Анна Ахматова – Марина Цветаева. Они обе жили в одну эпоху, пели эту эпоху, плакали над нею вдвоем… И обе, несмотря на сложные, во многом противоречивые отношения, родство свое “по песенной беде” ощущали. “Не отстать тебе: я острожник. // Ты – конвойный.
Судьба одна…” – “Мы с тобою сегодня, Марина, // По столице полночной идем…” – так откликались они друг другу. Обе писали о России: Ахматова – строго, царственно, будто капли крови, роняя тяжелые скупые слова, Цветаева – горько, навзрыд. Писали о поэзии, о таинстве смерти.
Писали о любви…
Тема разлуки, разрыва в лирике этих женщин-поэтов освещена неоднократно, разносторонне. И сюжеты встречаются сходные, но Ахматова даже самые трагические чувства, даже кипящую лаву страсти и боли неизменно заключает в гранитную оправу стиха. Цветаева же о своей лирике позднее напишет так: “Я всегда билась – и разбивалась вдребезги… и все мои стихи – те самые серебряные сердечные дребезги”.
Осколки взрыва.
Мне кажется, именно в любовных стихах полнее раскрывается характер лирического героя поэта, именно здесь он почти тождествен автору. Анализируя стихотворения А. Ахматовой “Проводила друга до передней…” и М. Цветаевой “Ушел – не ем…”, интересно прочесть, разгадать не только подтекст этих произведений, посвященных теме разлуки, но и услышать любовный пульс: не просто банальное “Он бросил”, а ” Я – не стала удерживать”. Это стихи о женской силе и гордости – качествах, которые в любовной лирике Ахматовой часто показаны самым крупным планом: все помнят, как “легко” и красиво уходит из дома лирическая героиня популярного стихотворения “Песня последней встречи”. Вот и в этих коротких стихах она “провожает друга”, и голос ее спокоен, нетороплив.
Размер произведения – пятистопный хорей с множеством пиррихиев. Они встречаются почти в каждой строке, и оттого плясовой, легкий размер до неузнаваемости преображается. Чудится, что даже время замирает сейчас… Впрочем, таким кажущимся спокойствием наполнены и стихи Марины Цветаевой.
Ее речь, по словам дочери Ариадны, была “сжата, реплики – формулы”; и данное стихотворение полностью подтверждает это определение. Редчайшим размером – двустопным (!) ямбом (в середине дан один трехстопный стих) – написаны эти строки. Создается впечатление шага по комнате: “Ушел – не ем…”. Из угла в угол… “Пуст – хлеба вкус…” Стихи эти можно произносить только шепотом, у самой лирической героини перехватывает дыхание, возникает зрительный образ “шевелящихся губ” (Мандельштам).
Строки, как молитва, читаются для себя одной в страшной и непривычной тишине. Стихи же Анны Ахматовой, скорее всего, не слова даже, не голос, а мысли, и в их спокойствии, в их упорядоченности есть что-то от заведенного механизма: привычно выйти, привычно закрыть дверь, осмотреться вокруг… Особое внимание Ахматова, как всегда, обращает на обстановку, на вещественный мир, по завету акмеизма в одной детали отображая душевные переживания лирической героини. Ахматовские пустая передняя, “потемневшее трюмо” – обстановка оставленного, брошенного дома.
Лирическая героиня чужая здесь, гостья, зашедшая на минутку, – и такая неприкаянность, такая горечь в ее скупых легких словах: “Проводила друга до передней…” Это – обрыв, конец привычной жизни, развал некогда устойчивого, светлого мира. Это – минута прощания.
А расставание, очевидно, внезапно произошло. Возможно, и объяснения-то не было, и не было сцен, если ушедший, бросивший в самой первой строке назван “другом”. Его проводили, улыбнулись наверняка на прощание, и он ушел с облегчением, что трагедии не принес. Так же и у Цветаевой.
Ничего не узнал: ни что хлеб без него “пуст” (это в 1940 году-то!), ни что все под руками женщины, как мел, рассыпается. Здесь слышны чеховские интонации, ноты абсурда, когда о смерти, о трагедии рассказывают устало и коротко. “Сейчас на дуэли убит барон. Тарарабумбия… сижу на тумбе я…
Не все ли равно!” И цепенеют от этого абсурда (ведь жизнь-то оборвана, а жить – надо!) лирические героини женщин-поэтов. Много – и та, и другая – писали о неизбежности разрыва и одиночества, много раз с каменными лицами, с сухими глазами затворяли за милыми дверь – и даже как будто смирялись с этой судьбою. В стихах “Проводила друга…” и “Ушел – не ем…” слышна отдаленная перекличка с другими стихами. Сравните:
И во всем тебе удача, Ото всех – почет. Ты не знай, что я от плача
Дням теряю счет… (А. Ахматова)
Ибо другая с тобой, и в Судный День – не тягаются… (М. Цветаева)
Но ведь обе полностью отдаются любви, обе – полностью в ней растворяются! Об этом сказано Цветаевой в одной – но какой! – строке: “Мне хлебом был…” Тут же вспоминается ее собственное, своему дневнику, признание: “”Вы мне нужны, как хлеб”, – лучшего слова я от человека не мыслю…” Да, конечно, можно жить без любви – но без хлеба?.. Лирическая боль здесь практически перерастает в физическую, в изнеможение; в потерю себя. “Все – мел. За чем ни потянусь…” – пишет Цветаева, и еще острее пронзает игла стиха, ибо мы знаем: это – последний год ее жизни…
Безусловно, стихи Ахматовой не пронизаны таким бесконечным трагизмом.
Здесь не удар, а, скорее, столбняк, мутное, гнетущее состояние, когда все валится из рук, а в голове беспрестанно теснятся и мысли, и образы: “Брошена! придуманное слово. // Разве я цветок или письмо?” Вопросы мучительны, а разгадки нет и не будет…
Скорее всего, тонкая грань этих различий вызвана разным возрастом поэтов в момент написания стихов. Ахматовой – чуть за двадцать, Цветаевой – сорок семь, и это – ее последняя любовь, единственная струна, связывающая ее, уже тень, – с жизнью. В сороковые годы Цветаева ощущает себя душой, “ободранной душой”, оттого так воздушны, так бесплотны ее строки “Ушел – не ем. Пуст – хлеба вкус…” “Безoбразная образность” их завораживает, тянет попробовать строчки на вкус, на язык.
Постоянная, сквозная аллитерация – повторение звуков, – создает ощущение бесплотности. Боли. Последней, уже ангельской белизны, – и мелового крошева на бледных уставших губах.
На такое же восприятие настраивает и внутренняя рифма “пуст – вкус”, усиливая ощущение отзвука в пустоте. Лишены какой-либо декоративности и стихи Ахматовой – всего два эпитета (“золотая пыль”, “звуки важные”). О самом важном, о самом больном женщина говорит просто и “сурово”.
Говоря о трагедии ухода, повлекшего за собой разрушение жизни лирических героинь, нельзя не отметить следующее: все глаголы в стихотворениях М. Цветаевой и А. Ахматовой (у нее – только в первой строфе) имеют форму прошедшего времени; а если у Цветаевой и стоят в настоящем, то непременно с частицей “не” (“ни”): “Все – мел. За чем ни потянусь… И снег не бел…” Все кончено? Жизнь кончена? Но лирическая героиня Ахматовой найдет в себе силы воскреснуть и долго еще будет слушать “важные звуки” колоколов.
Вторая строфа стихотворения “Проводила друга…” становится переломной, женщина начинает себя ощущать, ее глаза “глядят сурово” – и неясно, то ли это укор себе самой за то, что не удержала, то ли пытается понять Ахматова: можно ли ее, Такую, покинуть?
Брошена! придуманное слово. Разве я цветок или письмо?
Горькая ирония слышится в этих словах. Да, она поднимается, она переборет болезнь и через много лет будет в том же сдержанном ритме, тем же размером писать о трагедии неизмеримо более страшной.
У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить…
Цветаева же прямо сейчас поет себе отходную. Не взглянуть уже в темное зеркало, не подивиться белизне первого снега. “Пора снимать янтарь, пора гасить фонарь…” Ведь все ее последние стихи звучат тихой заупокойной, и насущный хлеб в стихотворении “Ушел…” становится хлебом святого причастия.
Итак, чем глубже вникаем мы в тайный смысл произведений, тем больше убеждаемся, что стихи Цветаевой и Ахматовой о любви, о разлуке имеют скрытый подтекст – затрагивают тему жизни и смерти. Глубоко личные строки приобретают философское звучание – и мы, затаив дыхание, следим, как с тихим лицом, с “ободранным сердцем” эти женщины встречают судьбу. Встречают ее последнею песней.