Уроки Шолохова

Урок первый

Эпический зачин

Начинается книга мощно, страшно и пронзительно, с первых строк завораживая эпическим размахом, животворной подлинностью, лирической насыщенностью и трагическим замесом семейной истории, которая обещает развернуться, и разворачивается, в национальную трагедию.

Задает тон народно-поэтический образ тихого Дона – взбаламученного войной, осиротевшего, величаемого и оплакиваемого в эпиграфе. В начале повествования место действия конкретизируется: обозначен центр романной вселенной – мелеховский двор, что “на самом краю хутора”; от него проведены линии-пути в разные концы: на север – к Дону; на восток – туда, где раскинулся Гетманский шлях и разлеглась “задернутая текучим маревом степь”; на юг – “к меловой хребтине горы”; на запад – к “улице, пронизывающей площадь, бегущей к займищу”. Расставив пространственные координаты, автор дополняет и углубляет географию историей, точнее, предысторией мелеховского рода, которая, при всей своей реалистической достоверности, оказывается притчей и ключом ко всему роману.

Уходил казак Прокофий Мелехов в Туретчину воевать, а встретил там свою любовь. Привез в родной хутор маленькую, закутанную в шаль женщину с тоскующими одичалыми глазами, ­уединился от всех, обособился, жену свою иноземку как-то чудно, не по-казачьи любил, на руках носил – и поползли по хутору сплетни, пересуды, вспыхнула и пошла колобродить лютая бабья зависть, порождая дремучие небылицы, подстрекая мужскую злобу, и обернулось это все кровавой расправой над хрупкой турчанкой, выкинувшей перед смертью ребенка, от которого и пошли плодиться “диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному – Турки”.

Война, вопреки которой родилась любовь, – любовь, породившая завистливую злобу и убитая ею, – смертью оплаченная новая жизнь, в которой слились, став одной, две “враждебные” крови, – такова парадигма предыстории, лежащей в основе грандиозной саги о любви и ненависти, у которых, по существу, единый корень, – слияние и/или противоборство своего и чужого.

В этом романном истоке есть библейский аромат, и библейская универсальность, и древняя, как мир, но живая, как глоток воды, человеческая боль. Ни разу больше не появится на страницах книги безымянная и бессловесная турчанка, а забыть невозможно, как Прокофий “вечерами, когда вянут зори” на руках носил жену до кургана, с которого они молча подолгу смотрели вдаль, а когда “истухала заря”, закутав в зипун, на руках относил домой. Отсюда, от этого пронзительного зачина, сквозь время и историю, наперекор обстоятельствам и самой смерти пройдет трагическая и победительная тема любви.

Отсюда же потянется, зловеще расплываясь по всему обозримому жизненному пространству, кровавая полоса ненависти.

Урок второй

Пространство мира и войны

В мелеховском доме, как и во всяком другом, “коловертью кружилась своя, обособленная от остальных горько-сладкая жизнь”, и кружение это казалось незыблемым, вечным, и даже мысль о выпадении из этого раз и навсегда заведенного порядка воспринималась как несуразная и неосуществимая. “Дура ты, Аксинья, дура! – говорит Григорий своей любушке в ответ на предложение уйти с хутора. – Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? От земли я никуда не тронусь”.

А когда все-таки тронется, когда любовь вытолкнет его за пределы очерченного традицией круга, он будет томиться и скучать, и Ягодное, от которого рукой подать до родного Татарского, несмотря на “легкую, сытную жизнь” у Листницких, станет для него “тошным местом”.

Но ни разрыв Григория с близкими, ни уход его в армию ничего принципиально не изменяют в расстановке пространственных ориентиров и их содержательном наполнении: “обычным, нерушимым порядком шла в хуторе жизнь”, пока не сбила этот естественный жизненный ритм разразившаяся враз беда – война.

Война превращает географическое пространство в пространство смерти: “великое разрушение и мерзостную пустоту” являют собою бывшие средоточием обустроенной человеческой жизни города; изувечены и истерзаны плодородные поля – “там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали”; безжалостно и бессчетно уничтожались человеческие жизни – “трупами истлевали на полях Галиции и Восточной Пруссии, в Карпатах и Румынии – всюду, где полыхали зарева войны и ложился копытный след казачьих коней”.

“Каменной горючей тоской” исходит сердце Григория в разлуке с домом. А развернувшаяся на европейских просторах бойня запустением и сиротством оборачивается на далекой, желанной родине: “станицы, хутора на Дону обезлюдели, будто на покос, на страду вышла вся Донщина”; болью и ужасом отзывается война в сердцах: “не одна уж простоволосая казачка отпрощалась, отголосила по мертвому”, а родимые все ложились “головами на все четыре стороны, лили рудую казачью кровь и, мертвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихиду в Австрии, в Польше, в Пруссии…”

Но главные испытания были впереди.

“А брат на брата – это как вроде брехня?” – надеется Петро Мелехов, выслушав рассказ о страшных пророчествах столетней бабки. “Погодите, и этого народ достигнет”, – слышит он в ответ. Война мировая оборачивается революцией и войной гражданской. И вот уже Дон стремится отмежеваться и от Украины, откуда доносится “орудийный гром первых боев”, и от России: “вонючая Русь у нас не должна править”, и сам он раскалывается на враждебные лагери белых и красных, и даже свои со своими (Добровольческая армия с Донским правительством) договориться не могут.

А вчерашние враги, немцы, хозяевами чувствуют себя в этой раздираемой противоречиями стране, и к германскому императору с просьбой о помощи в новом кровавом переделе апеллируют “самостийники”.

Самоубийственная война всех со всеми неизбежно оборачивается крушением жизненных основ. На месте дома Коршуновых, где в довольстве и холе выросла Наталья, – “пустынный двор угрюмо чернел обуглившимися сохами сараев, обгорелыми развалинами печей и фундамента”. “Горьковатым плесневелым душком нежили” потянуло на Григория, когда он приехал в Ягодное. Ветшает, рушится и хозяйство Мелеховых.

С горечью и досадой наблюдая за упрямыми усилиями отца сохранить и при­умножить нажитое, Григорий угрюмо советует: “Живи так, чтобы лишнего ни в закромах, ни на базу не было. По нонешним временам все это ни к чему”, “делай абы как”. И тем не менее для него самого родительский Дом – это единственно приемлемое, осмысленное пристанище в мире.

Роман (бессмертное произведение)ное пространство, расширяясь и усложняясь, дробясь и корчась в муках войны, на протяжении всего повествования сохраняет устойчивый эмоционально-психологический, нравственный, бытийный центр – дом. На мелеховском дворе начиналось действие романа. Сюда рвалась душа Григория, даже когда он по доброй воле уходил на чужую сторону и уж тем более, когда уводила его война. Сюда после долгих, жестоких и мучительных скитаний возвращается он в финале.

Неузнаваемо изменившийся, почерневший от горя, разуверившийся во всем, он так и не нашел правду, которую мучительно и страстно искал. “Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром”. Возможно, это и была единственная достойная человека и доступная ему правда, которая открылась Григорию только теперь.

Урок третий

Казачий Гамлет

Интеллигенция, ее роль в судьбе казачества изображены в “Тихом Доне” однозначно отрицательно. По всему роману рассыпаны более или менее резкие, язвительные уколы в адрес представителей образованного класса, совративших и предавших народ, как, например, та часть белого офицерства, которая осела в тылу Добровольческой армии: “Все наиболее мужественные погибли в боях, от тифа, от ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь, и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней. В большинстве они являли собой самую пакостную разновидность так называемой “мыслящей интеллигенции”, облаченной в военный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножку жили, спорили о судьбах России, зарабатывали детишкам на молочишко и страстно желали конца войны”.

Инстинктивное недоверие Мелехова к образованным, воспитанным людям не меняется на протяжении всего романа. Умный и самолюбивый человек, он понимает, что, несмотря на кровью добытый офицерский чин, своим в офицерском кругу он от этого не стал и никогда не станет: “…Я для них белая ворона. У них – руки, а у меня – от старых музлей – копыто! Они ногами шаркают, а я, как ни повернусь, – за все цепляюсь.

От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток”. Более того, именно интеллигенцию он обвиняет в развязывании гражданской войны и вовлечении в нее огромных масс простого народа: “Спутали нас ученые люди…

Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершат свои дела”.

Но напрасно надеется Григорий, что в более демократичном лагере красных, где не будут тыкать носом в необразованность, где бывший вахмистр Буденный генералам “вкалывает”, – его, выдвиженца из народа, примут как своего.

Чужаком окажется он для большевиков, “инородным телом” будет и в банде Фомина. Мелехов обречен на одиночество в любом лагере, в любом стане, потому что каждая из воюющих сторон исповедует свою классовую правду (“Или они нас, или мы их! Третьего не дано!”), а он “душой болел, туда-сюда качался”, ему нужна была не партийная, не классовая, а человеческая, человечная правда. “Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное”, – абсолютно точно определяет он суть своих расхождений и с красными, и с белыми.

Он говорит об этом с горечью, с досадой на самого себя: “От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби…”; он переживает свое положение как противоестественное, неполноценное, и даже не догадывается, что в этих своих беспрерывных метаниях, мучительных поисках истины, в этой неготовности и неспособности успокоиться на чем-то одном, закрыв глаза на противоречия и обман, он очень похож на презираемых им представителей “мыслящей интеллигенции”, положение которых даже описано теми же словами: “навозом плавали на поверхности бурных дней”.

“Ну, какой там из меня интеллигент. Я и слово-то это со трудом выговариваю”, – усмехнулся Григорий в ответ на отнюдь не бескорыстный комплимент члена банды зеленых Капарина: “Вы – интеллигентный человек”. Но, как это ни парадоксально, Мелехов, при всем своем невежестве, неумении вести себя в “приличном обществе”, при всех этих “кубыть”, “антилерия”, “экуироваться”, при упрямом нежелании учиться, под которое он подводит классовую базу (“Не желаю учиться вашим обхождениям и приличиям. Мне они возле быков будут ни к чему”), – при всем этом Мелехов несет в себе коренные свойства русского интеллигента: больную совесть и мучительную жажду истины. Лукавит он насчет быков.

Сознательно или бессознательно, но лукавит. Даже если бы не война, не революция, оторвавшие от мирной жизни и поставившие перед необходимостью выбора в ситуации, когда выбора, в сущности, нет, он все равно не пошел бы по жизни легким, накатанным, проторенным путем. Выбиваться-то из общей колеи начал еще в юности и до самого конца, где бы ни появился, оставался, по выражению того же Капарина, “инородным телом”.

По масштабу личности, по напряженности и страстности нравственных исканий Григорий Мелехов сопоставим с лучшими героями русской и мировой литературы. Есть в нем какая-то чрезмерность, избыточность жизненных сил, бросающая его в жестокие личные и социальные передряги; есть несомненное природное благородство и пытливый ум, не позволяющие бездумно и бесповоротно подчиниться стадному чувству, спрятаться за чужими спинами. Есть не убитые в “кошмаре человекоубоины” (Пастернак) великодушие и доброта. Есть совесть. И нет будущего.

Финал шолоховской эпопеи открыт в неотвратимую для Григория Мелехова гибель.

Урок четвертый

Любовь

Связь с жалмеркой Аксиньей самому Григорию поначалу казалась баловством, поэтому он без особого сопротивления согласился на брак с Натальей Коршуновой, а Аксинье предложил “прикончить эту историю”; к тому же просватанная отцом невеста, которую он на смотринах оглядывал, как барышник матку-кобылицу, ему приглянулась. Но прикончить историю с Аксиньей не получилось.

Точными, густыми “толстовскими” мазками, на безошибочном контрасте броских деталей создает Шолохов зримую, слышимую и осязаемую картину, за которой читателю открываются не только чувства героя, но и неизбежность грядущей драмы: “Григорий искоса поглядывал на Наталью. И тут в первый раз заметил, что верхняя губа у нее пухловата, свисает над нижней козырьком. Заметил еще, что на правой щеке, пониже скулы, лепится коричневая родинка, а на родинке два золотистых волоска, и от этого почему-то стало муторно.

Вспомнил Аксиньину точеную шею с курчавыми пушистыми завитками волос, и явилось такое ощущение, будто насыпали ему за ворот рубахи на потную спину колючей сенной трухи. Поежился, с задавленной тоской оглядел чавкающих, хлюпающих, жрущих людей”.

Безо всякого желания целовал Григорий “пресные” губы жены, с жестоким равнодушием признавался ей: “Не люблю я тебя, Наташка”, – и тосковал по мучительно желанной, пылкой, пленительной Аксинье, и тянулся к ней, и ушел с ней из родного хутора, о чем поначалу даже помыслить не мог.

Но узел затягивается туже, чем можно было предположить.

Нелюбимая, многострадальная Наталья станет частью его родного дома, матерью его детей, и однажды, измочаленный войной, посеревший, постаревший и по-прежнему любящий другую, Григорий вдруг увидит свою изболевшуюся, некрасивую, жалкую жену “прекрасной, сияющей какой-то чистой внутренней красотой”, и “могучая волна нежности” зальет его сердце, навеки отданное другой.

“Жив будет он, оборонит его от смерти Царица Небесная, вернется – сам выберет”, – говорит Аксинья Наталье, сделавшей безнадежную попытку отстоять свои права на мужа.

Сам Григорий “не прочь был жить с ними с обеими, любя каждую из них по-разному”, но ни совмещать несовместимое, ни выбирать Григорию не довелось. Наталья, не захотевшая рожать от него третьего ребенка, умирает от неумело сделанного аборта, перед смертью простив ему его вину и тем увеличив его страдание. Аксинья умирает у него на руках, подстреленная в момент, когда они с Григорием устремились в бега невесть куда.

Трагедия стояла у истоков этой истории. Трагедией она разрешилась.

С обеими женщинами Мелехова связывала любовь. От обоих лагерей его отталкивала ненависть. Наталья и Аксинья погибли.

Ему предстоит погибнуть, потому что ни к одному из враждующих лагерей он так и не присоединился, и не за тянущийся за ним кровавый след от многочисленных жертв, а – за метания, сомнения, поиски незапятнанной правды ждет его жестокая расплата. И в любви, и в социальном противостоянии он оказался в ситуации выбора, когда выбор невозможен. Трагическая симметрия.

Трагическая вина.

Урок пятый

Параллели

На страницах “Тихого Дона” война предстает в том самом своем обличье, которое Лев Толстой обозначил как “противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие”. Вслед за Толстым Шолохов срывает с войны парадную маску, обнажая ее кровавую, бесчеловечную, нелепую суть, прячущуюся за безликими строками рапортов и победных реляций. Перечеркивая ложный пафос показного геройства, он по-толстовски безапелляционно и просто показывает изнанку войны:

“А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, ошибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались, нравственно искалеченные.

Это назвали подвигом”.

Здесь хорошо узнаваема не только толстовская нравственная позиция, но и толстовская интонация. Эту свою близость Толстому Шолохов намеренно акцентирует, подчеркивая, что для безымянного автора дневника, найденного Григорием в кармане убитого казака, строки романа “Война и мир” являются точным выражением того, что переживает он сам в своей реальной жизни на совсем другой войне.

Однако в целом “Тихий Дон” соотносится с “Войной и миром” как зеркальное, наоборотное отражение. “Война и мир” – книга о национальном единстве, национальном мире, противостоящем иноземному нашествию, и война 1812 года изображена пацифистом Толстым как дело святое и величественное. “Тихий Дон” – Роман о национальном раздрае, национальном безумии, национальной катастрофе. Главные, лучшие герои “Войны и мира” обращены к народу, и их человеческое достоинство, их личностная состоятельность измеряются тем, насколько глубоко и содержательно способны они продвинуться в этом направлении. Герой “Тихого Дона” Григорий Мелехов – плоть от плоти самого народа, и судьба его – наглядное свидетельство того, что в ситуации Гражданской войны нет той единственной, незапятнанной народной силы и народной правы, в которой можно и должно искать физическое и нравственное спасение и опору.

Удивительным образом грандиозная эпопея Шолохова перекликается с двумя другими романами о Гражданской войне: “Белой гвардией” Булгакова и “Хождением по мукам” Алексея Толстого. “Белая гвардия” – это реквием по той самой дворянской интеллигенции, к которой автор “Тихого Дона” относится с явной неприязнью. И герой его, казалось бы, ничего общего не имеет с булгаковскими Турбиными – они люди не только разных, но, в условиях гражданского противостояния, враждебных миров. И мелеховский дом – это не городская профессорская квартира с книгами, вазами, сервизами, белой скатертью на столе, – это вообще не только дом, но и двор с его хозяйственными постройками, и земля, обильно политая потом.

Но чем очевиднее внешнее различие, тем важнее глубинное сходство. И в мире Шолохова, и в мире Булгакова, в отличие от мира Алексея Толстого, первооснова человеческого бытия, его главная опора и гарантия стабильности жизни вообще – отчий дом. Тот “пестрый мир, где столкновение страстей”, в который уводит из “квартирного мирка” своих героев автор “Хождения по мукам”, у Шолохова и Булгакова оказывается нежилым, мертвым местом, оборачивается, по точному слову А. Платонова, “беспризорностью огромной порожней земли”

(2 votes, average: 3.00 out of 5)

Твір на тему: Уроки Шолохова