Религиозные искания в поэзии Вячеслава Иванова

Свечу, кричу на бездорожьи; А вкруг немеет, зов глуша, Не по-людски и не по-божьи Уединенная душа. Вяч.

Иванов Поэзия символистов искала выхода в неземной воле. Известно, что поэты-символисты пытались представить себя некими жрецами, вступали в различные мистические общества. Зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов.

Вячеслав Иванов принадлежал, как известно, к одному из таких тайных обществ. Он вернулся из Италии, насыщенный образами древних мифов. От этого корня прямая дорога вела его в католическое средневековье, к Возрождению, к романтизму посленаполеоновской Европы. Вяч. Иванов поклоняется чуть ли не всем богам средиземноморских культур и находит в них отклик своим раздумьям.

Он поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розенкрейцера Гете. В своих культовых увлечениях он ненасытен. Стихи его в это время переполнены мифическими образами.

Вячеслав Иванов искренне верил, что сама поэзия является тоже своего рода миссией, призванной для той же божественной цели, что и пришествие божества в мир людей. Внутренний мир поэта, мне кажется, можно определить как духовно-исповедальный. Религиозные исповедания в стихах для него много значили:

Земных обетов и законов Дерзните преступить порог, – И в муке нег, и в пире стонов, Воскреснет исступленный Бог!.. Молодежи поэт был не очень понятен.

Молодежь в вопросах веры, в отличие от Вяч. Иванова, стояла на твердых христианских позициях. Он же, по-моему, готов был поклоняться всем богам, подчинить свою волю всем горним силам, лишь бы они увлекли его в высший мир: Вдаль влекомый волей сокровенной,

Пришельцы неведомой земли, Мы тоскуем по дали забвенной, По несбывшейся дали. Душу память смутная тревожит, В смутном сне надеется она;

И забыть богов своих не может, – И воззвать их не сильна!.. Поэт признает, что он не может выбросить из сердца, в данном случае, античных богов, хотя воскресить их не может. Наверное, вся мифотворческая поэзия Вяч.

Иванова и была по сути попыткой воскрешения античных образов. Поэт не был христианином, но всю жизнь томился жаждой христианства, как многие интеллигенты того времени. Сергей Маковский в своих мемуарах вспоминал: “Запомнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году, втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Ан-ненским (неверующим, никакой мистики не признающим)”. Цитата Маковского длинная, и я своими словами передам ее суть: в разговоре выяснилось, что Иванов верит в Христа, но лишь в пределах Солнечной системы.

Но он верит и в богов Олимпа, и в духов земли, и во все магии. Это подтверждает мое предположение, что Иванов ощущал себя человеком мира. Предполагаю, что ему была знакома философия Ницше, где появляется “богочеловек”. Любопытно, что этот поэт и свою жену пытался в своей поэзии обоготворить.

Он ее в буквальном смысле слова прославлял, как богиню. С точки зрения христианства это, конечно, недопустимо, но поэт непредсказуем. Вот сонет “Любовь”, где он вновь говорит с женой, но уже как с частью собственного единства:

Мы двух теней скорбящая чета Над мрамором божественного гроба, Где древняя почиет Красота. Единых тайн двугласные уста, Себе самим мы – Сфинкс единый оба.

Мы – две руки единого креста. Поэт, мне кажется, совершенно уверен, что его лира может только к чему-то стремиться, только восторгаться и даже нечаянно не может оскорбить божественного начала. Поэтому меня, как читателя, не смущают такие его художественные несоизмеримости, как “Над мрамором божественного гроба…”, “Мы – две руки единого креста”. Все не так, но все у поэта как бы оправдано какой-то сверхгармонией. Разумеется, в тайны посвященный маг мыслит не по-людски и не по-божьи.

Вот, я думаю, и Вяч. Иванов занимает какое-то среднее пространство между Богом и людьми, между человеческим ничтожеством и божественной силой. Он из тех, кого Евангелие называет “волхвователями и обаятелями”. В поздних стихотворениях поэт вспоминает свои дерзкие воззрения на божественное начало:

Не первою ль из всех моих личин Был Люцифер? Не я ль в нем не поверил, Что жив Отец, – сказав: “аз есть един”?

Денница ли свой дольный лик уверил, Что Бога нет, и есть лишь человек?.. Наверное, так надо понимать и восклицание поэта в стихотворении “Зодчий”:

Я башню безумную зижду Высоко над мороком жизни… Но в более поздних стихах Вяч. Иванова христианское самосознание все же берет верх. Демонические дерзания начинают мучить его совесть.

В стихотворении “Прозрачность” звучит раскаянием обращение к “демону”: Мой демон! Ныне ль я отрину? Мой страж, я пал, тобой покинут!

Мой страж, меня ты не стерег, – И враг пришел и превозмог… Интересна в этом плане концовка этого стихотворения: Так торжествует, сбросив цепи, Беглец, достигший вольной степи! Но ждет его звенящих ног

Застенка злейшего порог. В конце концов творческий рост поэта приводит его к настоящему христианству без всяких оговорок о солнечных системах. Это христианство ортодоксальное. В последние годы жизни мифические образы поэт использовал лишь как метафоры и не более того.

Он горько признается: …я слышал с неба зов: “Покинь, служитель, храм украшенный бесов”. И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды Молчанья дикий мед и жесткие акриды. Утратив веру в своих несостоявшихся богов и богинь, Вяч.

Иванов обрек себя на молчание. Античные божества более не возникают в его стихах. Но религиозные искания Вяч. Иванова в поэзии привели его к самому главному и необходимому его душе. Это ощущение России как центра мироздания:

Как осенью ненастной тлеет Святая озимь, тайно дух Над черною могилой реет, И только душ тончайший слух

Несотворенный трепет ловит Средь косных глыб, – так Русь моя Немотной смерти прекословит Глухим зачатьем бытия. Смерть настигла поэта в Риме.

Прах его там, но душа – у нас в России.