Роль детали в поэме “Мертвые души”

При чтении “Мертвых душ” хочется порой воскликнуть, подобно многим гоголевским героям: “Черт знает что такое!” – и отложить книгу. Удивительные детали вьются, словно барочные узоры, и увлекают нас за собой. И только смутное недоумение и голос здравого смысла не позволяют читателю окончательно поддаться привлекательной абсурдности и принять ее как нечто само собой разумеющееся.

В самом деле, мы невольно погружаемся в мир деталей и лишь потом вдруг осознаем, что они странны до крайности; и непонятно уже, зачем они здесь и почему пересекают линию повествования.

“Мертвые души” демонстрируют нам все многообразие подобных “мелочей” – детали пейзажные, портретные, детали интерьера, развернутые сравнения, изобилующие деталями. Гоголь стремится создать как можно более полную картину повседневной жизни губернского города NN (а таких городов, вероятно, было тогда в России великое множество), целиком раскрыть образы помещиков, он прибегает к описанию мельчайших подробностей, которые порой, как уже было сказано, вызывают в читателе неподдельное удивление.

Чичиков приезжает в город; Гоголь сразу же обращает внимание читателя на каких-то мужиков, рассуждающих о колесах брички героя, и некого молодого человека с тульской булавкой в виде пистолета (что интересно, эти персонажи никогда больше не появятся на страницах книги). Чичикову достается номер в местной гостинице; тут Гоголь говорит даже о тараканах и о двери в соседнее помещение, заставленной комодом. И даже о том, что сосед обычно любопытен и интересуется жизнью проезжающего.

Только был ли у Чичикова такой сосед, приходил ли он, когда герой отсутствовал, или же не было соседа вовсе, этого мы не узнаем, но зато у нас отныне есть точное представление о гостиницах “популярного рода”.

В описании наружного фасада гостиницы появляется абсурдная деталь – выглядывающий из окна краснолицый сбитенщик с самоваром из красной меди. Гоголь уподобляет предмет и человека двум предметам, двум самоварам, причем один из них – с бородой. Уже и не различишь, где человек, а где самовар. Аналогичный прием “овеществления” человека (или сравнение его с чем-то, лишенным человеческих черт) используется Гоголем и в других эпизодах поэмы (деревни с бабами в верхних окнах домов и свиньями – в нижних, два лица в окне дома Собакевича, похожие одно на огурец, другое – на молдаванскую тыкву, из которой делают балалайки; лицо губернаторской дочки, мертвенно-овальное, чистое, “как только что снесенное яичко”; “черные фраки” на балу – здесь же предельно детализированное сравнение с мухами; “фризовая шинель” без класса и чина, скитающаяся по уснувшему городу). С одной стороны, детали эти никуда не ведут и служат для изображения незначительных персонажей; но, если вдуматься, не говорят ли эти отдельные штрихи об изначальной бездуховности города?

Мертвы вещи – значит, мертвы и души людей, живущих бессмысленной, будто застывшей жизнью; мелкие люди NN сменяют друг друга перед нашим взглядом, как гротескные сюрреалистические фигуры (примерно такие же, как та самая нимфа с огромными грудями на картине в гостинице или греческие полководцы с толстыми ляжками на портретах в доме Собакевича), вырезанные из картона. Что, например, видят все в прокуроре до его смерти? Брови и подмаргивающий глаз.

Безжизненные детали. Порой они смешны, однако в сумме с другими образами, образами помещиков, которых навещает Чичиков, дают какую-то зловещую картину. Манилов, Коробочка, Плюшкин, Собакевич – все они зачахли, очерствели в своих поместьях, среди бездушных вещей.

Вот Манилов со своим сладким, приторным лицом, который привык к безделью, любит строить идиллические планы на будущее, но дальше слов никогда не идет. Он только курит трубку (в комнате у него везде аккуратные горки табака и золы), а на столе у него лежит одна и та же книга, заложенная на одной и той же странице. Гостиная обставлена прекрасной мебелью (правда, на два кресла не хватило шелковой материи). Вечером приносятся в гостиную подсвечники – один роскошный, другой – “просто медный инвалид”.

Все детали интерьера являют собой отражение незавершенности, бессмысленности действий Манилова, который на словах стремится к прекрасному и построил даже беседку под названием “Храм уединенного размышления”, а на деле ведет совершенно бездуховную, скучную жизнь, “скучно-синеватую”, как лес в его поместье.

Вот Коробочка с ее страстью к накопительству; в ее доме – зеркала, картины с какими-то птицами, колоды карт, письма, комоды, набитые старой одеждой (вероятно, там помещица прячет деньги в пестрядевых мешочках); на дворе – изобилие. Куры, индейки, свиньи. Пространные огороды, ухоженная деревня, и у крестьян имеются телеги.

Коробочка – рачительная хозяйка, однако жизнь ее более ничем кроме заботы о хозяйстве не заполнена; пусть даже помещица эта молится ночью перед образами, она, на самом деле, всего лишь чучело, недаром в огороде ее стоит чучело, на которое надет ее же собственный чепец. Это жизнь старой, бездуховной старухи, чье медленное время отсчитывается хрипящими и шипящими настенными часами.

В поместье Собакевича все основательно: крепкий, непомерно толстый забор, сараи из толстых бревен, избы “без затей”. В доме предметы похожи на хозяина: пузатые тяжелые стулья, бюро, стол, дрозд в клетке. Сам Собакевич, неуклюжий, с грубым лицом, ходит во фраке медвежьего цвета, имеет привычку наступать всем на ноги и много ест (на вечере у полицмейстера съедает целого осетра; в день приезда Чичикова подаются ватрушки размером с тарелку и индюк величиной с теленка).

Душа его “закрыта толстою скорлупой”, и неизвестно, есть ли там какие-то чувства.

У Плюшкина от всего веет запустением, упадком, даже смертью: плохие дороги, разрушающиеся, покосившиеся избы и церкви, неухоженный господский Дом, застоявшиеся клади хлеба, зеленая плесень, гниющее сено, разросшийся сад (единственное, что красиво и живо в этом поместье), постепенно скрывающий труды человека. Интерьер дома беспорядочен, хаотичен: куча разнообразного ненужного хлама, который Плюшкин копит неизвестно зачем (это уже бессмысленное накопительство, а не стремление к благополучию, как у Коробочки), нагроможденная горой мебель, пыльная люстра. Чичикова Плюшкин хочет попотчевать куличом и ликерчиком бог знает какой давности (при этом у других помещиков – обильные обеды).

Наряд Плюшкина больше похож на нищенские отрепья; глаза помещика – как черные мыши, все еще быстрые; он старается все подмечать и следит за своими крепостными, жалеет свечей и бумаги, но бережливость его ничтожна и гадка.

Описание деталей порой заслоняет самих людей. Помещики постепенно теряют все живое, человеческое, сливаются с материальным миром. Они кажутся более “мертвыми”, чем Ноздрев с его пышущим жизнью лицом (румянец во всю щеку, “кровь с молоком”).

Он бездуховен, как и они, жизнь его напоминает его же потрепанную колясчонку с изодранными хомутами (сам он потрепан, с бакенбардами разной длины), но, по крайней мере, в нем есть какие-то живые, естественные, человеческие пороки: необъяснимое, глупое, какое-то бескорыстное желание нагадить ближнему, любовь к кутежам (недаром он так налегает на вина и угощает гостей то шампанским, то мадерой, то рябиновкой, которая оказалась “сивушницей”) и страсть к вранью (он содержит собак и сам вечно лает, как собака; нельзя также не вспомнить пресловутые турецкие кинжалы с надписью “Мастер Савелий Сибиряков”).

Это самые заметные персонажи города NN и его окрестностей. Города, где губернатор большой добряк и Вышивает по тюлю (тем не менее крестьяне тут некогда убили заседателя), где чиновники читают “Людмилу” и Юнга, где дамы содержат собачонок, одеваются по-столичному для балов и обсуждают фестончики. Калейдоскоп бессмысленных деталей обрисовывает пустоту – подлинное содержание города, – в которой абсурдные слухи произрастают, как грибы, исключительно потому, что горожане увязли в бездействии. У большинства из них на самом деле нет ни целей, ни стремлений, они топчутся на одном и том же месте. Чичиков, по крайней мере, движется вперед по дороге жизни, хотя цели его, конечно, слишком мелочны, да и сам он – “никакой”, не толст, не тонок, разве что фрак на нем ухоженный, брусничного цвета с искрой.

Шкатулка Чичикова – целый мир, вещественное повествование о жизни героя, о приобретениях, накопительстве, об упорной погоне за деньгами, о расчетливости и самолюбовании; здесь и мыло, и бритвы, и чернильница, и перья, и афиши, и билеты, и гербовая бумага, и ассигнации. Деньги составляют главную его страсть. Ведь еще отец учил его: “Все прошибешь на свете копейкой”.

Картина довольно печальная (пожалуй, она вызвала бы только омерзение, если бы не ирония автора). История грустно глядит на нее с неизвестно зачем повешенных у Коробочки и Собакевича портретов Кутузова и Багратиона. Не так давно еще герои эти отчаянно сражались (сражался и несчастный капитан Копейкин); герои истории размахивали саблями, а теперь сабля эта мирно покоится в бричке Чичикова “для внушения надлежащего страха кому следует”.

И сам Чичиков в какой-то момент в глазах горожан предстает – апофеоз абсурда! – Наполеоном…

Гоголь и смеется над этой бессмысленной, словно ворох старых бумаг, реальностью города NN, и задумывается о ней, приходя к выводам далеко не утешительным. Но гнетущая тяжесть абсурда растворяется, как только скрывается из виду губернский городок, остается лишь дорога, и воспоминание о странных событиях вскоре потускнеет в памяти Чичикова.

Так и мы иногда останавливаемся, оглядываемся вокруг, и внезапно охватывает нас мысль: “Черт знает что такое!” – и мы стоим так, ничего не понимая, некоторое время, потом чешем в затылке, усмехаемся и идем себе дальше по своей дороге.