Образ поэта-пророка в лирике А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова

Александр Сергеевич Пушкин и Михаил Юрьевич Лермонтов… Два великих поэта Золотого века русской литературы. Такие разные и, в то же время, схожие в своем желании словом служить Отчизне. Именно в тех стихотворениях, где поэты рассуждают о назначении поэзии, появляется образ поэта-пророка.

У Пушкина в этом плане можно выделить стихотворения “Пророк”, “Арион”, частично “Эхо”. У Лермонтова же – “Поэт”, “Пророк”, “Есть речи…”. Важно отметить, что у обоих поэтов есть программное стихотворение с одинаковым названием – “Пророк”.

Здесь наиболее ярко выделяется образ поэта. В чем сходство и в чем различие этих стихотворений? Типичен ли образ пророка в лирике знаменитых поэтов? Обратимся к стихотворению А. С. Пушкина.

Оно было написано в 1826 году, после расправы с декабристами. Именно в это время гневная и горькая книга пророка Исайи (часть Библии) оказывается близка поэту. Видя “народ грешный, народ, обремененный беззакониями”, пророк приходит в отчаяние: “Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство?” Далее Исайя рассказывает, что к нему явился Серафим (ангел высшего чина), который касается “уст” его и “очищает от грехов”.

Голос Господа посылает его на землю раскрывать истину людям, ибо “огрубело сердце народа сего”, “доколе земля эта совсем не опустеет”. Библейская легенда лишь в общем своем значении отражена в стихотворении. пушкинский герой НЕ осквернен язвами нечистого общества, а угнетен ими. Пробуждение его, превращение в пророка подготовлено состоянием героя: “Духовной жаждою томим”. В библейской легенде акцент сделан на картине нравственного падения народа, глухого к добру. У Пушкина же большое внимание уделено непосредственно пророку.

Его преображение развернуто в сюжете, внимание сосредоточено на том, как человек становится пророком. После преображения пушкинский пророк лежит в пустыне, “как труп”. Идея библейской легенды – наказание народа, отступившего от добра. У Пушкина – другая идея. В чем же смысл образа поэта-пророка у Пушкина, опирающегося на библейскую легенду, но и отступающего от нее?

Стихотворение начинается с чуда оживления одинокого и усталого путника. “Пустыня мрачная” озаряется явлением Серафима, который в действиях своих энергичен и стремителен. Путник же не только бессилен – его путь бесцелен. Шестикрылый Серафим является “на перепутьи” как спасение от незнанья дальнейшего пути. Действия Серафима поначалу осторожны, бережны: Перстами легкими, как сон

Моих зениц коснулся он… …Моих ушей коснулся он… Но последствия этих “нежных” прикосновений полны драматизма: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы…

Путник обретает зоркость, уши его “наполнил шум и звон”. Так начинается страдание. В человека входит весь мир, как бы разрывая его своей многозвучностью: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. Для человека теперь нет тайн – он открыт всему. Это прекрасно, но и тяжело. Освобождение от грешной человеческой природы рождается страданием, доходящим до оцепенения.

Человек обретает качества более древнего, чем он, мира: зоркость орлицы, мудрость змеи (то есть многих поколений)… Но этих мучений мало, чтобы стать пророком: И он мне грудь рассек мечом

И сердце трепетное вынул, И угль пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Чтобы стать пророком, по мнению Пушкина, нужно отрешиться от трепетности чувств, от сомнений и страха. И так тяжки эти преображения, так непохож путник на себя прежнего, что лежит в пустыне, “как труп”.

Лежит еще и потому, что качества пророка уже есть, а смысла, цели еще нет. Цель дается волею Всевышнего: Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.

Мы привыкли к метафоричности слова, но если вернуть ему первозданное значение, то миссия пророка прекрасна и тяжка одновременно: словом жечь сердца людей. Очищать мир от скверны невозможно без страданий. Мучительность преображения человека в пророка – та жестокая цена, которой покупается право учить людей. Пушкин любит человеческую натуру, он добр к людям, потому страдание описано так ярко и подробно.

Но жестокая сила обстоятельств заставляет поэта быть дерзким и гневным. “Восстань” – побуждение к протесту, к сопротивлению тому, что видит и слышит пророк вокруг себя. Таков образ поэта-пророка у Пушкина. А Лермонтов? Для Лермонтова творчество – спасительное освобождение от страдания, приход к гармонии, вере.

Поэт словно продолжает эту тему, но и видит образ поэта-пророка в ином, нежели Пушкин, свете. Лермонтовский пророк, гонимый и презираемый толпой, знает счастье: И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи; Завет Предвечного храня, Мне тварь покорна там земная,

И звезды слушают меня, Лучами радостно играя. Он описывает “последствия” полученного пророческого дара. Сравнивая пушкинского “Пророка” с лермонтовским, наивно было бы видеть в одном поэте лишь жизнеутверждение, а в другом лишь скорбь. Лермонтовский пророк, читающий “в очах людей… страницы злобы и пророка”, при всей жестокости толпы, при всем одиночестве, тоже не теряет веры в гармонию как основу мира.

Радостный разговор со звездами спасает пророка от отчаяния – природа как бы смягчает удары, наносимые толпой. В этом весь Лермонтов. Читатели в который раз убеждаются в том, насколько помогало поэту творчество сохранить веру в жизнь.

Как видно, образ поэта-пророка представлен по-разному в лирике Лермонтова и Пушкина, но назначение одно: “Глаголом жечь сердца людей!”.