Венецианские мотивы в русской поэзии XIX века

Есть чудесный город на нашей планете, где вместо широких проспектов, пышных бульваров, длинных улиц и кривых переулков течет вода широкими и узкими рукавами-каналами. По краям этих каналов возвышаются невероятной красоты здания и дворцы с резными окнами-арками. Палящее солнце, бесконечные мосты и мостики, невероятное разнообразие архитектурных стилей, многолюдные площади, карнавальные маски, манящие сувенирные лавки, бесстрашные голуби – от всего этого дух захватывает.

Здесь не бывает автомобильного смога, потому что нет ни машин, ни автобусов, вместо них плавают по воде крохотные лодочки, жужжащие катера и знаменитые во всем мире гондолы. Песни гондольеров и шум катеров, воркование голубей и плеск воды сливаются в одну фантастическую мелодию, которая слышна на каждой узенькой улочке, кажущейся на первой взгляд игрушечной и непроходимой. Остановишься на одном из горбатых мостиков, посмотришь вокруг – и кажется, что стоишь меж двух небес, лазурных, сказочных…

Когда же солнце гаснет, легкий ночной бриз приносит с моря солоноватый запах моря, смешанный с подгнившим запахом застоявшихся в каналах водорослей. Плывешь по течению, разрывая желтые пятна отраженных огней фонарей, давя дном лодки сверкающие точки звезд. Полная луна указывает путь, нарисовав белую дорожку, уходящую в темную вечность. Крылатые львы внимательно следят из-за каждого угла за нарушителем спокойствия, издавая иногда предупреждающий рык, напоминающий вой ветра.

Редкие прохожие тенями скользят по тротуарам-набережным. А лодка все дальше и дальше плывет меж двух небес – теперь темных и звездных – вдаль, откуда доносится ветер подлунных морей…

Сегодня этот текст уже ни для кого, вероятно, не может стать загадкой, так как место, изображенное в нем, узнаваемо по первым же строкам. Узнаваемо, потому что ключевые слова этого художественного описания взяты из особого Сверхтекста О Венеции. Имя Венеция имеет особый семантический ореол. “Морская красавица”, “золотая голубятня”, “резные каменья”, “крылатые львы” – эти и другие ассоциации как бы извлечены из текстов о Венеции, точнее из единого венецианского текста

Формирование “венецианского текста” в русской литературе определяется рядом причин.

Во-первых, в течение трех с лишним веков Венеция является одним из самых притягательных мест Европы. Здесь дело не только в красоте: сильное влияние на всех, кто соприкоснулся с Венецией, оказывала и по сей день оказывает ее “инакость” по отношению к окружающему миру. Инакость Венеции проявляется во всем: в облике, в характере жизни и духе города, в специфике включения человека в его пространство (как наяву, так и в мечте). Для русских писателей эта Инакость Венеции оборачивалась сильнейшей тягой к ней как к грезе, мечте, земному раю. Неслучайно русская литературная венециана XIX века рождалась вне эмпирического соприкосновения с водным городом.

Венеция первых десятилетий XIX века – это чистая идея, чистый образ, выраженная в поэтическом слове мечта, для одних – нереализуемая, для других – с надеждой на осуществление.

Во-вторых, не меньшую, а возможно, даже большую притягательность порождала и рождает до сих пор открыто явленная “женская” природа Венеции. В этом смысле не случайны ее многочисленные женские персонификации как в живописи, так и в литературе. Все это представляет особую ценность для русского сознания, в системе которого ось Петербург-Венеция создает определенную устойчивость и сбалансированность начал.

О “мужской” природе Петербурга говорит многое. Сам акт его рождения фактически и мистически связан с мужскими волевыми проявлениями, что подхватывает, утверждает и развивает затем русская литература. В противоположность этому сюжет рождения Венеции из вод, многократно воспроизведенный в художественных произведениях, и само пребывание ее в водах как соприродной ей среде ясно указывают на преобладание в ней “женского”.

Закономерным в этом контексте представляется тот факт, что воды, враждующие с Петербургом, живут с Венецией в любовной близости, в результате чего два города оказываются отмечены противонаправленными тенденциями с доминированием Эсхатологического мифа для Петербурга и Креативного – для Венеции.

В-третьих, Петербург, несмотря на официальное добавление к его имени приставки Санкт – , и в истории, и в сознании людей более соотносится не с апостолом Петром, а с выдающимся, но земным строителем своим Петром I. Следующая отсюда череда замещений приводит не только к десакрализации Петербурга, но и к объявлению его антихристовым городом. В Венеции, при всей значимости творческого порыва земных строителей города, их труд и вдохновение оказываются вторичными и производными от божественного промысла, выраженного в предсказании, сообщенном святому Марку. В результате Петербург остается, по сути дела, без небесного покровителя, а Венеция поклонялась и поклоняется своему святому патрону, оберегающему ее.

Воды в этом случае подчинены высшей воле и даруют камню если не вечность, то долгожительство.

Из всего сказанного следует, что Петербургский и венецианский тексты русской литературы, в чем-то перекликаясь, в чем-то решительно расходясь, должны взаимно дополнять друг друга. И это в значительной мере подтверждается всем строем русской литературной венецианы.

Современные исследователи-литературоведы (Н.

С. Меднис и В. Лосев) предлагают вести летопись русской литературной венецианы с ХVIII века, так как она уже заявила о себе как о явлении эстетическом (появились первые интересные путевые заметки и письма, повести и стихотворения, в которых русский читатель получил возможность познакомиться с Водной красавицей ). Однако в целом русская литературная венециана XVIII века была еще бедна произведениями, и, что особенно важно, “она практически не касалась венецианской метафизики, позднее организующей венецианский текст русской литературы” . Вот почему стоит начать разговор о первой странице венецианского текста русской литературы с поэзии первых десятилетий XIX века.

Одной из важных точек отсчета станет здесь стихотворение И. Козлова “Венецианская ночь” (1825). Ко времени создания этого стихотворения поэт был уже тяжело болен, слеп, и возможность реальной встречи с Венецией была для него практически исключена. Но чем более погружался поэт в стесненный мир тьмы, тем сильнее было в нем стремление мысленно раздвинуть пространственные границы, вообразить удаленные края, увидеть свет глазами своих друзей. Слепота развила в нем энергию пространственного мышления, и в поэзии он легко перемещается из одной географической точки в другую.

В большом и малом ему важно отметить пространственные ориентиры, поэтому те пейзажные детали, которые у других поэтов – лишь образные клише, для И. Козлова полны выразительности.

Ночь весенняя дышала Светло-южною красой; Тихо Брента протекала,

Серебримая луной; Отражен волной огнистой Блеск прозрачных облаков, И восходит пар душистый

От зеленых берегов. Свод лазурный, томный ропот Чуть дробимыя волны,

Померанцев, миртов шепот И любовный свет луны, Упоенья аромата И цветов, и свежих трав, И вдали напев Торквата

Гармонических октав – Все вливает тайно радость, Чувствам снится дивный мир, Сердце бьется, мчится младость На любви весенний пир; По водам скользят гондолы,

Искры брызжут под веслом, Звуки нежной баркаролы Веют легким ветерком.

Поэтический образ Венеции был для И. Козлова знаком, за которым стояли зримые картины, и потому его тяга к мечтам, снам, виденьям здесь не просто дань поэтическим традициям, но действительная и необходимая компенсация ограниченного контакта с миром. По этой же причине описание воображаемых далеких земель и городов, где он никогда не был, становятся символическими, их элементы продолжают жить уже вне творчества поэта. Вот почему стихотворение “Венецианская ночь” стало и поэтической формулой Венеции, и отправной точкой в развитии русской венецианы.

Не имели реальных оснований и венецианские пейзажи А. С. Пушкина (как известно, поэт не был за границей). Он так же мечтает увидеть Италию и Венецию, поэтически выразив свои устремления в первой главе романа ” Евгений Онегин“.

Но слаще, средь ночных забав, Напев Торкватовых октав! Адриатические волны, О Брента! Нет, увижу вас,

И, вдохновенья снова полный, Услышу ваш волшебный глас! Он свой для внуков Аполлона; По гордой лире Альбиона

Он мне знаком, он мне родной. Ночей Италии златой Я негой наслажусь на воле,

С венецианкою младой, То говорливой, то немой, Плывя в таинственной гондоле;

С ней обретут уста мои Язык Петрарки и любви.

А. С. Пушкин создает свою систему знаков водного города, закладывая тем самым фундамент художественного пласта венецианского текста русской литературы. Исходный перечень языковых элементов включает отныне образы Венецианской ночи, Адриатики, Бренты, Возлюбленной-венецианки, Плывущей гондолы и Поющего Торкватовы октавы певца-гондольера.

В 1826 году к разработке венецианской тематики подключается также не видевший Венеции В. И. Туманский. Он перевел с французского языка “венецианскую” элегию Андре Шенье, назвав свой вольный перевод “Гондольер и поэт”. Эту же элегию в 1827 году перевели и Пушкин, и Козлов.

Почему же элегия “Prиs des bords oщ Venisе est reine de la mer…” (“У берегов, где Венеция царит над морем…” – Франц.) Андре-Мари Шенье, впервые опубликованная в 1826 году в журнале “Мегcure du XIX siecle”, оказалась столь популярной? И почему переводы ее больше похожи на вольные переложения?

Заглянем в подстрочник.