Товарищам потомкам

О вступлении в поэму “Во весь голос”

Отношение к Маяковскому за последние полтора десятилетия претерпело ряд изменений.

К концу советского периода нашей жизни изучение его творчества в школе носило характер совершенно формальный. В обязательном порядке рассматривались совсем не лучшие произведения (поэма о Ленине и “Хорошо”, “Стихи о советском паспорте” и еще несколько стихотворений, ставших хрестоматийными), которые, как говорится, в зубах навязли. У юных наших читателей они вызывали неприятие, отторжение, в лучшем случае равнодушие.

Мы пожинали плоды того, что долгие годы Маяковского вводили, “принудительно, как картошку при Екатерине” (выражение Б. Л. Пастернака).

Следствием такой искусственной канонизации Маяковского было стремление к развенчанию его как ложного кумира, когда это стало возможным. Поэтому с началом перестройки, то есть с конца восьмидесятых, Маяковский подвергается резкой критике, происходит пересмотр его творчества. Возникает попытка сбросить теперь его “с парохода современности”, во всяком случае с пьедестала.

Но уже к концу девяностых годов начинается процесс другого рода, маятник качнулся в противоположную сторону. Читатель открывает “нового” Маяковского; растет интерес одиннадцатиклассников к русскому авангарду и к Маяковскому как наиболее яркому его представителю (преимущественно к его раннему творчеству, которое прежде в школе почти игнорировалось).

По-видимому, сейчас наступает время объективного изучения творчества Маяковского, которое закономерно и неизбежно включается в курс истории русской поэзии ХХ века.

В январе 1930 года Маяковский пишет вступление к задуманной им поэме, которое в последние недели жизни читает в разных аудиториях и печатает под заглавием “Во весь голос”. Поэму Маяковский уже не успеет написать…

В этом вступлении нет и в помине радостного, счастливого воспевания советской действительности, нет восторженного и гордого одушевления, звучавшего в поэме “Хорошо”. Тогда он писал:

…и жизнь хороша, и жить хорошо. А в нашей буче, боевой, кипучей, – и того лучше.

Теперь вступление в новую поэму Маяковский начинает с горьких слов о “потемках” наших дней. Обращаясь “через хребты веков и через головы поэтов и правительств” к людям будущего, он говорит с горечью о жизни сегодняшней:

Уважаемые товарищи потомки! Роясь в сегодняшнем окаменевшем г…., наших дней изучая потемки, вы, возможно, спросите и обо мне.

Через все вступление проходит мотив жизни тяжкой: памятники высятся “по скверам, где харкает туберкулез, где б… с хулиганом да сифилис”. К концу стихотворения отвращение к безобразию сегодняшних дней усиливается:

Потомки, словарей проверьте поплавки: Из Леты выплывут остатки слов таких, как “проституция”, “туберкулез”, “блокада”. Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката.

Маяковский, у которого было болезненное чувство брезгливости, выговаривает слова, которые он может произнести только через силу. Мы физически ощущаем, каково было поэту исполнять роль ассенизатора.

Еще в 20-м году в разговоре с солнцем он жаловался на то, что его “заела Роста”, теперь, подводя итоги, оценивая свое творчество, он говорит убежденно и с горечью, что ему “агитпроп в зубах навяз”. И в этих словах – осуждение собственной декларативной поэзии, “нужных” стихотворений на злобу дня; он прямо признается, что, создавая их, должен был душить в себе поэта.

Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне.

Эта неожиданная, как всегда у Маяковского, точная, сильная метафора, вошедшая в разговорный язык, ставшая формулой, выражает гибельный, смертельный для поэта смысл сознательного, добровольного отказа от внутренней свободы, от пушкинской “тайной свободы”.

В этой метафоре Маяковского – трагическое осознание тех противоречий, которые ведут его к гибели. Недаром Ахматова сказала, что “”Во весь голос”, конечно, великая вещь, но это уже предсмертное” ( Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 21/IХ, 1959). По сути, Маяковский говорит в этих строках о своей судьбе то, что напишут о нем после его смерти в 1932 году Цветаева (“Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый год поэт встал и человека убил… самоубийство… длилось… не спуск курка, а двенадцать лет жизни” – “Искусство при свете совести”) и в 1936 году И. Эренбург (“Все знают, как он наступал на горло песне: об этом он рассказал сам.

Он не рассказал о другом, как песня наступила на горло ему” – “Книга для взрослых”). Но Эренбург не совсем прав: Маяковский об этом “рассказал”, его метафора включает в себя мысль о самоуничтожении поэта.

В этих строфах вступления в ненаписанную поэму звучит свободный голос, поэт поднимается над всеми “агитпропами”, освобождаясь от требований и указаний “тупой черни”. И в его стихах, обращенных в будущее, возникает истинная связь с прошлым, он включается в вечный непрерывный поток поэзии. Поэтому в строках “Во весь голос” различаются тени великих поэтов-предшественников. Так, возникают отзвуки лермонтовских настроений, мотивов. “Железки строк” у Маяковского – образ, который “вырастает” из эпитета в строке Лермонтова: “железный стих, облитый горечью и злостью”.

Для Маяковского поэзия – оружие (“поверх зубов вооруженные войска”), как для Лермонтова слово поэта – “кинжал”, “клинок надежный без порока”. И напряженный лиризм, и полемическая страсть, и ораторская мощь голоса Маяковского – это тоже традиции Лермонтова, который с такой яростью обрушивал проклятия на головы “жадною толпой стоящих у трона”, который утверждал, что голос истинного поэта должен звучать, “как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных”.

В этом предсмертном итоговом стихотворении Маяковский вслед за Державиным и Пушкиным продолжает мысли, высказанные Горацием в его “Памятнике”. Недаром у него появляется тема Древнего Рима.

Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима.

Это сравнение, подчеркнуто сниженное, грубое, вызывающе непоэтичное, становится уместным в строфе, написанной с одическим пафосом, потому что оно заключает в себе важную мысль о свойствах, о характере поэзии: она нужна и всегда будет нужна людям, как вода, необходимая для жизни (поэт – “ученик воды проточной”, – писал Мандельштам в “Грифельной оде”).

В стихах Маяковского – новая интонация, новый язык и новые ритмы, но при этом они продолжают классическую традицию. В торжественных, с мощной аллитерацией строках Маяковский по-своему, заново в ХХ веке выражает то, что было сказано Горацием:

Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя Избежит похорон… (“Создан памятник мной…”. Пер. А. П. Семенова-Тян-Шанского)

Как и его великие предшественники, Маяковский утверждает, что душа поэта вечно живет в его “заветной лире”, поэтому он ощущает себя собеседником далеких потомков и обращается к ним, “как живой с живыми говоря”. Но трагический пафос этого лирического стихотворения в глубоком противоречии, лежащем в его основе. В нем выражается уверенность в том, что подлинно поэтическое слово бессмертно, что оно “громаду лет прорвет”, и в то же время звучит горестный призыв:

Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши!

Противоречия времени определили трагедию Маяковского: невозможность соединить свою горячую веру в будущий “построенный в боях социализм”, которая служит источником его поэтического вдохновения, с необходимостью “наступать на горло собственной песне”.

Возможно, строки “Умри, мой стих, умри, как рядовой…” означают понимание того, что стихи, созданные поэтом-агитатором, недолговечны, они завтра умрут, как гибли рядовые в Гражданскую войну, а затем на “великих стройках”, “в сплошной лихорадке буден”. Но глубинный их смысл все-таки раскрывается только в контексте времени. В этом призыве – высокая романтика безымянной жертвы, безымянного подвига, характерная для психологии человека эпохи революции.

В каждом братстве больших могил Похоронена наша Жанна, –

Писал Михаил Светлов в 1925 году в стихотворении “Рабфаковке”.

Эти настроения еще усиливаются к концу 30-х годов, в преддверии войны. Судьба всего поколения осмысливается как судьба жертвенная.

Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь. ……………………………………………

И, задохнувшись “Интернационалом”, Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы,

И даже близким славы не сыскать.

Так писал о героической готовности к неизбежной гибели накануне Отечественной войны молодой поэт Павел Коган, погибший в 1942 году на фронте.

Это восприятие жизни, присущее многим людям его времени, а затем предвоенных и военных лет, выразил Маяковский во вступлении в поэму “Во весь голос”.

Высший смысл жизни отдельной личности понимается им как самоотречение, как стремление служить общему великому делу или погибнуть за него, как необходимость раствориться в массе. Первое отдельное издание поэмы Маяковского о революции и Гражданской войне печатается в 1921 году без имени автора (“150 000 000 мастера этой поэмы имя”). И теперь, в 1930-м, он отказывается от своего имени, от посмертной славы.

Сочтемся славою – ведь мы свои же люди, – пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм.

Идея о том, что вечным памятником людям его поколения станет социализм, вызвана глубокой приверженностью Маяковского своему времени, тем, что он “у времени в плену”. Правда, и “вечности заложник” Гораций, видящий “бесконечную цепь грядущих годов, в даль убегающих”, был ограничен представлениями своего времени. Он писал в “Памятнике”: (23 год до н. э.):

…буду я славиться До тех пор, пока жрец с девой безмолвною Всходит по ступеням в храм Капитолия.

Ему представлялось, что вечно будет верховный жрец в сопровождении весталки всходить на Капитолий, чтобы молить Юпитера о благоденствии великого Рима, как это происходило ежегодно в его время.

Так и Маяковского цепко держит, подчиняет себе эпоха, определяет его представления о вечном и преходящем. Обращаясь к людям далекого будущего, он говорит, что предстанет перед ними,

Явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет…

Как будто Це Ка Ка – Центральная контрольная комиссия ВКП(б) – явление вечное, и эта безобразная аббревиатура навсегда останется в русском языке. Недаром в стихах Маяковского, способных звучать, как “могучая музыка”, в этом месте возникает гортанное заикание, словно он поперхнулся, с трудом преодолевая неблагозвучное, даже уродливое Це Ка Ка, чтобы перейти к легкой, летящей строке – “идущих светлых лет”.

Гораций убежден, что “быть бессмертным и быть совечным римскому государству – буквально одно и то же, – пишет Л. Пумпянский в статье “Об оде Пушкина “Памятник” (1923). – Превосходство поэзии над архитектурой есть абсолютное превосходство, но и Империя есть абсолютное государство”. Так и для Маяковского бессмертная поэзия “совечна” будущему царству социализма, которое представляется ему абсолютным.

Справедливо заметил Л. Пумпянский, что “Пушкин хочет отделить свое бессмертие от возможной смертности российской империи”. Комментируя строки “И славен буду я, доколь в подлунном мире // Жив будет хоть один пиит”, он говорит: “Пушкин отказывается вручить свое бессмертие совечности русского государства и связывает его с бессмертием поэзии самой… бессмертно… вдохновение не по Империи, а по бессмертию Гомера, Тассо, Шекспира, Байрона, Державина…”.

Маяковский, будучи поэтом эпохи советской империи, претендовавшей на то, чтобы стать центром будущего царства мирового коммунизма, по своим представлениям о временном и вечном ближе Горацию, чем Пушкину. Поэтому он говорит о воплощенном когда-нибудь в жизнь социализме как о нетленном, не подвластном времени памятнике.

Высказывая в стихотворении убеждение в том, что нами создается и будет создан навсегда для всего человечества идеальный, совершенный мир социализма, Маяковский выражает представления о будущем, о развитии истории, характерное для людей его времени, да и последующих десятилетий.

Павел Коган (о котором уже говорилось выше), молодой поэт 30-40-х годов, видевший в советской действительности многое, с чем невозможно было мириться, написавший в 1936 году в стихотворении “Монолог” трагические строки о своем времени и поколении: “Честнейшие – мы были подлецами, // Смелейшие – мы были ренегаты”, – все-таки верит, несмотря ни на что, в непреложность исторического пути к социализму и готов ради него погибнуть. Он, переживший коллективизацию, заканчивает стихотворение такими строками:

Я понимаю все, и я не спорю: Высокий век идет железным трактом. Я говорю: “Да здравствует история!” – И головою падаю под трактор.

Поразительно, что и великий трагический поэт ХХ века Осип Мандельштам, первый выступивший в стихах против Сталина и сталинизма, наиболее глубоко и верно выразивший время, тоже во второй половине 30-х годов пишет строки, которые говорят о восприятии советской системы как бесконечно долговременной. Таков, например, один из вариантов финала “Стихов о неизвестном солдате”.

Я – дичок, испугавшийся света. Становлюсь рядовым той страны, У которой попросят совета Все, кто жить и воскреснуть должны.

И союза ее гражданином Становлюсь на призыв и учет, И вселенной ее семьянином

Всяк живущий меня назовет…

Знаменательно, что эта наверняка трагическая для Мандельштама попытка выразить приятие советской действительности, признать ее столь живучей, “заполняющей исторический горизонт”, и связать с ней память о себе как о поэте приводит к перекличке с Маяковским. Об этом пишет в интересной заметке о Мандельштаме и Маяковском О. А. Лекманов. Он говорит, что Мандельштам в этих стихах прямо “указывал” на Маяковского: “…Сравни мандельштамовское “Становлюсь Рядовым той страны” с хрестоматийно-известными строками Маяковского: “умри, мой стих, // умри, как Рядовой “; строку “И Союза ее Гражданином” с не менее знаменитым финалом “Стихов о советском паспорте”: “Читайте, завидуйте, // я – Гражданин // Советского Союза “; и, наконец, строку “Становлюсь на Призыв и учет” со следующими строками из поэмы Маяковского “Во весь голос”: “Я, // ассенизатор и водовоз, // революцией // мобилизованный и Призванный “” (Книга об акмеизме.

Томск, 2000).

Это наблюдение означает, что веру в социализм и его будущую победу поэтически особенно ярко выразил Маяковский. Потому, что вера его была искренней.

Неподдельное воодушевление чувствуем мы и сегодня в его лучших стихах, в его поэтическом голосе. Поэтому-то Маяковский оказался неподражаем в буквальном смысле слова, у него нет подражателей, нет похожих на него явлений в поэзии. В его стихах высокая, торжественная патетика не кажется ложной, она рождена подлинным чувством и естественно сочетается с лирикой и иронией. О таком явлении в мировой литературе говорит Иннокентий Анненский в связи с поэтическим языком Эсхила, жившего в героическую эпоху и участвовавшего в Марафонском сражении. Он называет речь Эсхила “величественной, патетической”, хоть и несколько “громоздкой и высокопарной”; и при этом замечает, что такая “возвышенная, нездешняя” речь, “если ее не одухотворяет величие поэтической концепции, обращается в звонкое бряцание, за которым может скрываться самая холодная и мелкая душа.

Вот отчего у Эсхила не было видных подражателей” (Драматические произведения // Античная трагедия. М., 2000).

Поэтический дар Маяковского был истинным, поэтому его творчество конца 20-х годов явственно говорит о расхождениях его идеалов с советской реальностью. Если строки из черновика Мандельштама, рассмотренные О. Лекмановым, мы можем сегодня воспринимать безусловно как трагические, то ведь трагически звучит и последнее произведение Маяковского “Во весь голос”. Тот социализм, в который так горячо верит Маяковский, неизбежность которого видели и другие его современники, не мог быть построен.

Ведь во имя построения будущего социализма, цель которого – обеспечить полный расцвет каждой отдельной личности, необходимо было мириться с полным подавлением личности, поэту необходимо было отказываться от индивидуальности, от творческой свободы, “наступать на горло собственной песне”, быть “ассенизатором и водовозом”; необходимо было мириться с ложью, бесправием и жестокостью. Когда средства противоположны цели, она не может быть достигнута. У нас, у сегодняшних читателей, есть исторический опыт, и мы точно знаем, что цель соответствует средствам, которыми она достигается.

Поэтому “построенный в боях” реальный социализм оказался прямой противоположностью тому, о чем мечтали романтики 20-х годов: вместо “общепролетарского” светлого дома будущего был вырыт “котлован”. Об опасности таких затей – строить “хрустальные дворцы” и насильственно в них переселять людей – предупреждал еще Достоевский. Образовавшаяся вместо хрустального дворца историческая яма могла стать не памятником, а только могилой для девочки Насти, как пишет в своем романе Андрей Платонов.

Но память об этой трудной эпохе будет жить в произведениях Андрея Платонова, Михаила Зощенко, Михаила Булгакова и других писателей, в стихах Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Маяковского и других поэтов, в созданиях режиссеров, художников, композиторов; ведь есть среди них такие, которым суждена очень долгая жизнь.