Поэзия и политика

( Злотников Натан Маркович (1934) – поэт.)

Может быть, только тема нашего разговора поставила рядом эти два понятия. А ведь поэзия и политика – это родные сестры, не догадывающиеся о своем родстве. Я бы рискнул сказать, что они не догадываются и о своем вечном соперничестве.

Ведь на том достославном сказочном балу, с которого Золушка бежала, уронив вместе с двенадцатым ударом часов свой хрустальный башмачок на дворцовой лестнице, была, вне всякого сомнения, ее соперница, имевшая, как говорится, определенные виды на Принца и, надо думать, определенные гарантии, что эти виды не иллюзорны. Разумеется, в этой столь простой метафоре Золушка – поэзия, а ее соперница – политика. Замечательно, что они умудряются “не замечать” друг друга не только в сказках, они постоянно дистанцированны и в жизни.

Это связано с совершенно различным ощущением времени: в одном случае – трепетный счет в масштабах единственной и так быстро уходящей жизни, в другом – циничная Кощеева щедрость, где недостойно употреблять даже само понятие “жизнь”, более подходят: “отрезок времени”, “период”, “срок” и тому подобное. Однако наша метафора способна прорастить еще одно зерно: только звук времени имеет силу отрезвить от грома литавров, блеска мишуры, суеты; и отнюдь не стыд “костюмерного” разоблачения страшит поэзию, а столь по-человечески понятная неловкость вдруг оказаться “не как все” – вот она и бежит стремглав с чужого праздника. Впрочем, она будет чужой на любом празднике, как чужим оказался хрустальный башмачок для всех прекрасных дам королевства.

Принц понял, что речь идет об индивидуальности, и не понял, что она – синоним уединенности. Но это сюжет уже другой сказки.

Поэтому столь характерны драматические ноты для муз Кантемира, Державина, Ломоносова, Грибоедова, Жуковского, Тютчева и других, кто не только много сил отдал на государевой службе, но и преуспел в ней. О военном поприще нет нужды говорить: российскую поэзию, особенно второй половины XVIII – вплоть до середины XIX века – трудно представить не в армейском мундире. Политики прочно, говоря современным языком, связаны со злобой дня и поэтому редко задаются вечными вопросами; поэты только этим и занимаются, потому, надо думать, живут коротко. Меня давно уже волнует одно обстоятельство. Речь идет о письме Владислава Ходасевича к своему другу, писателю Б. А. Садовскому, по поводу начавшейся работы (написана была лишь пятая часть ее) над жизнеописанием императора Павла I. “…Сообщу Вам по секрету тему: принц Гамлет и император Павел.

Я о Павле читал порядочно, и он меня привлекает очень. О нем психологически наврано, хочется слегка оправдать его. Стал я читать, удивляясь, что никому не приходило в голову сравнить его с Гамлетом.

И вдруг узнал, что в 1781 году в Вене какой-то актер отказался играть Гамлета в его присутствии. Нашел и еще одно подтверждение того, что кое-кто из современников догадывался о его “гамлетизме”. Потомки произвели его в идиоты и изверги…” (Александру I, отцеубийце, именно подобного рода версия и могла сослужить службу.)

Меня волнует эта история не только тем, что несуразности и “чудачества” предопределили судьбу могущественного самодержца, а именно нечаянное его свойство задать вечный вопрос, то качество, которое Ходасевич определил как “гамлетизм”, меня волнует жестокое соперничество поэзии и политики даже тогда, когда они носят маски друг друга. Меня волнует отвага, с которой Ходасевич посягнул на исторически сложившуюся обусловленность легенды об убитом, у него были документально не очень прочные, но поэтически весомые аргументы оспорить официальную версию гибели Павла I. Он выступал невольным участником непрекращающегося спора, спора между поэзией и политикой.

А ведь это обреченное дело. Каждое истинное явление поэзии тратит, если уместно так сказать, много звездного топлива, прежде чем оказывается “в кругу расчисленных светил”. Карта звездного неба – это то, чему можно верить, и люди давно и неслучайно ориентируются на нее в пути (даже сегодня, имея современные навигационные приборы).

Но эта картина на века запечатлела только следы вселенских страстей, она – итог того, что свершилось в поэзии, а поэзия живых творцов – это путь, процесс: срывающиеся с орбит звезды, пересекающиеся пожары созидания и разрушения в галактиках, ярко горящие метеориты – вся живущая движением материя. В этом процессе много непредсказуемого, нечаянного, наивного и… я бы употребил еще одно слово – беззащитного. Политика расчетлива и прагматична, она не может быть непосредственной и чувственной, она чужда сокровенности и скрытый ход своих мыслей никогда не обнаруживает. Она легко и цинично пользуется многим из арсенала поэзии; обратных примеров не случалось. Пуанкаре как-то сказал, что наука – это кладбище гипотез.

Как ни горестно в наше столь политизированное время думать, но даже самым благородным свершениям политики в конце концов суждено обрести себе место, увы, именно на этом кладбище, а звездное небо станется для побежденной (и нередко униженной) поэзии. Может быть, в необратимости и вечности этого “механизма” еще раз утверждаются и торжествуют главные постулаты христианства.

Русская поэзия всегда имела особое предназначение. Оно, это предназначение, и определило драматическую, весьма нередко и трагическую судьбу и поэзии, и всей литературы в нашем Отечестве. Не годы – века – литература играла роль парламента – единственного поприща народного волеизъявления в условиях абсолютизма, тоталитарной власти, цензуры.

Поэтому горестны судьбы ее подвижников – от Пушкина, Рылеева, Некрасова, Полежаева до Твардовского. В сознании современного читателя в одном ряду стоят письма Короленко Луначарскому, “Мы живем, под собою не чуя страны…” О. Мандельштама, “Погорельщина” Н. Клюева, “Реквием” А. Ахматовой, философские откровения Бердяева, Флоренского, Вернадского и других, строки и страницы В. Некрасова, Ю. Домбровского, А. Платонова, М. Булгакова, А. Бека, Ю. Трифонова, В. Тендрякова, А. Клещенко, Арсения Несмелова, потрясающее проникновение в самую суть трагедии Гражданской войны, явленное в поэмах М. Волошина “Россия” и “Усобица”. Я обрываю этот перечень, потому что с грустью понимаю, что перед нами мартиролог.

Журнал “Юность”, где я работал, разделил в конце 80-х – начале 90-х годов с другими честь гражданской реабилитации многого из перечисленного здесь. Итак, важно уяснить (мимо этого опрометчиво проходят иногда наши друзья за рубежом), что слово, то есть литературное деяние, в России чаще всего, почти всегда играло роль политического поступка. Я не противоречу себе: поэзия всегда была далека от того, чтобы политизировать, – она была занята самим смыслом жизни, малейшими движениями человеческой души, добивалась эстетической полноты и композиционной безукоризненности в старинном своем ремесле. И к нашей гордости, преуспела в этом.

Но будем справедливы: ее неудержимо тянуло на бал, где можно людей посмотреть и себя показать, где много блеска и музыки и где можно встретиться с принцем, чтобы влюбиться в него с первого взгляда, безоглядно и рискованно, потерять голову. Но мы ведь любим поэзию за это и надеемся, что в новые времена с нею, как с Золушкой в сказке, все будет хорошо.

Новые времена строят мост, без которого людям не обойтись. Поэзия положила уже немало и своих кирпичей в основание этого моста. И многие прекрасные мои друзья подвижнически служили и служат благородному этому строительству: А. Вознесенский, В. Коротич, Б. Ахмадулина, О. Чухонцев, Н. Рубцов, Ю. Ряшенцев, Д. Сухарев, В. Корнилов, О. Сулейменов, Н. Новиков, Е. Евтушенко, В. Соколов, Б. Окуджава, Ю. Левитанский, И. Шкляревский…

Важно только не забыть, что в скрепе, в самой сердцевине возводимого нами, к счастью, не иллюзорного и, надеюсь, надежно и долго сумеющего служить людям моста, под самым первым кирпичом, в основании, покоится хрустальный башмачок. Да-да, тот самый, который, может быть, совсем не случайно обронила Золушка.