Сладость контрафакта

Весной 1831 года двадцатидвухлетний Гоголь, уже два года как петербуржец, решил издать свои повести. Помня печальный опыт с публикацией “идиллии в картинах” “Ганц Кюхельгартен” (после отрицательных рецензий он стал собирать экземпляры по книжным магазинам и жечь их), обратился за советом к своему доброму знакомому и покровителю, литератору, преподавателю Павловского кадетского корпуса Петру Александровичу Плетневу (ему, напомню, Пушкин посвящал главы “Евгения Онегина”). Отчего не помочь?

Плетнев посоветовал начать путь в литературу с чистого листа: “Ганц…” вышел в свет под псевдонимом В. Алов, а теперь пусть будет позамысловатее.

Так появились “Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком “. Готовилась книга не без затруднений: в мае Гоголь жаловался своему другу с детства Александру Данилевскому, что наборщик из Типографии департамента народного просвещения “пьет запоем”. Но дело все же двигалось: 26 мая (все даты здесь даю по старому стилю) цензор, статский советник Никита Бытурский цензурное разрешение подписал.

Наконец в том же самом мае (20-го), познакомившись на вечере у Плетнева с Пушкиным, Гоголь незамедлительно устремился к установлению постоянных отношений с тем, кто “занимал все его воображение еще на школьной скамье”. Случайно или нет, но он летом оказался в домашних учителях в Павловске, по соседству с Царским Селом, где жили в это время Пушкин с молодой женой и Жуковский. Осенью, в письме к тому же Данилевскому подвел итоги: “Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я”. Подобное писал, вероятно, не только другу детства – однажды из Петербурга ему отправили деньги не в Павловск, а в Царское Село, Пушкину, полагая, что так они быстрее попадут адресату в руки.

Правда, въедливые гоголеведы скептически относятся к вышеприведенной предхлестаковской фразе. Встречи, конечно, были, но судя по первому известному нам письму Гоголя к Пушкину, он даже дорогу из Павловска в Царское Село знал не очень хорошо.

К августу, очевидно, наборщик из запоя вышел: в следующем письме к Пушкину, 21-го августа, Гоголь рассказывает ныне хрестоматийную историю о посещении типографии, где печатались “Вечера…”.

“Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он, после некоторых ловких уклонений, наконец сказал, что: Штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни”. (Прочитаем последнюю фразу как выражение легкого авторского кокетства, вызванного неожиданным успехом.)

10 сентября Гоголь отправил свежие экземпляры книги Жуковскому. Один – для передачи Пушкину, несколько – “тем, кому вы по усмотрению своему определите”.

Так или иначе, в начале октября история о смеющихся над страницами Гоголя наборщиках уже появилась во влиятельном издании – “Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду””.

Пушкин включил ее в свое “Письмо к издателю…”, поддерживающее “Вечера…”, а само письмо поместили в отзыв о книге, рекомендующий ее читателям. Тут же пушкинскую заметку перевели на французский язык и напечатали в петербургском еженедельнике “Le Miroir”… Так, по последующему замечанию Гоголя, “порося” его “вышло в свет”. К исходу 1831 года тираж был распродан.

Когда в начале марта следующего года издали вторую часть “Вечеров…”, пришлось допечатывать и первую – спрос на книгу увеличился.

Эта поучительная история вспомянута в подробностях не случайно. Гоголь был не только гениальным писателем, но и талантливым организатором продвижения своих сочинений. Он хитроумно заставил читателя обратить внимание и на следующие свои книги – “Миргород” и “Арабески”.

Первую снабдил подзаголовком – “Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки “, а вторую – совершенно новую и разножанровую по содержанию – выпустил почти одновременно с “Миргородом”, соответственно в 20-х числах января и февраля 1835 года. Причем в “Арабесках” свои ранние Сочинения на исторические и культурные темы снабдил “паровозом”, или как бы тогда сказали – “пароходом”, тремя шедеврами, составившими вскоре основу так называемых “петербургских повестей” (заглавие, Гоголю не принадлежащее): это “Портрет”, “Невский проспект”, “Записки сумасшедшего”.

Свой сюжет возник и при издании “Мертвых душ”. Когда начались мытарства рукописи в московской цензуре, Гоголь 7 января 1842 года отправил в Петербург письмо П. А. Плетневу, где изображается фантасмагорическая сцена обсуждения “Мертвых душ” в цензурном комитете. Письмо пространно, это, по сути, небольшая новелла, и в силу доступности цитировать его не буду.

Интересно другое: до сих пор точно не известно, происходила ли эта фантасмагория в действительности.

Одновременно с эпистолярной подготовкой картины своего безысходного положения в глазах петербургских друзей (бонус: шедевр о заседании цензоров) Гоголь рукопись из цензуры забрал и отправил им, избрав курьером Белинского (!), возвращавшегося из Москвы в северную столицу.

В мае книга, хотя несколько и потрепанная питерскими, уже продавалась в Москве.

Наконец обратимся собственно к календарной дате, приличествующей этой рубрике. Она – в продолжение истории издания гоголевских книг.

165лет назад во второй половине января 1843 Года в Петербурге вышли “Сочинения” Гоголя в 4-х томах, первое собрание его произведений (датировано 1842 годом). Чтобы оценить это событие, достаточно вспомнить, что Собрание сочинений Пушкина стало выходить только после его кончины, а, скажем, Жуковский, начавший издавать свои сочинения в 1835 году, завершил это дело уже после выхода “Сочинений” Гоголя.

В первый том своего собрания Гоголь включил “Вечера на хуторе близ Диканьки”, во второй – “Миргород”, в третий – повести “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Коляска”, “Записки сумасшедшего”, “Рим”. Четвертый том составили пьесы: ” Ревизор” с приложениями, “Женитьба”; драматические отрывки и отдельные сцены: “Игроки”, ” Утро делового человека”, “Тяжба”, “Лакейская”, “Отрывок” и “Театральный разъезд после первого представления комедии”. “Мертвые души”, увидевшие свет незадолго до этого, в четырехтомник не вошли.

Интересно, что, составив собрание, Гоголь в редактуре его участия не принимал. Он поручил ее своему давнему другу Николаю Прокоповичу, учителю русского языка в одном из петербургских кадетских корпусов. Редактором Прокопович оказался чересчур усердным: он выправил немало живых оборотов в гоголевских текстах, приводя их в соответствие с формальными правилами грамматики.

Кроме того, в издании были пропуски и неверные чтения, порой приводившие к бессмыслице.

Итог несколько разочаровал Гоголя, и он, хотя и деликатно, но твердо дал это понять старому товарищу. “Вкрались ошибки, – писал он Прокоповичу, – но, я думаю, они произошли от неправильного оригинала и принадлежат писцу или даже мне. Все, что от издателя, то хорошо; что от типографии, то мерзко”.

Но даже при этих обстоятельствах издание “Сочинений” Гоголя значительным для того времени тиражом 5000 экземпляров (да он и сегодня вновь стал считаться весомым) произвело в читательском мире фурор (напомню, автору всего 33 года).

Своеобразную оценку этого события находим в замечательных воспоминаниях Сергея Тимофеевича Аксакова “История моего знакомства с Гоголем”.

Посетовав на огрехи в работе Прокоповича, Аксаков отмечает также дороговизну издания.

Однако, как видно, это не оказалось значительной помехой. ” Типография сделала значительную контрафакцию “. Оказывается, не только нынешние поп-звезды страдают от пиратских копий!

“Когда Шевырев впоследствии, с разрешения Гоголя, вытребовал все остальные экземпляры себе в Москву, оказалось, что у книгопродавцев в Петербурге и частью в Москве находился большой запас “Мертвых душ” (значит, их тоже Пиратизировали!! – С. Д. ), не соответствующий числу распроданных экземпляров, так что в течение полутора года ни один книгопродавец не взял у Шевырева ни одного экземпляра, а все получали их из Петербурга с выгодною уступкою. По прошествии же полутора года экземпляры начали быстро расходиться и пересылаться в Петербург”.

Отныне Гоголь мог быть спокоен: он обрел прочное место на книжном рынке. Теперь знаем – навсегда.

Гоголь был волен предпринимать попытки противостояния контрафактным изданиям, оставлять их без внимания (кажется, так и поступал) или же продолжить “прочное дело жизни” – творчество.

Правда, здесь проблемы всегда серьезнее, чем контрафакция.