“Но я предупреждаю вас…”

Но я предупреждаю вас, Что я живу в последний раз. Ни ласточкой, ни кленом, Ни тростником и ни звездой, Ни родниковою водой,

Ни колокольным звоном – Не буду я людей смущать И сны чужие навещать Неутоленным стоном. (1940)

Как в этой лирической миниатюре, в этом поэтическом шедевре Ахматовой раскрываются главные особенности ее внутреннего духовного строя, ее личности, ее поэтики?

Вспомним определение поэзии, данное Пушкиным: “союз волшебных звуков, чувств и дум”. Если у одних поэтов в стихах доминируют звуки (например, у Бальмонта), у других – звуки и чувства (например, у Фета и Есенина), у третьих – думы (философские думы у Тютчева или социальные, “жестокие думы” у Некрасова), то у Ахматовой, как и у Пушкина, – поэтов с гармоническим мироощущением, поэтов, способных преодолеть, победить любую беду и несчастье, выдержать жестокие удары судьбы, поэтов, воспринимающих жизнь и способность творить как божественный дар, – звуки, чувства и думы находятся в гармоническом равновесии.

Какие чувства и думы вызывают у читателя эти волшебные звуки, создающие удивительную мелодию, грустную и светлую музыку, помогающую преодолеть трагизм жизни?

Уже первые строки стихотворения говорят о том, что поэт ведет разговор со своим читателем-единомышленником, начатый в любовной лирике 10-х годов и продолженный сначала в трагических стихах, связанных с революцией тысяча девятисот семнадцатого года, а затем в скорбном “Реквиеме” 30-х годов. И вот начинается “вечер”, последний период жизни на земле и в стихах, период мудрой зрелости человека, прошедшего через ад и сохранившего свою душу и светлую веру, сохранившего в трагическом борении и в муках человеческого существования истинную любовь к Богу, к людям, к земной природе.

Первым же словом – союзом “но” – Ахматова, возможно, отсылает читателя к своему раннему стихотворению “Молюсь оконному лучу…” (1909), включенному ею в своем последнем сборнике “Бег времени” (1965) в книгу “Вечер”. Благодаря “молитве оконному лучу” происходит преображение комнаты в храм (“Но так играет луч на нем… Но в этой храмине пустой…”), а в душе лирической героини чувство невыносимой боли (“сердце – пополам”) и одиночества вытесняется радостью открытия “в вечерней тишине” божественной красоты простого, обыденного и вещного мира, радостью жизни и творчества. “Оконный луч” приносит утешение и превращает день в “праздник золотой”.

И вот наступает “вечер” жизни (прожито более 50 лет), и так естественно возникает тема смерти, тема, занимающая особое место практически у каждого большого русского поэта, тема, неразрывно связанная с проблемой религиозности его творчества. “Отношение к смерти, – справедливо отмечает Ж. де Сталь, – зависит в большой мере от религиозных убеждений человека”.

Но как по-разному эта тема раскрывается у предшественников Ахматовой! Например, во многих стихотворениях Лермонтова и Тютчева выражены ужас перед смертью, смерть воспринимается как мировое зло, как “крайнее зло” (Вл. Соловьев).

Этих поэтов объединяет трагедия невозможности решить проблему смерти без истинной, глубокой веры.

Но если у Лермонтова именно личная смерть является источником ужаса и бунта против Бога и законов мироздания (“Я на Творца роптал, страшась молиться!” – признается поэт в стихотворении “Ночь II”; а в письме к В. Лопухиной он пишет: “Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: Я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи”), то у Тютчева в его “антииндивидуалистической лирике” (Л. Гинзбург) трагизм связан со смертью человека вообще и угрозой гибели человеческого рода. В одном из последних его стихотворений – “От жизни той, что бушевала здесь…” (1871) – “подвиг бесполезный” тяжкой и горестной человеческой жизни обрывается смертью, а природа, бесконечная и равнодушная, приветствует своих детей “всепоглощающей и миротворной бездной”.

Вот как трагедию человека в художественном мире Тютчева объяснил Д. Мережковский в своем исследовании “Две тайны русской поэзии”: “Весь мир – полет к смерти, к небытию. Все явления, все образы, все лики мира плывут в бездну роковую, как тающие льдины в океан… смерть – уничтожение космоса, уничтожение личности… Он заглянул туда, куда почти никто не заглядывал. И вот все-таки решил: там никого нет, ни Бога, ни дьявола…

Самой страшной и жалкой правды о себе никто никогда не высказывал безжалостнее, бесстрашнее Тютчева. Может быть, эта последняя правдивость – от последнего одиночества…”

Этой темой отмечено и почти все творчество Некрасова – начиная от ранних стихотворений (“Ангел смерти”, “Могила брата”) и до последнего вздоха поэта (“О Муза! я у двери гроба!..”). Многие стихи Некрасова (по замечанию В. Розанова, первого великого “публициста-поэта”) звучат как “песни совести”, в которых поэт своей музой, “плачущей, скорбящей и болящей”, выразил глубокие чувства и высокие мысли о святом долге и неискупимом чувстве вины перед своим народом, матерью, родиной. Поэт, потерявший мать, самое близкое и святое в своей жизни, но не нашедший, не обретший Бога, свое спасение перед ужасом смерти и оправдание своей жизни находит в высшем служении народу, который, по словам Достоевского, для Некрасова стал “как бы исходом его собственной скорби по себе самом”.

Иное раскрытие темы смерти мы находим в поздней лирике Пушкина (конца 20-30-х годов). Уже в таких стихотворениях, как “Дорожные жалобы” и “Брожу ли я вдоль улиц шумных…” (1829), поэт дает светлую интерпретацию этой темы и связывает ее с “идеей пенатов, культом домашнего очага, семьи, домашнего уединения как основ духовной жизни” . Настроение, выраженное в стихотворении “Брожу ли я вдоль улиц шумных…”, С. Франк сопоставляет с религиозным отношением к жизни: “Церковь молится о даровании памяти смертной, как блага, необходимого для духовной умудренности. Именно эту память смертную отчетливо выражает здесь Пушкин.

Он видит всю человеческую жизнь осененной темным крылом неизбежной смерти. Если это само по себе не есть еще религиозное восприятие жизни, то это есть во всяком случае напряженное и ясное метафизическое сознание, которое отсутствует у большинства людей. И в силу этого вся картина жизни предстоит озаренная неким неземным, одновременно и печальным, и умиротворяющим светом” (“Светлая печаль”).

Гармоническое ощущение природного кругооборота, смены поколений, силы человеческого воспоминания, представление о смерти как одном из звеньев мирового закона выражено в стихотворении “Вновь я посетил…” (1835). Пушкинское восприятие мира как “космоса”, как “украшенного Божиего творения” (В. Розанов), светлое, гармоничное восприятие смерти близко и Анне Ахматовой.

Но вернемся к нашему стихотворению, которое, несмотря на весь трагизм темы смерти, грозящей немотой и мраком, небытием и вечной тьмою в будущем, излучает теплый свет, и мы слышим тихое, спасительное слово поэта, человека с бессмертной душою, человека, своим даром победившего смерть.

Несмотря на прямое утверждение и предупреждение: “не буду”, несмотря на четырехкратное повторение усилительной частицы “ни”, всем строем своего стихотворения, волнующим ритмом и сияющими звуками, каждым образом природы, каждым словом автор утверждает прямо противоположное: я воскресну и буду жить в каждой ласточке и клене, в тростинке и звезде, в родниковой воде и колокольном звоне, я буду жить вечно, пока существуют природа и человек, пока существует поэзия. Здесь можно вспомнить слова И. Бродского о “полном единении, вернее, растворении в вечности”, пришедшем к поздней Ахматовой, о том, что “сила Ахматовой – в умении выразить надличностную, эпическую стихию музыки в гармонии с действительным содержанием”.

Это стихотворение своим воздействием на чувства и душу читателя подтверждает тот “психологический закон” художественного произведения, который первым сформулировал выдающийся русский психолог XX века Л. Выготский, в книге “Психология искусства” предложивший глубокий анализ рассказа И. Бунина “Легкое дыхание”: “…форма воюет с содержанием, борется с ним, преодолевает его, и… в этом диалектическом противоречии содержания и формы как будто заключается истинный психологический смысл нашей эстетической реакции”.

Сходное воздействие на читателя оказывает и пронзительное стихотворение Есенина, заканчивающееся четверостишием, в котором раскрывается глубоко христианское отношение к миру:

Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льется с кленов листьев медь… Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Но если все стихотворение Есенина (как и многие другие, созданные им в 20-е годы), несмотря на утверждение в первой строчке: “Не жалею, не зову, не плачу”, есть именно плач по ушедшей молодости и утраченной свежести чувств, есть “женская” жалость к себе, обреченному на “увядание” и неизбежную смерть, то в стихотворении Ахматовой мы видим присутствие “властной над душою силы” (Н. Недоброво), сдержанное торжество победы над смертью, обретение пушкинской внутренней свободы. Как заметил И. Бродский, “от ее речи неотделима властная сдержанность”.

Ее стихи как будто не сочинены, а сотворены: все в этом стихотворении цельно, законченно, гармонично, каждый образ отражает свою грань ахматовской музы.

Образ “ласточки” передает естественное чувство свободы ахматовской речи, легкости и воздушности ее стихов, чувство полета над землей, над бытом. “Крылатость” стихов Ахматовой исследователи иногда определяют словом “креативность”, что означает сверхчувствительность, чуткость, высокую эмоциональность.

В узорах и форме листьев “клена” угадывается ясность и графическая четкость ее стихов, хотя у многих читателей любовная лирика Ахматовой, в которой значительное место занимают несчастная любовь и ее страдания, вызывает ассоциации с плакучей серебряной ивой, часто появляющейся в ее стихах:

Я лопухи любила и крапиву, Но больше всех серебряную иву. И, благодарная, она жила Со мной всю жизнь, плакучими ветвями Бессонницу овеивала снами.

(“Ива”, 1940)

“Тростник” напоминает нам внешний облик юной Ахматовой – высокой, стройной, гибкой. Бродский в статье “Скорбная муза” пишет о ней: “Высокую, темноволосую, смуглую, стройную и невероятно гибкую, с бледно-зелеными глазами снежного барса, ее в течение полувека рисовали, писали красками, ваяли в гипсе и мраморе, фотографировали многие и многие, начиная от Амедео Модильяни”.

Внимательный читатель Ахматовой, конечно, вспомнит и раздел “Тростник” в книге “Бег времени”, и открывающее этот раздел стихотворение “Надпись на книге”, заканчивающееся такими строчками:

И сада Летнего решетка, И оснеженный Ленинград Возникли, словно в книге этой Из мглы магических зеркал, И над задумчивою Летой

Тростник оживший зазвучал.

Читатель вспомнит и стихотворение Тютчева “Певучесть есть в морских волнах…” с образом “мыслящего тростника” в последней строчке, образом, восходящим к французскому мыслителю Б. Паскалю: “Человек – это лишь тростник, и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит”.

Наконец, читатель может вспомнить и стихотворение Лермонтова “Тростник”, в котором “тростник заговорил” голосом прекрасной девушки:

И над моей могилой Взошел тростник большой, И в нем живут печали

Души моей младой.

Все эти связи, ассоциации наполняют ахматовский образ разными смыслами, вводят его в контекст большой поэзии, вызывают определенный эмоциональный резонанс.

Ахматовская “звезда” вызывает в памяти читателя стихотворение Тютчева “Душа хотела б быть звездой…”. Подобно звезде на небе, муза Ахматовой, таинственная и непостижимая, как всякое чудо, является одной из звезд на небосклоне поэзии, и свет этой звезды в ночном, трагическом и греховном мире, в “мире жестоком и грубом” (“Последний поэт”), доходит до каждой чуткой и совестливой, страдающей человеческой души и оказывает “жизнеспасительное действие” (Н. Недоброво).

По словам Бродского, “пять открытых “А” (Анна Ахматова) завораживали, и она прочно утвердилась в начале русского поэтического алфавита поэзия больше других искусств школа чувств, и строки, ложившиеся на душу читавшим Ахматову, закаляли их души для противостояния натиску пошлости”.

Ясность и прозрачная чистота стихов Ахматовой, классическая форма ее гармонического стиха (в отличие от “темной речи” во многих произведениях Мандельштама, Пастернака, Цветаевой) вызывает у читателя ассоциации со следующим образом ее стихотворения – “родниковой водой”.

Вполне уверенно можно говорить и о нравственной, душевной чистоте и духовной глубине произведений Ахматовой. Зло, как и у Пушкина, почти не проникает в ее стихи. Вспомним ее строчки из стихотворения “Описание событий в романах и других произведениях”:

Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда… …………………………………………………… И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

Но как часто в русской классической поэзии мы можем найти проявление зла, оправдание и освящение его поэтическим даром, что нередко “смущает” (используем слово из стихотворения Ахматовой) многих читателей: например, в произведениях Лермонтова (демонизм, гордыня, ненависть, желание мести), Некрасова (ненависть к родному отцу и государству), Маяковского (“захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам”; “святая месть моя”). Иногда выражение низких чувств мы видим и в стихах Цветаевой: например, в страстной и пронизанной пронзительной болью “Попытке ревности” (1924) лирическая героиня не просто ревнует “избранного”, ушедшего к другой, но и словом унижает, высказывает презрение и безжалостно судит их – любимого, который сразу стал “бедняком”, и “простую женщину” (“товар рыночный”, “подобие”, “труха гипсовая”).

И на какой нравственной высоте – пушкинской, если вспомнить стихотворение “Я вас любил…”, – в схожей ситуации оказывается героиня Ахматовой:

Пусть голоса органа снова грянут, Как первая весенняя гроза: Из-за плеча твоей невесты глянут

Мои полузакрытые глаза. Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, Верну тебе твой сладостный обет, Но берегись своей подруге страстной

Поведать мой неповторимый бред, – Затем что он пронижет жгучим ядом Ваш благостный, ваш радостный союз… А я иду владеть чудесным садом,

Где шелест трав и восклицанья муз. (1921)

“Колокольным звоном” заканчивается в разбираемом нами стихотворении ряд образов, в которых вечно будет жить ахматовская муза. “Колокольный звон” раскрывает нам один из глубинных источников духовной силы Ахматовой – христианское мироощущение, мирочувствие, христианская вера, вера в “благодатную устроенность мира, и его божественную ведомость (Провидение), и вездеприсутствие Божие” (И. Ильин).

И сами стихи Ахматовой для нас звучат как молитвы или как звуки благовеста, которыми наполняется наша душа, как мелодия, одухотворяющая нашу бытовую жизнь, наши монотонные будни, как добрая, радостная весть. Они возвещают нам о жизни, пронизанной светом веры и поэзии, они будят нашу уснувшую совесть.

А заканчивается все стихотворение “неутоленным стоном”. Напомним, что написано оно было в эпоху, о которой Бродский сказал так: “Наверное, в истории России не было страшней пятнадцати предвоенных лет. Не было их и в жизни Ахматовой”.

Она пережила и вынесла гибель от рук режима и первого мужа – поэта Николая Гумилева, и второго мужа – искусствоведа Николая Пунина, и судьбу сына, которого в течение восемнадцати лет пыталась вызволить из лагерей.

И все-таки она выстояла, выстояла в значительной степени и благодаря своим стихам, “священному ремеслу”, с которым “и без света миру светло” (“Наше священное ремесло…”), благодаря своей способности слушать музыку природы и тишину земли (“слышно, как в лесу растет трава, как по земле идет с котомкой лихо”), благодаря способности сочувствовать всем страдающим людям (“Неузнанных и пленных голосов // Мне чудятся и жалобы и стоны…”). Ахматова, сознавая естественность и неизбежность несчастья, преодолевает это несчастье и достойно противостоит превосходящим силам судьбы.

“Но я предупреждаю вас…”, как и многие другие стихотворения Ахматовой, написано как “Последнее стихотворение”, заканчивающееся словами: “А я без него… умираю”, – как действительно последнее стихотворение.

Если лирическая героиня “громкой” лирики Цветаевой в стихотворении “Уж сколько их упало в эту бездну…” обращается ко всем “с требованьем веры и с просьбой о любви”, с мольбой о любви (“Послушайте! – Еще меня любите // За то, что я умру”), испытывая при этом детскую беспомощность и беззащитность перед бездной смерти, “безудержную нежность” и острую жалость к себе, то в стихотворении Ахматовой мы слышим взволнованный, но сдержанный и тихий голос.

И многие читатели, о которых Анна Ахматова сказала так:

А каждый читатель как тайна, Как в землю закопанный клад… ……………………………………………… А он неизменен и вечен – Поэта неведомый друг, –

Многие читатели, умеющие слушать и слышать ее “неповторимый голос”, обращают к ней ту мольбу, которую Александр Блок обратил к Пушкину:

Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе!