Сновиденческое пространство произведений А. С. Пушкина

Сегодня ни у кого не возникает сомнений в том, что Пушкин – самый “изученный” русский писатель. И нередко произведения великого классика представляются современным литературоведам “неперспективными” в исследовательском отношении: о Пушкине, кажется, сказано уже все. Пушкиноведческая библиотека, как известно, в несколько тысяч раз превышает по объему Сочинения самого Александра Сергеевича. Тем не менее едва ли настанет день, когда о Пушкине будет сказано последнее слово.

Постоянно пополняющийся арсенал методов литературоведческого анализа позволяет всякий раз по-новому подходить к интерпретации многократно прочитанных и, казалось бы, скрупулезно изученных “хрестоматийных” произведений.

“Борис Годунов”, “Евгений Онегин”, “Пиковая Дама”, “Капитанская дочка” – творения пушкинского гения, известные каждому школьнику. Что позволяет нам поставить их в один ряд и избрать их в качестве объекта исследования? В каждом из этих произведений герои видят сны, функция которых в структуре текста представляет для нас интерес.

Обычно говорят о психологизме Достоевского, Толстого, Чехова, уделяют внимание эмоционально-психологическому складу героев этих писателей, но почему-то обходят стороной мастерство Пушкина-психолога. Задача настоящей работы – восполнить этот пробел, рассмотрев на примере данных произведений функциональные особенности сновидений, художественную роль и психологическую мотивацию последних.

Попытаемся определить место сновидения в развитии сюжета каждого из перечисленных произведений. Внимательно читая текст, нетрудно заметить, что сны герои видят перед какими-либо решающими событиями. И связано это с тем, что в судьбе каждого героя сны играют роль пророчества, предсказания: такова первая и, несомненно, важнейшая функция сна в сюжете пушкинских произведений.

Итак, что же предвещают сны героям?

“Все тот же сон! возможно ль? В третий раз! Проклятый сон!..” – это первые (!) слова, которые произносит в трагедии “Борис Годунов” Григорий Самозванец. И этот сон предвещает герою то, что с ним случится в скором будущем:

…Мне снилося, что лестница крутая Меня вела на башню; с высоты Мне виделась Москва, что муравейник;

Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом, И стыдно мне и страшно становилось – И, падая стремглав, я пробуждался…

Характерно то, что пробуждение пушкинских героев происходит в кульминационный момент сновидений. Свои сны герои, как правило, не “досматривают”. Примечательна также эмоциональная наполненность сновидения: “…И стыдно мне и страшно становилось…”

Падение в конце сна – тоже эмоция, хотя и видоизмененная и, очевидно, самая сильная, поскольку приводит к пробуждению. Отрицательная эмоциональность сна Григория перекликается с финалом трагедии, когда “кипящий” на площади народ “в ужасе (выделено мной. – М. О. ) молчит” и отказывается приветствовать Григория – “Димитрия”, – это своеобразное предвестие “падения”. Иерархичность пространства сновидения (верх-низ), несомненно, связана с боязнью падения на глазах у смеющегося народа.

При этом сам герой в своем сне пассивен: он оказывается на башне как бы не по своей воле – его “введет” наверх лестница, – и точно так же подневольно стремительное падение самозванца. Примечательно то, что роль Димитрия Самозванца, начатая с пробуждения в келье Пимена и рассказа о “проклятом сне”, сном и заканчивается: “Ложится, кладет седло под голову и засыпает”.

Интересно сопоставить сны Григория и Петра Андреевича Гринева (повесть “Капитанская дочка”): “Мне казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. С беспокойством выпрыгнул я из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце… “Тише, – говорит она мне, – отец болен, при смерти, и желает с тобой проститься”.

Пораженный страхом, я иду за нею в спальню Что ж? Вместо отца моего вижу? в постели лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении обратился к матушке: “Что это значит? Это не батюшка. И с какой мне стати просить благословения у мужика?

Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог… Ужас и недоумение овладели мной…

И в эту минуту я проснулся…”” Бросается в глаза явная абсурдность “сюжета” сновидения: отец оказывается настоящим, и, несмотря на тяжелую болезнь, он весело “поглядывает”, да еще и вскакивает с постели и машет топором.

Сновидение наполнено нарастающими эмоциональными переживаниями героя: беспокойство, страх, ужас и недоумение. Финал сна Гринева схож с финалом сна Григория: пробуждение в момент наивысшего психологического напряжения. Интересно, что переживания героя отражаются в природных явлениях (“буран еще свирепствовал”). “Буран” в контексте повести – весьма многозначительный образ, связанный не только с чувствами Гринева, но и с историческими событиями того времени.

Здесь так же, как и во сне Григория, поведение “сновидца” пассивно: случайный приезд домой (на самом деле Гринев едет из дома), подчинение обстоятельствам, невозможность убежать от мужика с черной бородой, образ которого, кстати, возникает не случайно: сну предшествовала встреча с вожатым, который впоследствии окажется Емельяном Пугачевым – царем-самозванцем (во сне он фигурирует как отец-самозванец). Мать Гринева называет мужика “посаженым отцом”, и это опять-таки не случайно – достаточно вспомнить, какую роль Пугачев сыграет в судьбе Гринева и Маши Мироновой. Гринев признает, что это “сон, в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни”.

Не менее “вещим” является и сон Татьяны из романа “Евгений Онегин”, о котором писали много. Ю. М. Лотман, в частности, указывал, что художественная роль сна Татьяны в том, что он является “центральным для психологической характеристики героини романа”, а также “выполняет композиционную роль, связывая содержание предшествующих глав с драматическими событиями шестой главы”. Психологическая мотивировка сна, очевидно, та же, что и у сновидений Дмитрия Самозванца и Гринева, – тревожное, напряженное ожидание грядущих событий.

Ю. М. Лотман связывает мотивы сновидения еще и со “специфической атмосферой святок – временем, когда девушки, согласно фольклорным представлениям, в попытках узнать свою судьбу вступают в рискованную и опасную игру с нечистой силой”.

Рассмотрим пространство Татьяниного сновидения. Героиня переходит через реку, что в народных мифологических представлениях связывалось с замужеством, но не только с ним. Река – это своеобразный делимитатор (термин С. П. Ильева), то есть разграничитель, символизирующий деление мира на две части (достаточно вспомнить мифическую реку Стикс). В сказочной мифологии переход через реку означал еще и смерть, то есть “иное бытие”. Жизнь в замужестве для девушки – это и есть “иное бытие”, иная жизнь, такая же неведомая, как и смерть.

В сновидении Татьяны, таким образом, любовь и замужество соединяются с чем-то ужасным, грозящим гибелью. С этим связан и зеркально перевернутый свадебный обряд в сновидении героини. Она сама приходит к жениху (а не наоборот, как полагалось на свадьбе), при этом Дом жениха находится в лесу, а лес в мифологических представлениях славян – чуждое, губительное пространство. Жених ее – Онегин – оказывается хозяином “лесной нечисти”; образ Евгения демонизируется, он становится убийцей Ленского (что в следующей шестой главе подтвердится реальными событиями).

Сновидение Татьяны наполнено сильными переживаниями, а “движения души” представлены динамичностью “действия”.

В ряду исследуемых наблюдений особняком стоят видения Германна – героя повести “Пиковая Дама”. Строго говоря, снов Германн в произведении не видит. Пушкин описывает только какие-то полумистические-полуреальные видения, которые автор представляет читателю именно в таком качестве, а не как сновидения. Это важно потому, что перед нами – герой с болезненным сознанием, расстроенным “сказкой” о трех картах, тайну которых он пытается выведать.

Поэтому Германна тревожат не сны, которые нетрудно было бы отличить от реальности, а видения, происходящие как будто наяву, но слишком невероятные для того, чтобы быть правдой.

С “тремя верными картами” связаны три видения Германна. Первое привиделось ему во время отпевания графини, когда покойная подмигнула Германну и тот упал в обморок на глазах у толпы (ср. со сном Самозванца в трагедии “Борис Годунов”). Второе видение – ночное явление герою покойной графини и раскрытие тайны трех карт – функционально равно сновидению, так как играет роль предсказания, и читателю уже становится не вполне ясно – галлюцинация это или покойница являлась на самом деле.

В повести нет четкого ответа на вопрос, реально ли видение Германна, хотя весь ход дальнейших событий как будто подтверждает действительность происшедшего. И, наконец, третье видение – подмигивающая Пиковая дама на карте (по определению М. М. Бахтина, это карнавального типа двойник покойной графини) – окончательно (и вполне реально) приводит Германна к сумасшествию.

“Случай!”, “Сказка!” – таковы две оценки анекдота Томского о трех картах, прозвучавшие в повести. “О всех дальнейших событиях, кончая чудесным выигрышем и злосчастной ошибкой героя, можно сказать “случай” или “сказка””, – указывает С. Г. Бочаров. Действие повести постоянно “двоится”; оно протекает одновременно и во внешнем мире, и в воображении героя, “и двойственность эта несет в себе поражение Германна”. Впрочем, и саму историю, рассказанную Томским, нельзя с уверенностью считать правдивой.

Однако однонаправленное сознание Германна не допускает случайности (случай – атрибут чего-то сверхъестественного, а Германн пытается все “рассчитать”), потому и анекдот Томского, и собственные видения он воспринимает как нечто реальное.

Взаимодействие снов и реальности в произведениях Пушкина – один из интереснейших вопросов, который может стать темой отдельного исследования. Почему, например, к Гриневу и Татьяне Лариной, видевшим страшные сны, судьба отнеслась благосклонно (хотя оба не избежали жизненных испытаний), а Германн потерпел крах, несмотря на то, что покойная графиня открыла ему тайну удачи, которой он так ждал? Вопросов много, и невозможно ответить на все в пределах одной статьи.

Мы лишь попытались наметить пути для будущих научных исследований сновиденческого пространства произведений А. С. Пушкина.