последняя любовь”: опыт восприятия

“Очарована, околдована, // С ветром в поле когда-то повенчана…” Мы часто слышим по радио эти стихи, превращенные исполнителями в отдающий вульгарностью шансон. Но искаженный, потерявший одну строфу текст стихотворения Николая Заболоцкого “Признание” даже в этом случае не теряет благородно-сдержанного своего звучания, несет в себе яркую энергию мужского восхищения тайной женственности, стремлением разгадать загадку женской души. Начинается стихотворение так:

Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана…

Из цикла Николая Заболоцкого “Последняя любовь” (1956-1957) в школьных программах и учебниках по литературе встречаются два стихотворения: “Признание” и “Можжевеловый куст”. Но говорить об этих произведениях вне цикла – значит рассматривать отдельные детали ткацкого стана, когда лишь все детали в своем взаимодействии дадут возможность увидеть узор, сотканный автором.

Цикл этот можно сравнить с “панаевским циклом” Н. А. Некрасова и с “денисьевским циклом” Ф. И. Тютчева. По стихотворениям Некрасова и Тютчева можно проследить историю любви, проникнуть в сущность ее ключевых моментов, познать ее торжество и драматизм. Безусловно, циклы эти интересны нам не только как свидетельства любви их авторов к Авдотье Панаевой и Елене Денисьевой, но важны как художественные творения, как документы развития человеческой личности и даже – в социально-психологическом плане – как отражения динамично развивающихся отношений мужчины и женщины в целом.

Однако между произведениями Некрасова и Тютчева, с одной стороны, и циклом Заболоцкого – с другой, есть существенное различие. Стихотворения первых двух авторов объединены в циклы исследователями их творчества – литературоведами. Заболоцкий же сам объединяет десять стихотворений в единое целое, создает цикл – круг, кольцо переплетенных, пересекающихся образов.

Рассказывая о своем позднем чувстве, поэт сам ставит заглавную букву – и точку в истории любовных отношений.

Заболоцкий осознает “Последнюю любовь” именно как цикл. Он размещает стихотворения не точно по хронологии развития событий: стихотворение “Встреча” помещено девятым номером. По сути, поэт создает Роман в стихах.

Если любовные стихотворения первых книг Ахматовой можно было бы сравнить с разрозненными страницами из различных романов, то цикл Заболоцкого – это законченное и композиционно выстроенное художественное произведение со своей идеей, с развитием действия и кульминацией просветления.

Интерпретация лирического произведения – процесс глубоко индивидуальный. Такой подход к интерпретации позволяет автору статьи говорить о своих личных ассоциациях, впускать в текст поток сознания. В данном случае это не есть нескромность, но закономерность, связанная с особенностями восприятия лирики.

Давайте откроем томик Заболоцкого и вместе прочитаем цикл “Последняя любовь”.

Начинается созданный поэтом роман стихотворением “Чертополох” – не с картины первого свидания, а с изображения неожиданно вспыхнувшей душевной драмы.

Принесли букет чертополоха И на стол поставили, и вот Предо мной пожар, и суматоха,

И огней багровый хоровод.

Первая же строка вызывает в сознании странный диссонанс: не принято создавать букеты из чертополоха! В народном восприятии это колючее сорное растение, именуемое татарином (татарником), мордвином, муратом (В. И. Даль), соединяется с представлением о вредном, нечистом, злом.

Очевидно, именно слово “мурат” подтолкнуло Льва Толстого к созданию поэтического образа несгибаемого, обладающего поразительной волей к жизни придорожного татарника в повести “Хаджи Мурат”. С этих пор в сознании, наполненном литературными ассоциациями, образ этого растения получил ореол страстности и романтизма.

Что же для лирического героя Заболоцкого внезапно вспыхнувшая любовь? Чертополох – черт, нечисть, страсть, черта, разделяющая жизнь; полыхание, всполохи, огонь, очистительное пламя, которое не бывает нечистым. Роковое соединение темного с высоким.

Душевный пожар, сумятица чувств, багровый (не багряный) хоровод огней.

Эти звезды с острыми концами, Эти брызги северной зари И гремят и стонут бубенцами,

Фонарями вспыхнув изнутри.

Звезды – Звезда с звездою говорит – высокий свет, к которому стремишься; но звезды – с острыми концами, которые могут ранить тело и душу. Северная заря – Аврора – Звездою севера явись – лента зари забрызгана звездами; брызги – это когда что-то разлилось или разорвалось – или брызги фонтана – ворвались, как маленькие черти, в святилище, где сон и фимиам…

Цветы чертополоха – Гремят и стонут бубенцами – образ русской дороги – Колокольчик звенит – этот стон у нас песней зовется… Фонарями – Ночь, улица, фонарь, аптека – вспыхнув изнутри – и только маленький фонарщик… Пушкинская мелодия и бесконечная русская дорога, долг и неутолимая страстность сплавлены воедино.

Самое первое слово – глагол: Принесли. Кто принес? Нет, не я. Но кто внес в мою комнату этот букет?

И почему у меня нет сил его убрать? Выкинуть вон? Те, кто принес, обладают особой властью, давая неизбежность и право измученной, испепеленной страданиями душе пережить это внезапно раскрывшееся чувство.

Прислушиваясь к себе, вглядываясь в странный букет, лирический герой видит во вспышках раскрывшихся бутонов полыханье рождающихся вселенных, с ясностью ощущает человека – микрокосмом, душу и тело – воплощением космической борьбы материи и духа.

Это тоже образ мирозданья, Организм, сплетенный из лучей, Битвы неоконченной пыланье, Полыханье поднятых мечей. Это башня ярости и славы,

Где к копью приставлено копье, Где пучки цветов, кровавоглавы, Прямо в сердце врезаны мое.

Странный букет навевает сон – быль? Навь и явь – как их различить? Образ женщины – “сказочной птицы” – архетип русского сознания – связан с образом “высокой темницы” – башни, терема, где живут царские дочери-невесты.

Черная, как ночь, решетка преграждает путь герою. Но герой – не сказочный богатырь, не прискачет к нему на помощь Сивка-Бурка.

Но и я живу, как видно, плохо, Ибо я помочь не в силах ей. И встает стена чертополоха

Между мной и радостью моей.

Это горькое осознание, как образ острого, ранящего, пронзающего насквозь (“простерся шип клинообразный” в “Чертополохе” – “проколовший меня смертоносной иглой” в “Можжевеловом кусте”), проходит через весь цикл “Последняя любовь”.

И последняя строка – “взор ее неугасимых глаз” – негасимая лампада – вечная лампада зажжена – ореол святости, ощущение великого таинства.

Пятистопный песенный хорей сменяется трехстопным, вальсирующим на волнах анапестом “Морской прогулки”.

На сверкающем глиссере белом Мы заехали в каменный грот, И скала опрокинутым телом

Заслонила от нас небосвод.

Если чертить сюжетную линию романа, то нужно написать: герой со своей возлюбленной едут из города, где трудно встречаться, на море, в Крым. Банальная псевдоромантическая поездка? Подальше от жены, к ласкающему морю? Для лирического героя цикла это не так.

Каждый день, каждый взгляд он воспринимает как горький подарок, в событиях видит отражение вечности.

В первом стихотворении – взгляд в небо, соотнесение своего мироощущения с законами мироздания, высшими законами. Во втором – обращение к воде как символу подсознания, погружение в мир отражений, попытка постичь законы превращения тела и движений души.

“В подземном мерцающем зале”, под нависшей неживой массой, вдруг ставшей одушевленной – телом – скалы, страсти теряют накал, человеческое тело теряет вес и значимость.

Мы и сами прозрачными стали, Как фигурки из тонкой слюды.

Отраженный мир всегда притягивал внимание поэтов и художников. Бликующие, множащиеся, дробящиеся отражения у Заболоцкого приобретают метафизический смысл. Люди пытаются осознать себя в отражениях, а те, как законченные стихи, уже отделились от своих прототипов-создателей, подражают, но не копируют их.

Под великой одеждою моря, Подражая движеньям людей, Целый мир ликованья и горя

Жил диковинной жизнью своей.

Жизнь человека отражается дважды – в космосе и в воде, и вертикаль духа связывает две стихии.

Что-то там и рвалось, и кипело, И сплеталось, и снова рвалось, И скалы опрокинутой тело

Пробивало над нами насквозь.

Загадка отражений завораживает, но остается нераскрытой: водитель увозит экскурсантов из грота, и “высокая и легкая волна” уносит лирического героя из реальной жизни, жизни воображения и духа – в сон быта.

И в конце второго стихотворения появляется образ, который тоже станет сквозным для всего цикла, – образ лица (твое лицо в его простой оправе) как воплощения жизни души.

…И Таврида из моря вставала, Приближаясь к лицу твоему.

Не возлюбленная приближается к берегам Крыма, но Таврида, древняя, насыщенная памятью земля, как живая, встает навстречу женщине, словно вглядываясь в ее лицо, пытаясь распознать, насколько потоки ее сознания синхронизированы с глубинными токами рождающей земли.

Кульминация сюжетной части цикла – стихотворение “Признание”. Это не простое признание в любви. Женщина, которую любит лирический герой, – необычное существо.

Веселье и печаль – земные чувства, которые может испытывать простая женщина. Героиня цикла – “не веселая, не печальная”, она обвенчана с ветром в поле, она сходит к возлюбленному с неба; соединяясь с ней, он словно бы соединяется с мировой душой. Но ее магическое начало не просто затаено, скрыто – оно заковано в оковы – “высокая темница // И решетка, черная, как ночь”.

Заковано кем? Судьбой? Роком?

Это остается неизвестным так же, как и кто же принес букет чертополоха.

Стремление выявить в полной мере подлинную – колдовскую, надмирную – сущность (вечную женственность?) вызывает страстные попытки разорвать оковы. Поцелуи сказочного принца разрывают чары волшебного сна – герой разрывает оковы “слезами и стихотвореньями”, которые прожигают не тело, но душу.

Человек – это мир, замок, башня (отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня, чернобровую девицу), в которую надо ворваться.

Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные,

В эти руки твои полуголые.

Мир полуночной тайны не становится плоским: даже слезы – не слезы, они только чудятся, может быть, они только отзвук собственных слез, а дальше, за ними, – еще одна решетка, черная, как ночь…

И вновь, как в “Морской прогулке”, кружит нас четырехстопный анапест – это “Последняя любовь”. В первых трех стихотворениях мы видим только лирического героя и его возлюбленную, здесь же появляется третье лицо – наблюдатель, шофер. И повествование ведется не от первого лица, как раньше, а от лица автора, что дает возможность взглянуть на ситуацию со стороны.

Вечер. Водитель такси привозит пассажиров к цветнику и ждет их, пока они гуляют.

…Пожилой пассажир у куртины Задержался с подругой своей. И водитель сквозь сонные веки Вдруг заметил два странных лица,

Обращенных друг к другу навеки И забывших себя до конца.

Заметил не фигуры, не позы – лица! Лица не влюбленные, не восторженные, не восхищенные – Странные. Любовь для героев – не легкий флирт, не физиологическое влечение, но гораздо больше: забвение себя, обретение смысла жизни, когда человек вдруг понимает: так вот для чего дана душа!

Такая любовь освящена свыше.

Два туманные легкие света Исходили из них…

Описание великолепной цветущей клумбы – “красоты уходящего лета” – напоминает стихи Заболоцкого раннего с его дерзкими и красноречивыми сравнениями. Но тогда это было самоцелью – здесь же становится средством создания контраста между торжеством жизни, праздником природы и неизбежностью человеческого горя.

Цветочный круг, по которому молча идут наши герои, кажется бесконечным, но шофер – наблюдатель – знает, что кончается лето, “что давно уж их песенка спета”. Но герои пока этого не знают. Не знают?

Почему же они идут молча?

Южное счастье действительно кончилось. Снова, как в первом стихотворении, пятистопный хорей, повествование от первого лица, Москва и невозможность встречаться: “Голос в телефоне”. Лицо живет отдельно – и голос тоже отделяется от тела, словно обретая собственную плоть.

Сначала он “звонкий, точно птица”, чистый, сияющий, как родник. Затем – “дальнее рыданье”, “прощанье с радостью души”. Голос наполняется покаяньем и пропадает: “Сгинул он в каком-то диком поле…” А где же еще должен был пропасть голос красавицы, обвенчанной – в поле – с ветром?

Но это не летнее ковыльное поле – это поле, по которому гуляет вьюга. Черная решетка темницы превращается в черный телефон, голос – пленник черного телефона, душа – отражение духа в теле – кричит от боли…

Шестое и седьмое стихотворения теряют названия, их заменяют безликие звездочки. Строки становятся короче, стихотворения – тоже. Шестое – двустопный амфибрахий, седьмое – двустопный анапест.

“Клялась ты до гроба // Быть милой моей” – до гроба не получилось. “Мы стали умней”? Счастье до гроба… Бывает ли оно?

Вновь возникают мотивы воды, отражений, лебедь – птица сказки, мечты – уплывает к земле – любовная лодка разбилась о быт; вода блещет одиноко – дай войти в эти очи тяжелые – в ней уже никто не отражается – только ночная звезда.

Торжествующие цветы куртины осыпались – только посредине панели лежит полумертвый цветок. Лежит не в свете огней, а в белом сумраке – в белом саване – дня – “Как твое отраженье // На душе у меня”.

Букет чертополоха с клинообразными шипами словно возвращается в “Можжевеловом кусте”. Мы снова входим вместе с лирическим героем в причудливые переплетения образов сна, связываем начало и конец любовной истории сквозными мотивами.

Я увидел во сне можжевеловый куст, Я услышал вдали металлический хруст, Аметистовых ягод услышал я звон,

И во сне, в тишине, мне понравился он.

Можжевельник наших среднерусских лесов – куст, ветвями которого устилают дорогу уходящим в последний путь – ягоды не вызревают. Можжевеловые кусты Крыма – почти деревья – священные деревья для местных народов – знойное солнце, ароматное облако смолистых запахов – звон цикад – красно-лиловые ягоды. Человек идет по траве, наступает на сухую ветку – ветка хрустнула под ногой – как хрустит металл? Солнечное полыханье поднятых мечей, звон битвы – превращается в разрушение, в металлический хруст…

Парная рифмовка словно бы укорачивает стих, дыхание становится тише и реже.

Стена чертополоха возвращается мраком древесных ветвей, сквозь который просвечивает “чуть живое подобье улыбки твоей”. Уже не видно лица – осталась лишь улыбка – Чеширский кот – которая живет в сознании лирического героя – ценность – мне было довольно того, что след гвоздя был виден вчера – тает, как развеивается аромат смолы.

Надо растить свой сад!

Но тучи рассеялись, наваждение ушло:

В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим, Облетевший мой садик безжизнен и пуст…

Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

Страсти улеглись, прощение послано, любовная история завершена. Казалось бы, цикл закончен. Но лирический герой вглядывается в свою душу, в свой “облетевший садик”, настойчиво вопрошая: зачем? Почему мне была ниспослана эта любовь-испытание?

Если все прошло, то что же осталось?

Ответ на этот вопрос приносит кульминация духовная – девятое стихотворение “Встреча”. Эпиграф его – камертон, по которому настроены важнейшие образы цикла: “И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, – улыбнулось…” (Л. Толстой. “Война и мир”).

Лирический герой – “вечный мизантроп”, потерявший веру в жизнь, отчужденный от людей чередой тяжких испытаний – вспоминает о первой встрече с женщиной, благодаря которой скорлупа недоверия дала трещину, а затем и вовсе растворилась в живительных лучах радости.

Как открывается заржавевшая дверь, С трудом, с усилием, – забыв о том, что было, Она, моя нежданная, теперь Свое лицо навстречу мне открыла. И хлынул свет – не свет, но целый сноп

Живых лучей, – не сноп, но целый ворох Весны и радости, и вечный мизантроп, Смешался я…

Неугасимый свет жизни, освященной любовью, вновь зажегся для героя, овладел его мыслями и заставил открыть окно в сад – раскрыть свою душу навстречу проявлением мира. Мотыльки из сада помчались навстречу абажуру – я словно бабочка к огню – сама жизнь, сама любовь – один из них доверчиво уселся на плечо героя: “…Он был прозрачен, трепетен и розов”.

Радость существования – это высшее единство, и анализ попыткой классифицировать чувства и ощущения порой разрушает эту радость.

Моих вопросов не было еще, Да и не нужно было их – вопросов.

У человеческих поступков есть несколько уровней: уровень событийный, сюжетный, сущность которого понимается обыденным сознанием, и уровень, выводящий на бытие Мировой Души. История любви героя на первом уровне закончилась расставанием, но она подняла его душу над обыденностью, помогла ему познать в себе подлинного человека, до того скрытого коростой недоверия и горя, подарила свет – “целый ворох весны и радости”. И помогает жить дальше – под золотыми небесами, где проплывают облака, над золотыми листьями аллей.

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она, – Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна.

Это эпилог – стихотворение “Старость”. Повествование от третьего лица. Осень. Супруги, прожившие вместе жизнь, понимают каждый взгляд друг друга. К ним пришло прощение и покой, души их горят “светло и ровно”.

Крест страдания, который несли они, оказался животворным.

Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки

Слились живые души их.

С тех пор эти ель и сосна вместе растут. Их корни сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету… Прекрасная пальма осталась на горючем утесе.

И пришло осознание, что счастье – “лишь зарница, // Лишь отдаленный слабый свет”. Отсвет иной – высшей – радости. Но не это главное: кроме фатализма, в стихотворении – позитивное утверждение, что счастье – синяя птица, светлый конь – “требует труда”!

Труда нашего, человеческого, который один способен создать противовес роковому Принесли.

Кольцевая композиция: свет листьев, образ человеческих душ – горящих свечей – в концовке стихотворения.

Огненное смятение чертополоха переплавилось в золото понимания. Цикл – круг, роман – завершен.

(2 votes, average: 4.00 out of 5)

Твір на тему: Николай Заболоцкий. Цикл “Последняя любовь”: опыт восприятия