“Поэт – издалека заводит речь,. Поэта – далеко заводит речь”

Статья Марины Цветаевой “Мой Пушкин” на уроках литературы в 5-11-м классах

Труд окончен, и песня допета, И душа целый день налегке, И поэт отзовется поэту

На подвластном лишь им языке…

Мастер о литературном труде другого Мастера, как правило, высказывается предельно заинтересованно и точно. Великий писатель, за редчайшим исключением, по определению должен быть и гениальным читателем. Ему ведомы тайны ремесла поэта, прозаика, драматурга, он отзывается на те еле уловимые вибрации, которые обычный читательский слух подчас не способен уловить.

Поэтому на своих уроках из года в год я знакомлю ребят с теми сокровищами писательской (читательской) мысли, которые мне давно или недавно самому довелось открыть. “Мой Пушкин” и “Пушкин и Пугачев” Марины Цветаевой; речь Ф. М. Достоевского “Пушкин”; статьи о Пушкине Анны Ахматовой; “Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина” и “Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу” Аполлона Григорьева; “Лекции Владимира Набокова по русской литературе” о творчестве Чехова, Достоевского, Гоголя, Горького, Толстого и Тургенева; высказывания Александра Сергеевича Пушкина о комедии А. С. Грибоедова “Горе от ума”, о творчестве других авторов; критический этюд И. А. Гончарова ” Мильон терзаний” и его же “Отзыв о драме “Гроза” Островского”; “Лермонтов – гений сверхчеловечества” Д. Мережковского; статьи Ивана Алексеевича Бунина “О Чехове”, “Освобождение Толстого”, “Третий Толстой”, “Инония и Китеж”; статьи Александра Твардовского “О Бунине”, “Пушкин”, “О Блоке”; “О стихотворениях Ф. Тютчева” Афанасия Фета; “Памяти Леонида Андреева” Александра Блока; статьи о Пушкине, Тютчеве, Фете, Блоке, Баратынском Валерия Брюсова – вот далеко не полный список опытов медленного и вдумчивого прочтения литературных произведений, оставленных нам нашими писателями-классиками.

Разумеется, в рамках одной статьи невозможно даже вскользь коснуться каждого из перечисленных произведений. Моя задача куда скромнее: показать, как “работает” на наших уроках гениальная статья Марины Ивановны Цветаевой “Мой Пушкин”. Употребляя слово “наших”, я имею в виду не известную фигуру отстранения от своей персоны, а то, что уроки литературы являются плодом коллективного творчества учителя и учеников, уроками со-творчества.

Начатая в конце 1936 года в эмиграции и опубликованная в Париже в 1937 году (“Современные записки”, № 64), эта небольшая (около 40 страниц) статья впервые звучит на уроках литературы еще в пятом классе и сопровождает нас вплоть до выпускного, одиннадцатого.

Впрочем, о жанровой специфике этого произведения надо сказать особо. Сама Марина Ивановна Цветаева называла его прозой. “…Засела за переписку своей прозы – Мой Пушкин, – писала Цветаева 2 января 1937 года. – Мой Пушкин – это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназических хрестоматий моего брата, которой я сразу завладела, и т. д. Получается очень ЖИВАЯ вещь…”

Скажу больше. “Мой Пушкин” Марины Цветаевой – это едва ли не самая личностная, интимная, исповедальная проза (или статья?) о Пушкине, о роли его судьбы, его личности, его творчества в становлении другого поэта, другой личности, другой судьбы. А одна из фраз статьи, как мне кажется, является ключевой в понимании того, насколько исключительно важно для Цветаевой было все, что связано с жизнью, творчеством, с личностью Александра Сергеевича Пушкина: “…не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня”.

И вообще, это прозаическое произведение Марины Ивановны Цветаевой богато афористически точными, лаконичными фразами, одна из которых является не только квинтэссенцией статьи, но и жизненным кредо поэта: “Да, что знаешь в детстве – знаешь всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве – не знаешь на всю жизнь”.

Это как у Мандельштама в одном из первых стихотворений:

Только детские книги читать, Только детские думы лелеять…

По сути, вся остальная – после детства – жизнь (по Цветаевой) лишь обретение возможности называть словами то, что знает уже ребенок. “Это я сейчас говорю, но ЗНАЛА уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить”, – пишет поэт о том, как в возрасте шести лет впервые познакомилась с Чудом – романом в стихах ” Евгений Онегин“.

Вмешательство взрослых в детский читательский опыт посредством всевозможных вопросов приводит, по мнению Цветаевой, вовсе не к прояснению смысла стихотворения, “ибо в стихах, как в чувствах, только вопрос порождает непонятность, выводя явление из его состояния данности. Когда мать не спрашивала – я отлично понимала, то есть и понимать не думала, а просто – видела. Но, к счастью, мать не всегда спрашивала, и некоторые стихи оставались понятными”.

Едва ли не самой яркой иллюстрацией к этому утверждению Цветаевой является тот эпизод статьи, где рассказывается о том, как “семилетний варвар (как она называет себя. – С. Ш.) понял умнейшего мужа России” куда более правильно, чем “в четырежды его старшие воспитанники Пражского университета”. Речь идет о стихотворении А. С. Пушкина “Делибаш”, в частности, о том, каково лексическое значение иноязычного слова делибаш. Кто или что это – черкесское знамя или же сам черкес?

Кто или что из них “вьется”?

Согласитесь, есть о чем задуматься, идя на урок, на котором мы собираемся обучать наших учеников всевозможным формальным приемам разбора лирических произведений наших поэтов. Да, конечно, Цветаева-читатель, тем более читатель-ребенок-будущий поэт, – случай особый, и все же, все же, все же…

Оставляя за скобками произведения А. С. Пушкина, изучаемые в начальной школе (хотя и здесь есть предмет для серьезного разговора), обратимся к стихотворениям “Бесы” и “Няне”, которые традиционно входят в программу 5-го класса. Как пройти мимо тех фрагментов статьи “Мой Пушкин”, в которых говорится именно об этих пушкинских шедеврах! Вот как у Цветаевой о “Бесах”: “Но самое любимое из страшных, самое по-родному страшное и по-страшному родное были – “Бесы”. “Мчатся тучи, вьются тучи – Невидимкою луна…”

Все страшно – с самого начала: луны не видно, а она есть, луна – невидимка, луна в шапке-невидимке, чтобы все видеть и чтобы ее не видели. Странное стихотворение (состояние), где сразу можно быть (нельзя не быть) всем: луной, ездоком, шарахающимся конем и – о, сладкое обмирание – ИМИ (бесами. – С. Ш.)!” И далее: “Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства, и там, где им пищи не было, – меня не было”.

Снова потрясающий афоризм, емкое цветаевское высказывание!

Да и “самое по-родному страшное и по-страшному родное” – из того же ряда!

Разговор о пушкинском стихотворении не со снобистски-стиховедческой отстраненной позиции, а со-страдание, со-чувствие, со-бытие с персонажами “Бесов”, с их гениальным автором – как этого не хватает на уроках литературы, особенно в младших классах!

Как внимательно обычно слушают пятиклассники, ребята, сравнительно недавно начавшие читать Пушкина, этот фрагмент статьи: “”Сквозь волнистые туманы пробирается луна…” – опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны… туманы…). “На печальные поляны льет печальный свет она…” О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадежно печально, как навсегда припечатано – печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал”.

И стихотворение “Няне” в читательской памяти Цветаевой – оттуда, “родом из детства”: “Подруга дней моих суровых – Голубка дряхлая моя!.. ГОЛУБКА я слово знала, так отец всегда называл мою мать – (“А не думаешь ли, голубка? – А не полагаешь ли, голубка? – А Бог с ними, голубка!”) – кроме как голубка не называл никак”. А чуть ниже Марина Цветаева делится еще более сокровенным из своей детской (взрослой) памяти: “Но любимое во всем стихотворении место было – “Горюешь будто на часах”, причем “на часах”, конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела… Соответствующих часовых видений множество.

Сидит няня и горюет, а над ней – часы. Либо горюет и вяжет и все время смотрит на часы. Либо – так горюет, что даже часы остановились”.

И завершающим аккордом этого фрагмента статьи звучат слова: “Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была НЕ женщина. Из “К няне” Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину – потому-то и родная – можно любить больше, чем молодую, – потому что молодая и даже потому что – любимая.

Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной”.

А если уж обогащать словарный запас ребят, выяснять лексическое значение слов, то слово нежность должно быть повернуто различными гранями на уроке, на котором звучат бессмертные строки поэта, обращенные к его нянюшке – Арине Родионовне Яковлевой.

В седьмом классе при изучении “Полтавы” у нас будет повод обратиться к цветаевской статье, но настоящее пиршество для учителя и ученика начнется в восьмом и девятом классах, когда на уроках словесности к нам придут Пугачев и Онегин.

С “Капитанской дочкой” у Марины Цветаевой вообще особые отношения. Недаром же ей посвящена не менее гениальная, чем “Мой Пушкин”, статья “Пушкин и Пугачев”. Но это предмет для отдельного разговора. И сама Цветаева об этой своей статье в прозе “Мой Пушкин” пишет: “Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далеко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла…”

Однако и в статье “Мой Пушкин” о Пугачеве и Гриневе сказано образно, точно и лаконично: “Сказав волк, я назвала Вожатого. Назвав Вожатого – я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего – любить”.

В этом же фрагменте своей прозы Марина Ивановна признается: “…Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был – главная тайна… И если я полным голосом могла сказать, что в тайном шкафу жил – Пушкин, то сейчас только шепотом могу сказать: в тайном шкафу жил… Вожатый”.

Вот это слово – Вожатый, произнесенное Цветаевой именно в статье “Мой Пушкин” “в полный голос” вслед за автором “Капитанской дочки”, станет на наших уроках главным именем назывным (или почти собственным?), которым мы будем нарекать его, Пугачева, – возможно, самого обаятельного злодея из всех, с которыми нам довелось познакомиться на уроках литературы.

Девятый класс… Стихотворения Пушкина “Я памятник себе воздвиг нерукотворный…”, “К морю”, поэма “Цыганы”, урок, посвященный последним месяцам жизни Пушкина. Об этом едва ли не половина цветаевской статьи! Но –

Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним.

Именно этот фрагмент самый мой любимый в статье “Мой Пушкин”. Благодаря ему во многом сформировалось мое собственное представление о “моей Цветаевой”, да и о “моем Пушкине Цветаевой”: “Скамейка. На скамейке – Татьяна.

Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова.

И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это – любовь: когда скамейка, на скамейке – она, потом приходит он и все время говорит, а она не говорит ни слова”.

Своеобразной кульминацией урока, посвященного четвертой главе романа “Евгений Онегин”, в которой Татьяна выслушивает ответ Онегина на ее письмо, может стать еще одна выдержка из цветаевской статьи: “Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались. Никогда – когда садились, всегда – расходились.

Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если поднять занавес – она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно. Татьяна на той скамейке сидит вечно”.

Да и кульминация всего романа – восьмая глава, сцена последнего свидания-объяснения Онегина и Татьяны, по-моему, немыслима без пронзительнейшего цветаевского: “У кого из народов – такая любовная героиня: смелая и достойная, влюбленная – и непреклонная, ясновидящая – и любящая.

Ведь в отповеди Татьяны – ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, потому-то Онегин и стоит “как громом пораженный”.

Все козыри были у нее в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри – чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: “Я вас люблю – к чему лукавить?”

К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать – к чему?

А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны – внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда – в зачарованном кругу сада, – в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда – непонадобившаяся, сейчас – вожделенная, и тогда и ныне – любящая и любимой быть не могущая…

Все козыри были у нее на руках, но она – не играла”.

Разумеется, этот эпизод цветаевской статьи, с одной стороны, нам не может не понадобиться, когда мы будем в одиннадцатом классе говорить о любовной лирике этой замечательной поэтессы “серебряного века”. Фраза “любовное одиночество” станет ключевой на наших уроках. Ну а своеобразный мостик от Татьяны Лариной к заглавной героине романа Л. Н. Толстого “Анна Каренина” снова поможет перекинуть нам именно статья “Мой Пушкин”: “Да, да, девушки, признавайтесь – первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них – и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний другого не осталось, как лечь на рельсы.

Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь – и дородясь”.

И если уж речь у нас зашла о мостиках между разными писателями, между произведениями, изучающимися в разных классах, только от этого фрагмента статьи Цветаевой мы выстроим “мостик” и к статье Достоевского “Пушкин”, в частности, к тому фрагменту этой уникальной речи, произнесенной на открытии в Москве памятника Пушкину за полгода до смерти великого писателя, автора “Преступления и наказания”, где Достоевский говорит об ответе Татьяны Онегину и называет этот эпизод романа А. С. Пушкина “апофеозой” Татьяны, ибо “какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?” Вспомним мы последний из процитированных эпизодов статьи Цветаевой и тогда, когда будем в одиннадцатом классе беседовать о стихотворении А. А. Ахматовой “Я не любви твоей прошу…”.

Об уникальности детского читательского опыта, феномене детского восприятия мира, разумеется, писала не только Цветаева. Об этом же (правда, с другими примерами, иными словами) писали и Д. С. Мережковский в статье “Лермонтов – гений сверхчеловечества”, и А. И. Герцен в книге “Былое и думы”. Вот как об этом – у редактора “Колокола”: “…”Ребячество” с двумя-тремя годами юности – самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее”.

Если мы хотим понимать наших учеников и быть понятыми ими, мы обязаны доверять детскому взгляду на литературные произведения. А своеобразными мостиками между нами и ребятами, между нами (учителями и учениками) и литературными произведениями могут и должны быть такие произведения, как “Мой Пушкин” Марины Цветаевой.

Разумеется, мне и в голову никогда не приходило отказываться от статей В. Г. Белинского, Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, других наших великих критиков. Но у их знаменитых статей свое место на наших уроках, место чрезвычайно важное, ничем другим не заменимое, но не единственное и не исключительное.