“Плавание” Шарля Бодлера: последнее романтическое путешествие

В “Цветах зла” Шарля Бодлера каждое стихотворение воспринимается как глава единой поэмы. Но одно среди них – “Плавание” – стоит особняком: последнее и притом самое большое стихотворение “Цветов зла”, оно становится поэмой в поэме и эпилогом ко всему сборнику. Уже в названии стихотворения скрыто грандиозное обобщение: “плавание” – это путь человека и человечества; пространство “плавания” – весь мир, время – вся мировая история.

А еще название подсказывает смелые литературные аналогии: “Плавание” Бодлера соотносится с самой “Одиссеей” Гомера. Неслучайно речь бодлеровского лирического героя перебивается в третьей и пятой частях стихотворения вопросами “слушателей”: “Что видели вы, что?”; “И что, и что – еще?” (перевод М. Цветаевой). Эти строки отсылают нас к XVIII песни гомеровской поэмы, в которой феакийский царь Алкиной просит Одиссея рассказать о том, что тот видел и испытал в своем чудесном плавании.

Ты же скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать, Где по морям ты скитался? Каких человеков ты земли

Видел? Светлонаселенные их города опиши нам… (Перевод В. А. Жуковского)

Кроме того, в начале поэмы упоминается волшебница Цирцея, а в конце – племя лотофагов. В “Одиссее” это соседние эпизоды (IX и X песни), имеющие сходный смысл: и коварная Цирцея, превращающая спутников Одиссея в свиней, и “мирные” лотофаги, чье угощение (“сладкомедвяный лотос”) приводит к беспамятству, в равной степени препятствуют цели странствия. В стихотворении же Бодлера эти эпизоды противопоставлены друг другу: от одних чар путешественники бегут (от дурманящего аромата и жестокой власти Цирцеи – “La Circe tyrannique aux dangereux parfums”), к другим чарам – стремятся (“К нам руки тянет друг…”).

Цирцея в “Плавании” символизирует “низкий” быт, усыпляющий в человеке человеческое начало и отдающий его в рабство скотским инстинктам, – вот от каких снов спасаются “пловцы”.

В Цирцеиных садах дабы не стать скотами, Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств… (Перевод М. Цветаевой)

А лотофаги сулят забвенье земных горестей и забот, вечный сон, освобождающий от цепей быта, – дары, роднящие страну лотоса с подземным Аидом, к границам которого подходил Одиссей в XI песни гомеровской поэмы.

Бодлер обращается к сюжету “Одиссеи”, чтобы переиначить его. Герой Гомера рассказывает на пиру у феаков о своих приключениях, перед тем как достичь своей цели – родной, привычной Итаки. В “Плавании” же путешественников привлекает не Итака, а Икария – страна-утопия, недостижимая цель; и описание странствий предваряет не возвращение домой, а снова путь куда-то вдаль, последнюю попытку найти волшебную страну – в “неведомой глуби” смерти. Можно сделать вывод, что “Плавание” Бодлера – Роман (бессмертное произведение)тическая “одиссея” .

Роман (бессмертное произведение)тики всегда стремились в неопределенное “туда” (“dahin”, “far away” – ключевые слова соответственно немецкого и английского романтизма). Но бодлеровские “пловцы” – уже не те романтические герои, что в начале XIX века радостно устремлялись в погоню за мечтой. Чем чаще по ходу стихотворения мелькают синонимы земного рая – “Икария”, “Эльдорадо”, “Эдем”, тем призрачнее становится цель.

Действительно ли странники плывут в обетованную землю или только блуждают в собственных фантазиях, переходя от одной иллюзии к другой? Что ими движет – вера или сомнение, “идея-страсть” или игра? Уже неясно.

О, странная игра с подвижною мишенью! Не будучи нигде, цель может быть – везде! Игра, где человек охотится за тенью,

За призраком ладьи на призрачной воде…

А не лучше ли и вовсе плыть без цели? Возможно, что и так:

Но истые пловцы – те, кто плывут без цели: Плывущие, чтоб плыть! Глотатели широт, Что каждую зарю справляют новоселье

И даже в смертный час еще твердят: – Вперед!

Да и вообще – стоит ли плыть? Ведь тот, кто плывет, теряет способность мечтать, учась воспринимать все многообразие мира как всегда и везде одну и ту же “комедию греха”; а тот, кто мечтает, не отходя от стола (как отрок, разглядывающий карту), – обретает безмерный мир иллюзии.

Что находит ищущий в “Плавании” Бодлера? Сначала – ужас безумия.

О ужас! Мы шарам катящимся подобны, Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры

Нас Лихорадка бьет, как тот Архангел злобный, Невидимым бичом стегающий миры.

Затем – скуку без исхода:

Бесплодна и горька наука дальних странствий. Сегодня, как вчера, до гробовой доски – Все наше же лицо встречает нас в пространстве: Оазис ужаса в песчаности тоски.

Наконец, “глотатель широт” превращается в Вечного Жида, обреченного на бесконечные и бесплодные скитания. Выходит, что “Плавание” – Роман (бессмертное произведение)тическая “одиссея”, потерявшая цель, запутавшаяся и заблудившаяся, а “пловец” – Последний романтик, переживший крах идеалов романтизма, но так и не нашедший им замены. Из всех грез и мечтаний у лирического героя стихотворения остается только идея Смерти – и он вкладывает в порыв к ней весь свой пыл. Смерть теперь единственное прибежище романтика – одновременно и Икария (соблазняющая “нездешней речи нектаром”), и Итака (зовущая “плыть к своей Электре” – то есть к верной сестре, ждущей его родной душе).

Таков итог романтической “одиссеи”, но смысл “Плавания” не сводится к этому итогу – слишком бурная страсть вложена в стихи. Эту страсть почувствовала и с блеском сумела передать Марина Цветаева, переведшая “Плавание” за год до смерти, в 1940 году. Цветаева открыла как-то свой переводческий секрет, признавшись, что начинает работу с “лучших основных строк”; их она старается переводить как можно ближе к оригиналу.

Такими ключевыми строками становятся для Цветаевой именно самые страстные, самые яростные из них, такие как – “Оазис ужаса в песчаности тоски”.

Вслед за В. Вс. Ивановым сравним два перевода первых двух строф. Вот перевод Василия Комаровского:

Мир прежде был велик – как эта жажда знанья, Когда так молода еще была мечта. Он был необозрим в надеждах ожиданья!

И в памяти моей – какая нищета!

Мы сели на корабль озлобленной гурьбою, И с горечью страстей, и с пламенем в мозгах, Наш взор приворожен к размерному прибою,

Бессмертные – плывем. И тесно в берегах.

Главный недостаток перевода – размывание парадоксально-афористических строк, замыкающих строфы. Так, пытаясь передать строку “Bercant notre infini sur le fini des mers” (“Качая нашу беспредельность на предельности морей”), Комаровский не только далеко уходит от оригинала, но и впадает в “темный”, напыщенный слог. Цветаева же переводит эту строку чуть ли не с буквальной точностью: “…и происходит встреча // Безмерности мечты с предельностью морей”. Так же – едва ли не слово в слово – звучат в цветаевском переводе завершающие строки первой строфы “Плавания”:

Ah! que le monde est grand a la clarte des lampes! Aux yeux du souvenir que le monde est petit! (О!

Как велик этот мир в лучах лампы! В глазах памяти как мир мал!)

Как этот мир велик в лучах рабочей лампы! Ах, в памяти очах как бесконечно мал!

Будучи максимально точной в переводе опорных строк, Цветаева позволяет себе интерпретировать Бодлера в духе собственной поэтики. Но и здесь она верна духу оригинала: Анжанбеманы (моменты несовпадения синтаксической и ритмической паузы в стихе), Инверсии (то есть изменение порядка слов), Эмфатические (то есть с усиливающейся интонацией) Повторы, резкие обрывы и Эллипсисы (сокращенные предложения – обычно без сказуемого) – все эти характерные для Цветаевой приемы передают и усиливают страстность бодлеровского стиха. Так, вторую строку “Плавания” – “L’univers est egala son vaste appetit” (“Мир соответствует его – отрока – прожорливому аппетиту”) Цветаева переводит эллиптическим стихом, передающим не только жадность, но и стремительность детской мечты: для отрока “За каждым валом – даль, за каждой далью – вал”. Еще эффектнее интерпретация строк о безумце, кричащем с мачты об исполнении мечты и тут же – о крушении надежд:

“Amour… gloire… bonheure!” Enfer! c’est un ecueil!

(“Любовь… слава… счастье!” Проклятье! Это подводный риф!)

У Цветаевой эта коллизия достигает предельного драматизма, а смена настроений – невероятной стремительности:

Душа наша – корабль, идущий в Эльдорадо. В блаженную страну ведет – какой пролив? Вдруг среди гор и бездн, и гидр морского ада – Крик вахтенного: – Рай!

Любовь! Блаженство! – Риф.

Страстный переводчик страстного поэта, Цветаева нагнетает стиховую интонацию:

…Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств… …Везде – везде – везде – на всем земном пространстве… …Его, раба, рабы: что в хижине, что в замке

Наследственном: всегда – везде – раба рабы!

И так, в полном согласии с духом оригинала, подготавливает торжественно-романтический финал – великого произведения Бодлера и Цветаевой, сочетающего безотрадность мыслей с энергией стиха.

Смерть! Старый капитан! В дорогу!

Ставь ветрило! Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!

Пусть небо и земля – куда черней чернила, Знай – тысячами солнц сияет наша грудь!

Обманутым пловцам раскрой свои глубины! Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть, На дно твое нырнуть – Ад или рай – едино! – В неведомую глубь – чтоб новое обресть!