Обет Кюхельбекера

Ч То, кажется, общего между французским поэтом первой половины XVII века Сирано де Бержераком, острословом, ловеласом, дуэлянтом, и русским пиитом немецкого происхождения Вильгельмом Кюхельбекером, родившимся на излете уже следующего, XVIII века? Общее есть. Ну, во-первых, оба сочиняли стихи. Во-вторых, не чурались поединков. (Кюхельбекер – так тот умудрился вызвать на дуэль боготворимого им Пушкина и даже нажал на курок пистолета, но стрелок из него был никудышный, Пушкин же от своего выстрела отказался, со смехом швырнул пистолет в снег.) А в-третьих…

В-третьих, оба – как бы это выразиться поделикатней? – не отличались красотой. У француза был необыкновенных размеров нос, а русский поэт, будучи с малолетства тощим, вымахал чуть ли не до двух метров. “Длинный до бесконечности, притом сухой и как-то странно извивавшийся всем телом, что и навлекло ему этикет “глиста”, с эксцентрическим умом, с пылкими страстями, с необузданною вспыльчивостью, он, почти полупомешанный, всегда готов был на самые “курьезные” проделки и раз даже, ни с того ни с другого, попробовал утопиться, впрочем, именно в таком пруду, где нельзя бы было утонуть и мыши”.

Так писал о бывшем товарище по Лицею барон Корф, а вот официальный, так сказать, портрет Кюхельбекера, появившийся в петербургских газетах 30 декабря 1825 года, через две недели после восстания декабристов, в коем Вильгельм, как известно, принимал активное участие, а после ударился в бега и на него был объявлен розыск: “Росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут; борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись”.

Итак, оба – и Сирано, и Вильгельм – некрасивы, обоих вспыльчивость доводила до дуэли, оба слагали стихи, но главное, пожалуй, что объединяет французского поэта и поэта русского, – это уникальность их посмертной литературной судьбы: что тот, что другой стали знамениты не благодаря своим собственным сочинениям, а после публикаций сочинений о них. О Сирано де Бержераке написал комедию в стихах, точнее – “Героическую комедию”, его соотечественник Эдмон Ростан, до сих пор с триумфом идущую на сценах многих театров мира, а Кюхельбекера вытащил из небытия великий литературовед и по совместительству романист Юрий Тынянов. Его книга “Кюхля” стала в свое время литературной сенсацией.

Так или иначе, но творения самих поэтов – как французского, так и русского – занимают читающую публику гораздо меньше, нежели произведения о них.

Декабрьские события 1825 года разделили жизнь Кюхельбекера на две почти равные части. Между тем в романе Тынянова из трех с половиной сотен страниц на вторую часть приходится лишь полсотни, не больше. Это несправедливо. По насыщенности, и в первую очередь, разумеется, по насыщенности не событийной, а духовной, вторая половина жизни Вильгельма Карловича ничуть не уступает первой.

Или даже превосходит. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать дневник Кюхельбекера, впервые изданный полностью почти через полтора века после смерти автора.

Это уникальное произведение. Вернее, не столько произведение, сколько документ – документ человеческого духа, мало что не сломленного годами одиночного заключения, а еще сумевшего реализовать себя в этих кошмарных условиях с такой полнотой, какой, может быть, не удалось бы достичь на свободе.

За годы заточения выучил несколько языков, и языки эти не лежали мертвым грузом, он читал на них, он переводил, он писал стихи и прозу, но это уже исключительно на русском, который был его родным языком (“Я по отцу и матери немец, но не по языку: до 6 лет я не знал ни слова по-немецки; природный мой язык – русский”); он комментировал с пером в руке едва ли не всю современную (да и старую тоже) изящную словесность, он участвовал в литературной полемике – правда, на страницах все того же своего необъятного дневника. Здесь же общался с оставшимися на воле друзьями, а это были лучшие умы России, и прежде всего – Пушкин, первое опубликованное стихотворение которого было обращено, кстати сказать, к Вильгельму Кюхельбекеру.

Называется стихотворение “К другу стихотворцу” и всем своим молодым, язвительным пафосом направлено на то, чтобы отговорить однокашника от занятий поэзией. Ничего, дескать, кроме страданий, нищеты и болезней, это не даст. Напротив:

Наполнит горечью всю чашу бытия, Покроет мраком жизнь и ввергнет в гроб тебя…

Правда, этих строк в “Вестнике Европы”, где летом 1814 года появились пушкинские стихи, не было (как и еще десяти других), но не беда: Кюхельбекер знал их наизусть. И чем дальше, тем больше убеждался на собственной шкуре в трагической верности заложенного в них пророчества. Однако, заживо похороненный в каменном мешке, неистовый Вильгельм ни секунды не помышлял о том, чтобы отказаться от своего жизненного предназначения, как он это предназначение понимал. Именно из этого каменного мешка, из жуткой одиночки, выпорхнули на волю в виде письма к племяннику сокровенные слова, которые можно смело начертать на любом поэтическом знамени:

“Признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии, мог купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю тебе слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни душевные и телесные с поэзиею я предпочел бы счастию без нее”. И это не декларация – это обет, которому смешной и доверчивый, туговатый на ухо чудак Кюхля оставался верен до конца жизни. Последняя собственноручно сделанная им запись в дневнике – это стихи. “Участь русских поэтов” называются они, и надо ли говорить, сколь горькой виделась эта участь безвременно умиравшему “другу стихотворцу”, – перекличка, диалог с первым появившимся в печати стихотворением Пушкина очевидны.

20 декабря 1835 года государственный преступник Кюхельбекер был освобожден из крепости и отправлен на “вечное поселение” в Сибирь. Спустя месяц он прибыл в город Баргузин, расположенный на притоке одноименной реки, впадающей в Байкал. Здесь жил его брат Михаил, тоже декабрист, а ныне поселенец.

Вильгельма он встретил без особого энтузиазма – своих забот полон рот, да еще голодные рты ребятишек.

Ах, как далек был он теперь от бывшего лицеиста Кюхли, а тому, в свою очередь, куда ближе был другой его брат, духовный, по имени Александр. “Мой брат родной по музе, по судьбам”, – писал, обращаясь к нему, Пушкин. То было почти десять лет назад, теперь же Александр Сергеевич просил в не дошедшем до нас письме к своему обретшему наконец свободу товарищу рассказать о себе как можно подробней. Кюхельбекер, уже отчаявшийся получить ответ на свое предыдущее послание, был слегка обескуражен:

“Ты хочешь, чтоб я тебе говорил о самом себе. Ныне мне это еще совершенно невозможно: в судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду куда хочу, не вижу ни друзей, ни конвоя, не слышу скрыпу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем – поверишь ли? – порою жалею о своем уединении. (То бишь жалеет об одинокой тюремной камере. – Р. К. ) Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу”.

Мы не знаем, дошло ли до адресата это письмо, но вот что осуществлявшее политический сыск Третье отделение с ним ознакомилось, и ознакомилось самым внимательным образом, – факт несомненный: именно в его архивах сохранилась копия письма. У Кюхельбекера есть замечательные стихи, некоторые из которых Корней Чуковский, который знал в этом толк, даже назвал однажды пушкинскими (“…Да знаете ли вы, какие у Кюхельбекера есть стихи?! Пушкинские!”), но масса косноязычных, неуклюжих, неловких, как – невольно напрашивается сравнение – и он сам.

Не зря о нем еще в Лицее ходило столько эпиграмм – озорник Пушкин даже составил из них небольшой сборничек, причем открыл его своим собственным ироническим шестистишием.

Тонкий критик, блестящий эрудит, Вильгельм читал замечательные лекции, но и тут его подстерегали конфузы. Вот как описывает очевидец один из них, случившийся в Париже (молодой Кюхельбекер путешествовал тогда по Европе в качестве секретаря обер-гофмаршала Александра Нарышкина, популярного покровителя искусств): “Во время речи у него была привычка время от времени пить; в экстазе он схватил вместо стакана лампу, которая стояла перед ним, облил себя маслом, обжег себе стеклом от лампы руки. Он растерялся, очень испугался и упал наконец вниз со ступенек кафедры”.

Случай, кажется, из ряда вон выходящий, анекдотичный – но нет, нечто подобное приключалось с Кюхлей на каждом шагу. Именно Кюхельбекер послужил в значительной степени прототипом Чацкого, то и дело, помним мы, попадающего при всем своем уме впросак.

Грибоедов был дружен с Вильгельмом и ценил его чрезвычайно высоко. “Хочу, – писал он его сестре, – побеседовать с Вами немного о человеке, который лучше меня во всех отношениях и который так дорог Вам, равно как и мне. Что поделывает любезный наш Вильгельм? Преследуемый несчастьем прежде, чем успел он насладиться теми немногими действительными удовольствиями, которые дает нам общество, гонимый и непонятый людьми, в то время как сам он всякому встречному отдается со всей прямотой, сердечностью и любовью… разве не должно бы все это привлечь к нему общую доброжелательность?”

Общую не привлекло, да и возможно ли подобное, но многие, и среди них самые выдающиеся люди эпохи, тянулись к нему всей душой.

И Так, что общего между французским поэтом Сирано де Бержераком и русским поэтом Кюхельбекером? Много чего, и смерть – ранняя, обусловленная внешними обстоятельствами смерть – в том числе. На француза однажды вечером свалилась балка, и удар был столь силен, что, проболев несколько месяцев, 36-летний Сирано умер. (Тогда же родилась версия, что несчастный случай этот был подстроен врагами поэта.) А Кюхельбекер с женой и двумя детьми пересекал на утлом суденышке Байкал, и тут – также под вечер – налетела буря, хлынул дождь; кое-как высадились на островок, где, дрожа от холода, провели ужасную ночь.

С молодости слабый здоровьем, Вильгельм простудился, заболел воспалением легких, которое перешло в чахотку, вскорости сведшую его – вкупе с другими хворями – в могилу.

Там – балка, здесь – Байкал…

Так что же общего между Сирано де Бержераком и Вильгельмом Кюхельбекером? Последний исчерпывающе ответил на этот вопрос – ответил в том самом стихотворении, которым завершается его поразительный дневник. Вот начало этого стихотворения, его первая строчка:

Горька судьба поэтов всех земель…