Вечное поэтическое состязание

Изучать историю литературы – хотя бы на отдельных примерах, более или менее доступных подросткам, – интересно по многим причинам. В частности, появляется возможность сформировать более сложное представление о произведении словесного искусства, чем то, которое само собою образуется в детской голове: писатель пережил какую-то историю или услышал о ней – и написал рассказ или повесть; поэт испытал сильное чувство – и высказал его в стихотворении. В произведении литературы, условно говоря, отражен не только сам автор с его воззрениями на мир и человека, не только действительность, в которой автор существует, но и предшествующая литература, начиная с античной.

По словам С. С. Аверинцева (Древнегреческая поэтика и мировая литература // Поэтика древнегреческой литературы. М.: Наука, 1981), изучая поэтику древнегреческой литературы, “мы как бы занимаем исключительно выгодный наблюдательный пункт: перед нами происходит отработка и опробование норм, которым предстояло сохранять значимость для европейской литературной традиции в течение двух тысячелетий… жанр как бы имеет свою собственную волю, и авторская воля не смеет с ней спорить. Ибо литература продолжает быть в своем существе традиционалистской, более чем на тысячелетия соединив с чертой традиционализма черту рефлексии. По логике этого синтеза автору для того и дана его индивидуальность, чтобы вечно участвовать в “состязании” со своими предшественниками в рамках жанрового канона…

Аполлоний Родосский “состязается” с Гомером, Вергилий – с Гомером и Аполлонием, представители европейского искусственного эпоса… до “Генриады” Вольтера и “Россиады” Хераскова – с Вергилием…” Исследователь считает, что такое состояние литературы было оспорено лишь к концу XVIII века.

Но и позже сохраняется традиция “состязания”, и это очень хорошо знают учителя, активно включившие в педагогический обиход сравнение стихотворений разных эпох. Такая работа помогает осознать и особенности жанра, и своеобразие каждого произведения. Пожалуй, чаще всего словесники на уроках рассматривают русские переложения оды Горация: “Я знак бессмертия себе воздвигнул” М. В. Ломоносова, “Памятники” Г. Р. Державина и А. С. Пушкина, а также стихотворения поэтов ХХ века от В. Я. Брюсова до И. А. Бродского.

Это неоднократно описано в методической литературе. Обратимся к другим примерам.

“Разговор с Анакреоном” М. В. Ломоносова, цикл стихотворений, который включает переводы четырех од древнегреческого поэта, жившего в VI веке до н. э. (или его подражателей – римских и византийских поэтов), и ответы русского поэта века XVIII, как будто нарочно создан для девятиклассников. У них еще довольно мал опыт серьезного чтения стихов, но им уже известны и учение о трех штилях, и предложенная Ломоносовым реформа русского стихосложения; знакомы девятиклассники и с “Одой на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 года”.

Читаем “Оду I” из “Разговора…” (номера од Анакреона даны в соответствии со старинным изданием сборника “Анакреонтика”) и просим учеников передать ее общий смысл. Несмотря на малый объем, прозрачный синтаксис и разъяснение учителя, что здесь есть имена мифологических героев (Кадм победил дракона, Алкид – Геракл, славный многими подвигами), это оказывается непростым делом. Даже неожиданные в устах древнегреческого поэта “гусли” (вместо лиры) не вызывают улыбки – так все далеко от сознания школьников.

Могут понадобиться наводящие вопросы. Какой союз “да” в стихотворении – соединительный или противительный? Что символизируют гусли, которые “велят” поэту? (Ответ мне казался очевидным, пока я не услышала детские предположения, что это какой-то правитель или народ, публика.) После короткой беседы приходим к примерно такой формулировке: “Поэт говорит, что, может быть, и нужно воспевать героев, но для него естественнее петь о любви, и он оставляет неудачные попытки заниматься не тем, к чему он склонен”.

Ответ Ломоносова, как легко замечают Дети, можно пересказать теми же словами, заменив в выведенной формуле “героев” на “любовь” и наоборот, поскольку он почти зеркально отражает первое стихотворение (сохранена даже ключевая рифма Поневоле – боле ), опрокидывая его содержание.

Но не будем довольствоваться таким выводом. Обратим внимание на то, что в ответе Ломоносова на четыре строки больше, чем в словах Анакреона. О чем эти “лишние” строчки?

Оказывается, вопреки ожиданиям, не о подвигах, а о любовном чувстве ( Я чувствовал жар прежней // В согревшейся крови… Хоть нежности сердечной // В любви я не лишен…) Можно усмотреть в этих стихах намек на то, что некоторые изменения в чувствах поэта и в творчестве связаны с временем и возрастом. Спросим девятиклассников, справедливо ли утверждение, что Ломоносов отрицает любовную поэзию и считает достойным поэта делом только воспевание подвигов; хорошо, если школьники с таким утверждением не согласятся и отметят, что здесь нет спора или, тем более, борьбы – есть спокойный, не без лукавства, разговор, в крайнем случае – возражение.

Любопытно осмыслить употребление обращений ( Герои у Анакреона, Анакреон и любовны мысли – У Ломоносова): каждый обращается к тому, от чего отказывается или кому возражает.

Предложим ученикам сравнить звучание “Разговора…” и “Оды на день восшествия…”. Они, безусловно, отметят боRльшую легкость и простоту “Разговора…” и, может быть, даже попытаются объяснить это более короткой строкой (здесь ямб трехстопный, а не четырехстопный) и более простой рифмовкой – везде перекрестной (в отличие от десятистрочной одической строфы с сочетанием всех видов рифмовки). Вероятно, не дожидаясь следующего нашего вопроса, продолжат сравнение и скажут, что “Разговор…” написан не высоким, а средним “штилем” – в нем почти нет старославянизмов (только понятные всем и едва ли не общеупотребительные Персты, возносил И восхищен ) и есть разговорное слово с уменьшительным суффиксом Тоненькие.

Всегда полезно посмотреть на обсуждаемое произведение как на одно из звеньев в бесконечной цепи истории поэзии. Оглянемся назад. Еще сравнительно недавно, в 1735 году, В. К. Тредиаковский, начавший реформу русского стихосложения, утверждал, что в русском стихе следует придерживаться хорея и соблюдать непременно женскую рифму, а сочетание мужских и женских рифм вовсе недопустимо: “Таковое сочетание стихов так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоклоняемую, наинежнейшую и самым цветом младости своея сияющую Эвропскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего Арапа”. Ломоносов не согласился с Тредиаковским и на практике утвердил богатые возможности русского стиха (впрочем, поздние стихи Тредиаковского тоже написаны ямбом и с чередованием мужских и женских рифм). А теперь посмотрим вперед.

Именно с Ломоносова устанавливается традиция русских стихов о сущности и назначении поэзии, написанных в форме диалога (достаточно вспомнить стихотворения Пушкина “Разговор книгопродавца с поэтом” и “Поэт и толпа”, лермонтовское “Журналист, читатель и писатель”, стихотворение Некрасова “Поэт и гражданин” – вплоть до “Разговора с фининспектором о поэзии”).

Не стоит так же подробно рассматривать остальные части “Разговора с Анакреоном”. Но по крайней мере еще одно интересное наблюдение можно сделать. Из четырех пар стихотворений есть одна, в которой слова Анакреона и ответ Ломоносова различаются стихотворным размером.

Предложим ученикам найти эту пару (она последняя в цикле), определить размеры, прочитать стихотворения и отыскать строчку, которая почти буквально повторяется в ответе. Мы рассчитываем услышать, что ода XXVIII переведена хореем, а ответ написан ямбом. Первой строчке оды – Мастер в живопистве первой – Соответствует строка О мастер в живопистве первой.

Один звук, частица, превращает хорей в ямб. Что изменяется от этого? Один мой ученик однажды сказал очень удачно: “И получается ода!” (хотя собственно одой у Ломоносова названа первая часть; ученик имел в виду именно ломоносовские оды “На день восшествия”).

Может быть, он опознал, по словам Маяковского, “оды торжественное “О!””, но, скорее всего, точный слух подсказал ему разницу в звучании. Действительно, четырехстопный ямб ответа звучит куда торжественнее четырехстопного хорея, и это звучание очень оправдано изменением в содержании: Ломоносов говорит не о красотах возлюбленной, а о величавой красоте России.

Мы рассмотрели случай, когда русский поэт XVIII века вступил в “состязание” с поэтом античным. Но, может быть, еще интереснее ситуации, когда наш современник пишет стихи, намеренно отсылающие к известному произведению XVIII века. Тогда новое произведение вступает в сложные отношения согласия – продолжения – развития – спора с предшествующим. Таково стихотворение И. Бродского “На смерть Жукова”, заставляющее вспомнить державинского “Снигиря”.

О том, как сделан “Снигирь”, мы подробно говорим на уроке, а потом читаем стихотворение Бродского, находим прямые отсылки и переклички, пытаемся понять, как в нем по-новому преломились особенности образца и что в стихотворении ХХ века противоречит его форме и духу.

“Снигирь”, написанный на смерть А. В. Суворова, – стихотворение необычное во многих отношениях, начиная с названия (вспомним традиционное “На смерть князя Мещерского”). Можно сразу же сообщить ученикам об ученом снегире, жившем у Державина и умевшем насвистывать коленце военного марша, или прочитать вслух соответствующую страницу из книги В. Ходасевича “Державин”. С военным маршем связан и ритм “Снигиря” (ученики опознают либо четырехстопный дактиль с пропущенным безударным слогом в середине строки, либо два двустопных дактилических полустишия).

Дальше разговор может пойти разными путями.

Оттолкнемся от слова “марш” и спросим девятиклассников, соответствуют ли интонация, синтаксис, лексика стихотворения их представлению о марше. Тогда, возможно, мы получим ответ, что здесь есть “маршевые”, торжественные строчки, например Тысячи воинств, стен и затворов // С горстью россиян все побеждать, есть высокие, маршевые, или скорее одические, высокого стиля слова Вождь, богатырь, доблести, славный муж, львиное сердце, орлиные крылья. Но основная интонация стихотворения – горестная, вопрошающая, и сочетание с маршевым ритмом дает сложный эффект (не будем допытываться, какой именно – это и нам самим трудно сформулировать).

Да и лексика неоднородна: все замечают Солому, клячу, сухари – слова бытовые, конкретные, повседневные. Какова их роль? Снижают ли они образ полководца? Разумеется, нет, наоборот, появляется ощущение, что воспевается личность исключительная, человек великий, но при этом земной, претерпевающий физические лишения – и оттого еще более прекрасный (ученики, вероятно, вспомнят: что-то подобное, хотя и не в таком заостренном виде, было уже в “Фелице”).

В дальнейшей беседе выявятся и другие контрасты, на которых построено стихотворение.

Другой путь – предложить девятиклассникам как можно более точно определить мысль и чувство каждой из четырех строф и выделить в ней самое сильное место. Тогда получится примерно так.

1. Невозможно смириться с утратой необыкновенно сильного, яркого, великого человека. Северны громы в гробе лежат – невероятность, противоестественность случившегося подчеркивается сходством звучания слов Громы И В гробе.

2. Суворов, земной человек, вместе со своим войском испытывал лишения военного быта и при этом был гениален и непобедим. Сильное место и здесь связано с ярким контрастом. Одни назовут первые две строчки строфы, где сочетаются высокие Рать, пылая С уже упоминавшейся Клячей (заметим, что этим же интересны и 3-4 строки, где перифрастический Меч соседствует с конкретной Соломой ); другие – последние строки, стилистически однородные, но построенные на противопоставлении, подкрепленном гиперболой и литотой ( Тысячи воинств – горсть россиян).

3. Судьба и люди были несправедливы к Суворову, но великий человек мужественно встречал страдания нравственные. Острее всего, наверное, звучит строка Скиптры давая, зваться рабом (здесь необходим исторический комментарий: в европейские государства, завоеванные Суворовым, возвращались монархи, изгнанные войсками республиканской Франции) . Но может быть, кому-нибудь из учеников покажется самой важной строчка, говорящая о богатстве личности героя – Шутками зависть, злобу штыком… – С выразительной звуковой перекличкой слов, называющих разнообразное оружие в борьбе с невзгодами – Шутками И Штыком.

4. Ушел великий человек, и ушла героическая эпоха. Слышен отвсюду томный вой лир – Строчка звучит почти пародийно из-за дополнительного ударения на слове вой И имитирующего вой ассонанса у-у-о-ы-о; этой вой во вкусе новой эпохи связан с предыдущей строкой о Бранной музыке по смыслу, а с последующей – по звучанию: в словах Львиного сердца, крыльев орлиных, характеризующих героя ушедшей эпохи, те же звуки, что и в словах Вой лир : Ль, в, н, р.

Сложно, на контрастах построенное стихотворение, непривычное по форме, тем не менее вполне отчетливо по идее; сам автор называл его одой, герой ее оплакан и воспет.

Стихотворение Иосифа Бродского “На смерть Жукова” явственно отсылает к державинскому “Снигирю” – и не только завершающими строчками Бей, барабан, и, военная флейта, // громко свисти на манер снегиря, Но и ритмом, и строфикой; правда, и ритм, и рифмовка у Бродского несколько проще, чем у Державина. Пламенный Жуков Заставляет вспомнить Сильного, храброго быстрого Суворова, Который ездил перед ратью, Пылая; метафорические меч И Стены появляются у Бродского во второй строфе – такой же по счету, как у Державина. Бродский еще более резко, чем Державин, сталкивает стилистически несовместимые слова – Алчная Лета (заставляющая вспомнить последнее стихотворение Державина, его “грифельную оду”, с Рекой времен И Жерлом вечности, которым Пожрется Все) и Прахоря (“сапоги”, жаргонное).

Ориентация на XVIII век видна и в старославянизмах, и в архаичном Пред коими. Узнаваемы и мысли о полководческом даре героя и немилости властей.

Но тем очевиднее несходство впечатлений. Читатель ощущает неоднозначность авторского отношения к Жукову. Никаких соответствий с державинским “Снигирем” не имеет третья, центральная строфа, где ставится вопрос, кажется, невозможный в веке XVIII, – о цене побед, о пролитой крови своих солдат. Эта строфа и самая напряженная по интонации и синтаксису – три переноса, вопросы, восклицания.

В контрасте пролитой Крови, Чужой земли – и Штатской белой кровати звучит безусловное осуждение полководца, хотя в последующих строках он и солдаты, кровь которых Он пролил, как будто объединены в Адской области. Полный провал – Очень многозначный ответ на поставленные вопросы (интересно, как его истолковывают дети?)

Однако не вступает ли эта строфа в противоречие с остальными, в которых мы находили сходство со “Снигирем”? Оказывается, не совпадает и то, что казалось схожим; перед Жуковым пали Многие стены, Это не то же, что Все побеждать. Меч, Который Был вражьих тупей, – образ сниженный, по сравнению с Горстью россиян.

Смело входили в чужие столицы, // но возвращались в страхе в свою Напоминает Скиптры давая, зваться рабом, но герой державинской оды, конечно, не мог испытывать страха. Герой стихотворения Бродского прежде всего предстает как В регалии убранный труп, которому держава воздает воинские почести. Какое название самое правильное для его деяний: воевал? спасал родину? проливал солдатскую кровь? совершал правое дело? Что ожидает его за гробом: слава, страница русской истории?

Ад и вопросы солдат? Полное поглощение алчной Летой?

Дома ученики сравнивают стихотворения письменно, с учетом сказанного на уроке.

Письменная работа по сравнению приемов и смыслов может “растянуться” и на целый год, став темой реферата или учебного исследования. Редакция намечает опубликовать интересную, на наш взгляд, курсовую работу, написанную в 1997 году учеником 9-го гуманитарного класса (сейчас он аспирант исторического факультета МГУ им. Ломоносова).