Ортодоксальные ежики

“В корнях старого дуба, – написано в одном рассказе Майи Кучерской из сборника “Современный патерик”, – жил в своей норке православный ежик”. Ежик уже успел крестить всех зверей, жучков и паучков в лесу. Только белочка отказывалась креститься, потому что очень боялась окунаться в воду.

Но ежику удалось соблазнить белочку ореховыми четками и погрузить ее в воду. Пока он читал над новообращенной молитвы, она захлебнулась. “Слава Богу, – сказала божья коровка, – она умерла православной”.

Автор рассказа пародирует примитивность богословско-филологических методик, которые порой бытуют в православных гимназиях. Но Кучерской не приходило, наверно, в голову, что ее пародия может обернуться жизненной ситуацией и куда более грустной. Ее бедный ежик потопил всего одну белочку.

При этом он ведь и в самом деле верил и норовил распространять добро.

А ну как явится не ежик, а бык или, не дай Бог, крокодил? И начнет экспериментировать не над одной белочкой, а над целым классом.

Не считайте, пожалуйста, что у меня больная фантазия или некая идея-фикс. Уважаемый нами журнал “Литература в школе” напечатал в № 9 за этот год статью профессора С. А. Зинина “Литература в школе или школа без литературы?”, в которой предлагается через произведения словесности внедрять в учеников нашу добрую христианскую веру: “Книга сегодня уходит из домашнего обихода, но одновременно с этим наблюдается постепенное возрождение традиций Православия, растет интерес к духовному наследию предков. А русская классическая литература, как другие виды искусства, является носительницей христианской культуры…

Разве можно, не зная азов законов религиозного искусства, судить о тех или иных достоинствах многих литературных шедевров?.. Вывод напрашивается сам собой: и курс “Основы русской православной культуры”, и школьный историко-литературный курс – звенья одной цепи, скрепляющей нацию и имеющей государствообразующее значение”.

Оно понятно: поскольку литература теперь на обочине школьной программы, а авторитетом ЕГЭ никого заниматься не заставишь (по выбору ж!), то хорошо б придать нашим филологическим трудам хоть какой-нибудь смысл. Вот автор и догадался, что смысл этот должен быть религиозным: “По нашему глубокому убеждению, движение к вере и интерес к “большой” литературе должны представлять собой не разнонаправленные тенденции, а стать составляющими единого движения к сохранению традиций отечественной культуры… Сегодня идет борьба за души наших детей, и потому писатели выступают учителями, а учителя выступают если не как писатели, то от имени писателей.

Иначе сегодня нельзя. Отбросим “бредни” 90-х годов о ненужности “воспитывающего” обучения, о “совковости” воспитательного подхода к преподаванию литературы. Ныне как никогда нужны ненавязчивые, нелукавые нравственные проповеди, источник которых, как и прежде, заключен в лучших, вершинных творениях литературного гения”.

Способность преподавателя литературы воспитывать будет в финале статьи связана со способностью “проповедовать, учительствовать в широком смысле слова, как это делает в своих произведениях известный писатель Владимир Крупин”.

Напомню: речь идет не о православной, а о массовой школе. Как быть, если случится, что преподаватель – заядлый материалист? Как он будет насаждать веру? Ханжески?

Лицемерно? Если он при этом порядочный филолог, то в лучшем случае он сможет показать, как обстоит дело с верой в лирике Лермонтова, в его романе или в романах Льва Толстого. Объяснить, почему верить – это хорошо, ему будет трудно или вовсе невозможно.

Вера – вещь тонкая и очень личная. Даже среди священников не так уж много деликатных и просвещенных людей, которые умеют привести человека к вере или, вернее, к тому, что он сам почувствует необходимость в ней. Большинство взывает и поучает, как это должно быть.

Стоит ли превращать учителей в плохо обученных миссионеров?

Мне так и видится картина грядущего благоденствия: все ученики, учителя и чиновники от просвещения станут по щучьему велению правоверными. Инспекторы отныне требуют с педагогов не только процент успеваемости, но и процент православной просвещенности. (Непонятно, правда, что делать в регионах традиционно мусульманских или буддистских.) Можно ввести пятибалльную систему. Ставить истинно верующим – “5”. Слабо убежденным – “3”.

А отпетым материалистам – “2”. Знай наших! И не допускать этих нечестивцев до ЕГЭ.

Пусть идут в грузчики.

Анекдот, который, печалясь о своем, рассказала мне директор православной гимназии, может стать провиденциальным.

Волк крестился. Встречает он Зайчика и кается:

– Прости меня, Зайчик, я обижал тебя и всех ваших. Я теперь православный.

– Ну, что ты, Волчина, конечно.

Бежит лисенок. Он и к нему:

– Прости меня, Лис, я вас обижал… теперь я православный.

Лис простил.

А тут идет Гусь. Волк к нему с тем же, а он в ответ “Шш-ш!” Волк свое, а он опять: “Шш-ш!” После третьего “Шш-ш!” Волк его съел. Сбежались зверики:

– Как же так, Волк? Ты ж теперь православный!

– А пусть не шипит на святого.

Раньше опасность породить таких кротких праведников грозила лишь некоторым профессиональным клирикам, чрезмерно гордым своим служением единственной и абсолютной истине. Теперь нам предлагают эту армию многократно увеличить.

Народ мы лихой и любим рубить сплеча и без раздумий. Не успели наши мыслители девятнадцатого века догадаться, что спасет нас вера и истинно православный мужик, как пришли бомбометатели, а за ними большевики, и мы запели:

Долой, долой монахов, раввинов и попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов.

Ленин уточнил: не разгоним, а расстреляем как можно больше этой “черной сволочи”. А храмы повелел разрушить или обезобразить.

Разрушили. Постреляли. Самые ретивые предлагали во имя светлого будущего “сжечь Рафаэля” и сокрушить дворцы искусства.

Многое удалось, хотя хлеба и счастья от этого не прибавилось.

Школа – учреждение несамостоятельное. Она отражает всеобщее устройство державы. В школе тоже в те годы уничтожили индивидуализм и ввели “бригадный метод”. Один готовит урок, прочие лузгают семечки, но вся бригада получает по оценке.

Весело и коллективно.

Была еще “педология”. Потом, чтоб было равноправие, перемешали мужские и женские гимназии. Потом догадались, что надо их разделить и ввести опять форму. Ввели.

Помню, в пятидесятые года в ярославской женской школе клеймили за безнравственность девочек, которые смели вместо черной ленты вплести в волосы белую. А в моей московской школе чуть позже завуч выставляла перед строем старшеклассников ученицу в черных чулках и, заклеймив этот позор, разъясняла: “Черные чулки – траур по потерянной девственности”.

Потом догадались, что школы можно опять перемешать, а чулки носи хоть фиолетовые. Когда стали в шестидесятые насаждать “липецкий метод”, одна старенькая учительница сказала: “Пережили педологию и бригадный метод, переживем и эту беду”.

Если наши ежики решили окунуть в святую воду всех белочек и зайчиков разом, можно ввести в школе значки на правой стороне груди. На значке изображен церковный купол. Без значков и без тапочек в школу не пускать.

Поскольку мы привыкли перестраиваться быстро, дружно и массово, то и в литературе идет быстрый переворот. После тысяча девятисот семнадцатого года мы открыли, что в классической литературе тоже царит индивидуализм, тогда как в центре должен стоять массовидный пролетариат. Сжечь Рафаэля было мало.

А почему не атакован Пушкин И прочие генералы-классики?

Но в иное время Пушкина из “генералов” смело перевели в революционеры. Он первый зажег искру, которую раздули декабристы, разночинцы и возжег пожаром Ленин.

Сегодня же солидный пушкинист всерьез доказывает, что “В Сибирь” мы читали неправильно. В стихах речь идет о том, что царь-батюшка и братья-дворяне совершат известный ритуал: обратно вручат грешникам их шпаги, что есть просто символ дворянского звания. А как же слова: “Темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут”? С чего это они рухнут во время такого красивого ритуала? И как понимать строку “Не пропадет ваш скорбный труд”?

Значит, были правы, восстав? Дум было “высокое стремленье”? И как-то слишком грозно (не ритуально) звучат строки про меч.

Боевой меч, а не парадная шпага…

В других статьях поэт, которого еще вчера рядили в безбожники, поспешно стал образцом благочестия.

Или вот вышло в 2006 году семитомное собрание Гоголя. В первом томе статья о Гоголе: “Опыт духовной биографии”. Статья занимает 108 страниц мелким шрифтом, то есть по сути все сто пятьдесят (в отдельно изданной книге с тем же названием 320 страниц. – Прим. ред.). Сама по себе подобная диссертация имеет право на существование.

Автор В. А. Воропаев – доктор наук, и профессор, и председатель Гоголевской комиссии при Научном совете РАН “История мировой культуры”.

Но что означает этот огромный трактат в качестве увертюры к “Ревизору” и “Мертвым душам”?

Из этой дотошной статьи с десятками цитат и ссылок мы узнаем, что Гоголь всегда подавал нищим, что делал “келейные заметки”, подобно монахам. Что даже сам хотел уйти в монахи. Что он любил читать друзьям отрывки из отцов Церкви.

Еще, сказано, Гоголь открыл, что лиризм нашей поэзии рожден от церковных песнопений.

И после этого простодушный читатель (если он одолеет эту ученую богословскую статью), сразу напорется на Рудого Панько, который наговорит семь коробов про то, как “парнище… сивуху так, мов брагу, хлище!”, как “гопцюють” на вечерницах, как казак отправляется в ад на бой с чертями, как страшные мертвецы встают из могил. Каким образом читатель соотнесет все это с богобоязненной статьей? Как поможет она ему понять премудрость Коробочки, фейерверки хлестаковской болтовни или то, что Чичиков – Наполеон?

Автор статьи доказывает, как неправы были те (почти все), кто не оценил “Выбранные места” – самое важное творение Гоголя.

Но вот я, тоже филолог и учитель словесности, напротив, согласен не с автором, а с митрополитом Антонием Сурожским, который сказал, что когда Гоголь писал свои художественные произведения, он был ближе Богу, чем в религиозных трактатах, где догадался, что на эти темы можно писать без вдохновения.

И когда я жажду постигать духовные истины, то обращаюсь к проповедям владыки Антония, к Ефрему Сирину или Старцу Силуану, ибо Гоголь ничего серьезного в этой области не открыл. И вспоминаем мы его религиозные произведения прежде всего потому, что перед нами гениальный творец “Ревизора” и “Мертвых душ”. Святитель Игнатий Брянчанинов уверен, что “Выбранные места” изливают “и свет, и тьму”, в них много “безотчетливого, душевного, а не духовного”.

Гоголем с юных лет владела мысль о неком избранничестве. В его письмах часто мелькают слова типа “вы еще не знаете всех моих достоинств”, “я почитаюсь загадкой для всех”, “тяжко быть зарыту вместе с созданиями низкой неизвестности”. Бог, пишет он матери, создал “сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире” (К. Мочульский.

9, 10, 12). Аксаков называл гордость Гоголя дьявольской. О “Переписке” сказал: “Книга Ваша вредна, она распространяет ложь Ваших умствований и заблуждений” (45).

Мы бы хотели, чтобы издатели сочинений Гоголя разрешили нам по-старому любить автора “Старосветских помещиков”, “Шинели” и прочих его чудных творений. А школьные методические командиры – преподавать литературу, а не завернутое в одежды словесности богословие.