Облако в штанах

Тетраптих (Фрагменты) Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут, досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний. Нежные!

Вы любовь на скрипки лежите. Любовь на литавры ложит грубый. А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы! Приходите учиться – из гостиной батистовая, чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги. Хотите – буду от мяса бешеный – и, как небо, меняя тона – хотите – буду безукоризненно нежный, не мужчина, а – облако в штанах! Не верю, что есть цветочная Ницца!

Мною опять славословятся мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица. 1 Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. “Приду в четыре”, – сказала Мария.

Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце – холодной железкою. Ночью хочется звон, свой спрятать в мягкое, в женское. И вот, громадный, горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет? Какая – большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любеночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек.

Еще и еще, уткнувшись дождю лицом в его, лицо рябое, жду, обрызганный громом городского прибоя. Полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала, – вон его! Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые сбылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери. Проклятая! Что же, и этого не хватит? Скоро криком издерется рот.

Слышу: тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв. И вот,- сначала прошелся едва-едва, потом забегал, взволнованный, четкий. Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже. Нервы – большие, маленькие, многие! – скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги! А ночь по комнате тинится и тинится, – из тины не вытянуться отяжелевшему глазу. Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб.

Вошла ты, резкая, как “нате!”, муча перчатки замш, сказала: “Знаете – я выхожу замуж”. Что ж, выходите. Ничего. Покреплюсь.

Видите – спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: “Джек Лондон, деньги, любовь, страсть”,- а я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть!

И украли.

Накал чувств нарастает и выплескивается в напряженном телефонном диалоге с мамой: “Ваш сын прекрасно болен!” – “У него пожар сердца”. – Сост. 2 Во второй главе Маяковский, продолжая обличение обывательских представлений о поэзии, заявляет о необходимости новой образности, нового языка поэзии и провозглашает себя поэтом “сегодняшнего дня”, поэтом, говорящим от имени улицы, которая “корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать”. – Сост.

Я, златоустейший, чье каждое слово душу новородит, именинит тело, говорю вам: мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю и сделал! Слушайте! Проповедует, мечась и стеня, сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! Мы с лицом, как заспанная простыня, с губами, обвисшими, как люстра, мы, каторжане города-лепрозория, где золото и грязь изъязвили проказу, – мы чище венецианского лазорья, морями и солнцами омытого сразу! Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы, от копоти в оспе.

Я знаю – солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи! Жили и мускулы – молитв верней. Нам ли вымаливать милостей времени! Мы – каждый – держим в своей пятерне миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, и не было ни одного, который не кричал бы: “Распни, распни его!” Но мне – люди, и те, что обидели – вы мне всего дороже и ближе. Видели, как собака бьющую руку лижет?! Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год. А я у вас – его предтеча! я – где боль, везде; на каждой капле слезовой течи распял себя на кресте. Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили. Это труднее, чем взять тысячу тысяч Б