Прямой разговор о жизни

Лидия Яковлевна Гинзбург (1902-1990), замечательный ученый-филолог, принадлежала к младшей ветви, второму поколению формальной школы в литературоведении. Учителями ее были знаменитые опоязовцы Ю. Н. Тынянов, Б. М. Эйхенбаум, В. Б. Шкловский.

Одной из главных ее ученых заслуг является создание теории Промежуточной литературы, к которой относятся эссе, дневники, записные книжки, мемуары, автобиографии, невыдуманные рассказы. Их специфика до ее теоретических работ не была вполне осознана и понята.

Идея промежуточной литературы сформулирована ею в записных книжках 1927 года, и тогда же теоретические принципы этой литературы были изложены ею в статьях о Вяземском и его записных книжках. Эти же проблемы затем она рассматривала и в книге о Герцене, и в одной из главных своих книг – “О психологической прозе” (1971), где было показано, как, поднявшись по эволюционным ступеням от эссеистики Монтеня и Паскаля, мемуаров Сен-Симона и автобиографической исповеди Руссо, через переписку и дневники бакунинского кружка (М. Бакунин, Н. Станкевич, В. Белинский и др.), проза пришла к высотам психологического романа Толстого и Пруста.

Характерно и то, что последними работами Лидии Гинзбург были статьи, посвященные эпистолярной прозе людей пушкинского круга и самого Пушкина (“Эвфемизмы высокого”, 1986), письмам Пастернака (1989).

Всякое творческое дело, в том числе и исследовательская научная работа, считала она, плодотворно в том случае, когда согрето интимным, заинтересованным отношением к предмету. Такой интимный интерес как раз и был у нее, поскольку с двадцати трех лет и до конца своей жизни она вела дневниковые записи. То были записи разговоров и событий, их осмысление, мемуарные страницы, эссеистика, прозаические повествования.

В советское время эти записи не могли быть опубликованы. Мало того, об их существовании знали только самые близкие ее друзья: попади такая тетрадь в руки НКВД или КГБ – и автор был бы тут же арестован. (Между прочим, арест придвигался к ней вплотную в 1952 году, когда бериевский аппарат готовил очередную провокацию – “дело” космополитов-литературоведов во главе с Борисом Эйхенбаумом – и Лидию Гинзбург следователи уже вызывали для предварительного разговора. Спасла ее и других ученых внезапная смерть вождя.) Лишь в 60-е годы молодые друзья Лидии Яковлевны, и я в том числе, помогли ей перепечатать на пишущей машинке ее записи в трех экземплярах (один из них хранился у меня).

И только с начала 80-х они стали появляться сначала в журналах, потом в ее книгах “О старом и новом” (1982), “Литература в поисках реальности” (1987) и в наиболее полном виде – в книге “Человек за письменным столом” (1989).

Эти-то книги и представляются мне самой драгоценной частью творческого наследия Лидии Гинзбург.

“Тынянов сказал вчера: “Литература живет не общим, а частным – ненужными частностями. Чем заметен Наполеон у Толстого? Тем, что от него пахнет одеколоном””.

Такая неожиданная запись доставляет нам больше радости и помогает быстрей понять толстовский метод, чем долгие рассуждения в академических научных исследованиях. Тут же становится понятно, что имела в виду Лидия Гинзбург под спецификой документальной прозы, – ее художественную организацию. Высказывание Тынянова наверняка выделено ею из куда более долгой беседы, отжато, превращено в афоризм – и запоминается так же легко, как стихи.

Вот другой пример.

“…Боря (филолог Борис Бухштаб, друг Лидии Яковлевны. – А. К. ) сделал попытку приобщить присутствующих к разговору, не совсем ловко спросив Маяковского о том, что теперь пишет Пастернак.

– Стихи пишет. Все больше короткие.

– Это хорошо, что короткие.

– Почему же хорошо?

– Потому что длинные у него не выходят.

Маяковский: Ну что же. Короткие стихи легко писать: пять минут – и готово. А когда пишешь длинные, нужно все-таки посидеть минут двадцать”.

Чем интересна эта запись? Мы видим из нее, как ревниво относятся поэты друг к другу. Потому и сказано, что вопрос, заданный Маяковскому, был не совсем ловким: спрашивать у Маяковского следовало, что теперь пишет он, Маяковский, а не Пастернак. А еще из реплик Маяковского становится понятно, что он предпочитает длинные стихи коротким и видит в своей способности создавать большие вещи свое преимущество перед Пастернаком. Но самое интересное здесь – точная характеристика поэтического труда: короткое стихотворение пишется быстро: “пять минут – и готово”.

А ведь так оно и есть: поэтический труд – счастливый труд, короткие лирические стихи (в отличие от длинных стихов или поэм) пишутся быстро, почти молниеносно, по вдохновению. И опять мы замечаем, как сжато и точно передан автором этот застольный разговор. Диктофонов тогда не было.

А если бы и были, наверняка автоматическая запись по сравнению с художественной, то есть отцеженной и преображенной, выглядела бы куда более сбивчивой и растянутой.

Приведу еще одну из множества дневниковых записей об Ахматовой, с которой Лидия Гинзбург была хорошо знакома.

“Анна Андреевна заговорила со мной о Б., нашей студентке, которая приходила к ней читать плохие стихи, ссылаясь, между прочим, на то, что она моя и Гуковского (филолог, друг Л. Гинзбург. – А. К. ) ученица.

Я: – Б. говорила мне, что пишет стихи. Но она предупредила меня, что это, собственно, не стихи, а откровения женской души, и я, убоявшись, не настаивала.

А. А. (ледяным голосом). – Да, знаете, когда в стихах дело доходит до души, то хуже этого ничего не бывает”.

Разумеется, слово “душа” не ставится Ахматовой под сомнение. “Я говорю сейчас словами теми, // Что только раз рождаются в душе…”, “Все души милых на высоких звездах…” – таких стихов у нее много. Речь идет о другом – об “излияниях женской души” – и этого Ахматова терпеть не могла (Л. Гинзбург – тоже).

В другом месте Лидия Гинзбург дает замечательную по точности характеристику поэзии Ахматовой: “Ахматова – поэт сухой. Ничего нутряного, ничего непросеянного. Это у нее общеакмеистическое. Особая профильтрованность сближает непохожих Ахматову, Гумилева, Мандельштама”.

И снова это попутное замечание поражает своей меткостью и точностью: в литературоведческой книге на такое определение поэтики Ахматовой уйдет множество страниц. В 1958 году Ахматова написала четверостишие, две последние строки которого перекликаются с приведенной здесь записью Лидии Гинзбург, сделанной в 1927 году: “Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить!”

Можно сказать, что “Записные книжки” Лидии Гинзбург – это свободно написанное учебное пособие по литературе ХХ века, в котором литературные движения и школы (акмеизм, футуризм, имажинизм, обэриуты) и их представители (Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Кузмин, Маяковский, Асеев, Пастернак, Есенин, Заболоцкий, Н. Олейников и др.) явлены не в официальном, парадном, а в интимном, домашнем облике. При этом блестящее остроумие автора делает эти дневниковые записи поистине художественным произведением. Так, со слов поэта В. Шершеневича, она рассказывает: “…В 20-м, кажется, году, когда на севере не было бумаги, имажинисты отравились в Одессу для печатания альманаха под названием “Бабочки в колодце”.

Альманах отпечатали, причем на обложке присланных экземпляров стояло “Рыбочки в колодце”. На панический запрос имажинистов одесское издательство ответило, что… бабочки не могут находиться в колодце, и слово “бабочки” оно заменило словом “рыбочки” как наиболее естественным и даже напрашивающимся в данном контексте”.

Один из лучших мемуарных портретов Мандельштама в нашей литературе создан Лидией Гинзбург. Я написал “мемуарных” и понял, что это слово следует заменить другим – “документальных”: свои записи автор делал по горячим следам, в тот же день или очень скоро после встречи со своим “персонажем”, а не через двадцать-тридцать-сорок лет – и в этом особая ценность и достоверность записок. Приведу лишь небольшой отрывок из этой незабываемой портретной зарисовки: “Ему не совладать с простейшими аксессуарами нашей цивилизации. Его воротничок и галстук – сами по себе. Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает.

Эту штуку жене выдали на платье… Но стоит нажать на важную тему, и с силой распахиваются входы в высокую речь. Он взмахивает руками, его глаза выражают полную отрешенность от стула, и собеседника, и недоеденного бутерброда на блюдце.

Он говорит словами своих стихов: косноязычно (с мычанием, со словцом “этого…”, беспрерывно пересекающим речь), грандиозно, бесстыдно. Не забывая все-таки хитрить и шутить…”

Какая это прекрасная проза, помнящая об уроках Толстого и Пруста (я уже упоминал книгу “О психологической прозе” – надеюсь, учитель-словесник, прочитав большой том “Записных книжек”, захочет прочесть и эту исследовательскую книгу тоже).

В “Записных книжках”, где, кроме уже названных писателей, присутствуют Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум, Корней Чуковский, Жирмунский, Б. Томашевский, Б. Бухштаб, Н. Пунин, Каверин, Е. Шварц, Н. Тихонов, Багрицкий, Осип и Лиля Брик, Н. Я. Мандельштам, Лидия Чуковская и многие-многие другие, в том числе и литераторы 1960-1980-х годов, и множество “простых” людей: домработниц, крестьян, ремесленников, редакционных работников, рабфаковцев, студентов, “ответственных работников”, детей и т. д, один из самых интересных персонажей – сам автор этих записей. Уже было сказано, что в каждой чужой фразе, запечатленной в записках, присутствует Лидия Гинзбург, ее ум, остроумие, память, ее воля, выбор, отношение к слову, интеллектуальная энергия. А когда читаешь, например, такую фразу: “Кто-то сказал: “Пушкинисты никогда не читают Пушкина в оригинале””, понимаешь: “кто-то” – это почти наверняка тоже она.

Ведь записные книжки можно назвать и дневником, не так ли? А дневник – это всегда и “лирика”; то есть интимное, лирическое начало – неизбежная составляющая такой документальной прозы. В “Записных книжках” Лидии Гинзбург идет разговор не только о литературе, не только о поэзии и прозе ее современников и предшественников (Пушкин, Вяземский, Лермонтов, Фет, Толстой, Блок, Анненский и т. д.), но и о жизни, смерти, правде и лжи, порядочности и подлости, мужестве и страхе… и, конечно, о любви. “N говорит: “Несчастная любовь, как и счастливая, обращается в привычку.

Возникает близость – односторонняя, но от этого не менее крепкая… В конце концов человек любит женщину, которая выносит его с трудом, той остановившейся любовью, которая больше не ощущается, потому что она стала основой, принадлежностью душевного организма (как кровообращение); словом, той самой любовью, которая дается в результате долгих лет семейной жизни””.

Думаю, что под литерой N опять-таки скрывается сам автор. Процитированное наблюдение – печальное, что и говорить! Но как бы ни была печальна мысль, она, будучи неожиданной и глубокой, способна внушить радость своей меткостью и оригинальностью.

Нет, не только Толстой и Пруст, здесь вспоминаются и любимые Лидией Гинзбург французские эссеисты – Монтень, Паскаль, Ларошфуко…

Лидии Гинзбург интересен человек вне зависимости от его общественного и социального статуса. И какой-нибудь остроумной реплике Ахматовой не уступает в своей неопровержимой убедительности рассказ уборщицы Пелагеи Петровны о чьей-то внезапной смерти: “И вскрикнуть не успел… А я б не хотела так умирать.

Я хотела бы поболеть сначала. Что-нибудь такое сказать перед смертью…” Как здесь не вспомнить Иннокентия Анненского, моего любимого поэта, умершего на ступенях петербургского вокзала, боявшегося внезапной смерти (у него было больное сердце) и сказавшего, что это то же самое, что уйти из ресторана не расплатившись.

Короткие записи перемежаются в этой книге с эссеистикой – и значительная часть эссе посвящена отношениям человека с властью. На долю автора выпало нелегкое время – сталинская эпоха с ее социальными иллюзиями и репрессиями, хрущевская оттепель с возвращением тех, кто выжил в нечеловеческих условиях сталинских лагерей, брежневское топтание на месте. О том, как жила советская интеллигенция под прессом грубой силы, идет речь в главах “О старости и инфантильности”, “И заодно с правопорядком”, “Поколение на повороте” и других. “До популярного предела (существует предел приспособления), человек применительно к обстоятельствам разрабатывает для себя некий образ жизни.

С помощью двойного механизма – уклонения от страдания и поисков удовольствия (как плотского, так и вполне духовного), – удовольствия, предлагаемого ему в данных обстоятельствах… Напрасно люди представляют себе бедственные эпохи прошлого как занятые сплошными бедствиями… Ходили в балет и в гости, играли в покер и отдыхали на даче те именно, кому Утро приносило весть о потере близких, кто сами, холодея от каждого вечернего звонка, ждали гостей дорогих…”

Неслыханный трагический опыт, который не могли предсказать за несколько лет до его появления ни Толстой, ни Чехов, запечатлен здесь во всей своей подавляющей полноте. “Вот внутренняя свобода, – думаешь, читая книгу Гинзбург, – выросшая на почве едва ли не рабского угнетения и бесправия”. Свобода – это, оказывается, еще и способность осознать свое положение, использовать его в познавательных, интеллектуальных целях. В “Записках блокадного человека” (а Лидия Гинзбург всю блокаду провела в Ленинграде) “омерзительный вой воздушной сирены” напоминает ей гул движущегося лифта ночью 1937 года.

Блокада, таким образом, оказывается своего рода метафорой к иным, сходным с нею гибельным ситуациям советской жизни.

Я познакомился с Лидией Яковлевной в 1959 году; меня, тогда еще совсем юного, поразил и привлек не только ее аналитический ум и цепкая память, но и способность пожилого человека так горячо откликаться на стихи. В моей жизни дружба с нею, ее интерес к моим стихам сыграли огромную роль. Среди ее книг и статей многие посвящены поэзии: это книга “О лирике”, в которой рассмотрены все этапы становления новой русской поэзии, от “школы гармонической точности” Батюшкова, Жуковского, Пушкина – до “вещного мира” и поэтических открытий Анненского, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака.

Это также ее статьи, такие, как “Частное и общее в лирическом стихотворении”, “Поэтика Осипа Мандельштама”, но прежде всего – это все те же “Записные книжки” с их разговором на самые большие темы (а поэзия, безусловно, большая тема). Подлинные стихи, считала она, даже самые трагические и безутешные, внушают человеку радость. “Современное искусство, – писала она, – по-видимому, должно говорить о счастье и красоте. Потому что счастье и красота – реальный наш опыт, и только этот опыт дает страданию цену и отрицанию диалектический смысл.

Само себя гложущее несчастье никогда не загорится трагическим огнем”.

В начале этой статьи я назвал Лидию Гинзбург ученым-филологом. Но в отличие от многих филологов, она была еще и большим писателем: надеюсь, читатель понял это из всего, что здесь было сказано. Многие романы и повести ХХ века, привлекавшие к себе внимание в минувшие годы, ветшают на глазах, не выдерживают испытания временем. Интеллектуальные герои прежней литературы устарели, так как с ними, по словам Лидии Гинзбург, “не получается новой темы”. “Один из возможных выходов… состоит в том, чтобы слово взял интеллектуальный автор – для прямого разговора о жизни”. Именно это и произошло в ее книгах, отказавшихся от условных литературных персонажей и вымышленного сюжета традиционной прозы.

Ничуть не хочу умалить достоинств “традиционной” прозы, но все написанное Лидией Гинзбург (записные книжки, научные статьи и книги, эссеистика, воспоминания, прозаические повествования) представляет собой особый, ни на что не похожий сплав, уникальное сочинение, не укладывающееся ни в какие привычные рамки, – и я горячо рекомендую читателю, любящему литературу, это увлекательное чтение, и прежде всего книгу ее записок “Человек за письменным столом” ; в расширенном варианте – “Записные книжки. Воспоминания. Эссе” (СПб.: Искусство СПБ, 2002).