“Сон”

p>Тема сложных путей самопознания и самораскрытия человека становится предметом лирической медитации в стихотворении Марины Цветаевой “Сон”. По тону стихотворения возможно судить о характере вызвавших его жизненных обстоятельств – это глубоко личная драма, одна из “пограничных” ситуаций, когда человек мучительно переоценивает себя самого. Стихотворение выстроено как рассказ, где речь идет об отношениях между “спящим” сознанием и “бодрствующим” подсознанием.

Почти сразу перед нами раскрывается исповедальность и стоящая за стихами драма, несмотря на то, что в них нет ни одной “материальной” зацепки, ни одной конкретной реалии. Нам неизвестно “материальное” содержание сна, однако мы переживаем вместе с героиней “личностную” психологическую ситуацию, чей общечеловеческий смысл более чем очевиден. Состояние сна дарует душе отдых, врачует и смиряет, снимает противоречие между желаемым и возможным.

Согласно “мифо-поэтической” традиции в нем содержится предсказание или пророчество, “подсказка” о недалеком будущем. Сон в стихотворении Цветаевой уподобляется ищейке, судебному исполнителю (“сбирр”) и разведчику (“летчик над вражьей местностью”). Содержащуюся в нем идею раскрывает уже первое метафорическое уподобление (“с хищностью сыщика и следователя”). В дальнейшем этот символ сна-следователя не меняется, но обрастает иносказаниями, уточняющими его очертания. В стихотворении читателю предлагается картина происходящей на его глазах “борьбы со словом”, попыток осмыслить процессы, таящиеся в глубине подсознания.

Композиционная формула стихотворения подчинена поиску итоговой, самой точной и глубокой формулировки, которая позволила бы обозначить то, что воспринимается как невыразимое. И действительно, в финале ответ обнаруживается в форме резкого ритмического акцента – переноса: “Где бы укрыться от вещих глаз / собственных…” Выходит, что расследование, проводимое “сном”, есть не что иное, как свет собственной совести. Сон-духовник будто разглашает “тайну исповеди” героини, не нарушая при этом правил в отношениях между исповедником и исповедуемой, потому что раскрывает он эту тайну самой героине. В стихотворении взаимодействуют два ритмически и логически контрастных начала – упорядоченность и стихия, ясность и затемненность. Начала гармонии воплощены в строгой ритмической повторяемости и композиционной завершенности стихотворения.

Последние стихи двух завершающих строф звучат рефреном по отношению к последнему стиху строфы начальной. Образуемое ими композиционное кольцо – своего рода предел структурной упорядоченности. Характерная примета структурности – последовательное использование в стихотворении четырехстопного дактиля с пропуском одного безударного слога в каждой третьей стопе. Таким образом, прибегая к разнообразным типам повторов, Цветаева максимально полно использует экспрессивные возможности элементов стиха.

На фоне предельно четкой ритмической организации стиха выразительным становится любое, даже незначительное отступление от синтаксической и лексической нормы. Живая речь, не укладываясь в стандартную метрическую матрицу стиха, словно пытается вырваться из обуздывающей ее внешней формы. Уже в первой строке стихотворения стиховой перенос приходится на середину слова (“с тысяче – / футовой…”).

В следующей строфе этот перенос совмещается с неожиданным переносом смыслового значения: вместо напрашивающегося “по камере тюрьмы” следует “по камере/ Сердца”. Реализуя эту метафору (сон расхаживает по камере сердца), Цветаева по-другому называет “главного героя” стихотворения – его мифологическим именем (Морфей). Через повышенную содержательную плотность стиха автору удается переплавить глубоко личные чувства в значимый опыт.

В целом стихотворение – знаковый пример смыслового сгущения, присущего творческой манере Цветаевой.