Трагические тенора эпох

“Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс…”

На самом же деле год этот был вовсе не велик (хотя и вправду страшен): его продолжительность составила всего 352 дня. Дело в том, что именно зимой 1918 года, 90 лет назад, Россия перешла на григорианский календарь (“новый стиль”). После 31 января наступило сразу 14 февраля, а январь 1918 стал последним, рубежным месяцем “старого” времени.

И, словно торопясь успеть к этому рубежу, в смутные январские дни второго от начала революции года лихорадочно пишет свою поэму “Двенадцать” Александр Блок.

Шум от крушения старого мира был слышен не только поэту. 5 января большевики силой оружия разогнали мирную демонстрацию в поддержку Учредительного собрания, 6 января такая же участь постигла и саму Учредилку. Опыт парламентской демократии в советской России оказался весьма недолгим.

Впереди страну ждали хаос Гражданской войны, разгул террора, нищета и голод.

“Сегодня я – гений”, – запишет 29 января 1918 года Блок в своем дневнике, закончив “Двенадцать”. Гений потому, что ему удалось запечатлеть этот шум крушения старого мира в строфах великой и странной поэмы. А заодно и музыку вселенского оркестра.

“Веселый ветер” революции, сметающий со своего пути карикатурно-картонные фигурки персонажей прошлого, ластится к ногам идущих на смену старому миру двенадцати апостолов-разбойников. Их державный шаг печатается мощно и слаженно, и даже смерть Катьки и метания Петрухи не могут остановить это шествие, устремленное вперед, к незримому и не очень понятно почему возникшему в финале Христу. Вслушиваясь в грандиозную музыку “революционного циклона” “во всех морях – природы, жизни и искусства”, пытаясь понять, “кто впереди”, кто манит и блазнится “сквозь кровь и пыль”, Блок страстно верит в то, что, “опоясанная бурей”, в Россию приходит “демократия”.

Трагическая ошибка, которую он почувствует сам очень скоро.

Демократии в России так и не возникнет. Революционно-музыкальный циклон стихнет на удивление быстро, и наступит гнетущая тишина, в которой речи окажутся не слышны и “за десять шагов”, в которой сможет улыбаться “только мертвый, спокойствию рад”. “Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка, своего поросенка”, – скажет Блок о России и революции перед смертью.

Кончится вихревой, исступленный январь восемнадцатого, и страна, пытаясь перескочить через рубеж между старым и новым временем, попадет в длинную полосу безвременья – с выкачанным из легких воздухом жизни, с отнятой творческой свободой. “Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу.

И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл”. Это тоже Блок – о Пушкине и о себе.

Художник Юрий Анненков запишет в своих дневниках: “В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности. “Я задыхаюсь! – повторял он. – И не я один: вы тоже. Мы задыхаемся, мы задохнемся все! Мировая революция превратилась в мировую грудную жабу!”” Обострения этой страшной болезни и осложнения, вызванные ею, часто будут случаться именно в январе.

Присмотримся только к одному из них – январю 1968 года, отделенному от блоковского полувековой дистанцией.

В этот год, 1 января, впервые выйдет в эфир программа “Время”. Меняясь вместе с временем историческим, телевизионное “Время” остается неизменным в одном – это зеркало, в которое смотрится российская власть любого извода с извечным вопросом: “Свет мой зеркальце, скажи…” И неизменно получает на него единственно правильный ответ.

В том же самом январе 1968 года – странное сближение! – в Чехословакии пришел к власти Александр Дубчек. В эти зимние дни начала расцветать “Пражская весна”. Тоже, кстати, в своем роде революция – движение за возвращение к подлинной демократии, растоптанной большевиками за полвека до этого, движение к свободе.

Революция, ставящая перед собой такие цели, революция “с человеческим лицом” автоматически оказалась контрреволюцией. За что и была жестоко подавлена – нашими ревнителями дела Ленина (Сталина).

Впрочем, все эти события еще впереди, и тогда, 5 января, поздравляя Дубчека с занятием поста Генсека, самые высокопоставленные партийные функционеры еще не знали, к чему приведет “новое назначение”.

Гораздо понятнее было в самом СССР, где в этот день заканчивались приготовления к так называемому “процессу четырех”. На нем разбиралось “дело” Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга, Алексея Добровольского и Веры Лашковой, осужденных за “антисоветскую пропаганду и агитацию”. Их вина заключалась в подготовке и распространении “Белой книги по делу А. Синявского и Ю. Даниэля” – писателей, осужденных за свои произведения двумя годами ранее.

В “Белую книгу” вошли документы, посвященные процессу над Синявским и Даниэлем, а также выдержки из советской и западной прессы на эту тему. Сведенные вместе, разные источники показали чудовищную абсурдность самого процесса. И вот выступившие на защиту творческой свободы художников “четверо” сами оказались на скамье подсудимых.

Теперь защита потребовалась им. И она не замедлила прийти.

Среди многих писем протеста, появившихся тогда в самиздате, хотелось бы выделить одно, написанное в конце января 1968 года историком и двумя учителями-словесниками – Петром Якиром, Ильей Габаем и Юлием Кимом.

Выделить еще и потому, что в сегодняшнем январе оно выглядит более чем современно.

“Мы, подписавшие это письмо, обращаемся к вам со словами глубокой тревоги за судьбу и честь страны.

В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма. Наиболее ярко проявляется это в повторении самых страшных деяний той эпохи – в организации жестоких процессов над людьми, которые посмели отстаивать свое достоинство и внутреннюю свободу, дерзнули думать и протестовать.

Конечно, репрессии не достигли размаха тех лет, но у нас достаточно оснований опасаться, что среди государственных и партийных чиновников немало людей, которые хотели бы повернуть наше общественное развитие вспять. У нас нет никаких гарантий, что с нашего молчаливого попустительства исподволь не наступит снова 37-й год

Бесчеловечная расправа над интеллигентами – это логическое завершение атмосферы общественной жизни нескольких последних лет. Наивным надеждам на полное оздоровление общественной жизни, вселенным в нас решениями XX и XXII съездов, не удалось сбыться. Медленно, но неуклонно идет процесс реставрации сталинизма. Главный расчет при этом делается на нашу общественную инертность, короткую память, горькую нашу привычку к несвободе

Мы еще раз напоминаем: молчаливое потворство сталинистам и бюрократам, обманывающим народ и руководство, глушащим любой сигнал, любую жалобу, любой протест, логически приводит к самому страшному: беззаконной расправе над людьми.

В этих условиях мы обращаемся к вам, людям творческого труда, людям, которым наш народ бесконечно верит: поднимите свой голос против надвигающейся опасности новых Сталиных и новых Ежовых. На вашей совести – судьба будущих Вавиловых и Мандельштамов.

Вы – наследники великих гуманистических традиций русской интеллигенции.

Перед вами пример мужественного поведения современной прогрессивной западной интеллигенции.

Мы понимаем, вы поставлены в такие условия, что выполнение гражданского долга – каждый раз акт мужества. Но ведь и выбора тоже нет: или мужество – или трусливое соучастие в грязных делах…”

Вот так революционные судороги января 1918 волнами расходились по нашей истории. Мог ли увидеть их Блок в туманной мгле своего города? Знал ли он, к чему приведет через полвека та самая революция, вихревой гимн которой вдохновенно и мучительно слагался у него в те дни? Нет ответа. “Только эхо откликается в домах…”

Кстати сказать, именно в 1918 году не присуждалась Нобелевская премия по литературе. Симптом символический.