|  | 

“Вишневый сад”: в ожидании катарсиса

Согласно словарю иностранных слов, катарсис – это “введенный Аристотелем… термин учения о трагедии: душевная разрядка, испытываемая зрителем в процессе сопереживания”. В отношении Чехова сразу же возникают по меньшей мере два вопроса. Во-первых, строго говоря, у него нет ни одной трагедии: “Иванов” – драма, “Чайка” – комедия, “Дядя Ваня” – сцены из деревенской жизни, “Три сестры” – драма, “Вишневый сад” – комедия. Во-вторых, по определению, катарсис испытывает зритель, и этот процесс есть внешнее переживание театрального процесса. Но у Чехова мир сценический и мир зрительский максимально совмещены, слиты друг с другом.

Если и говорить о катарсисе в его драме, то как о процессе общем – и зрительском, и сценическом.

В “Поэтике” Аристотеля представлен механизм катарсиса: трагедия через возбуждение страха или сострадания доставляет очищение страстей. Страх и сострадание – сочетание, свойственное античности и ее пониманию театральности. Обратимся к пояснению А. Ф. Лосева: “…С точки зрения Аристотеля… весь мир представляет собой единое трагическое целое…

В мире вечно творится преступление, вечно искупается и преодолевается вина; и вечно сияет катарсически-просветленная, блаженная перво-энергия всеобщей умной Сущности. Поэтому трагедия человека есть честный и, быть может, наиболее показательный случай мирового трагизма” (курсив мой. – Н. В. ). “Трагедия человека” у Чехова напрягает все силы души, как бы натягивая струны, из которых исходит музыка. Трагедия – сила, соединяющая музыку и струну, рука мастера, занесенная для удара по струне.

Удар, звук лопнувшей струны – одномоментны, все остальное время в пьесе – предчувствие, желание, приближение этого момента – и выход, переживание, очищение, обновление…

“Вишневый сад” – самая “домашняя” пьеса А. П. Чехова. Для современников – скромный сюжет о потере недоходного имения. Вялые, усталые герои. Лето. Там, где обычно чеховские персонажи варят варенье, философствуют, мучаются несбыточными страстями – в тех же декорациях – не происходит практически ничего.

Но при этом действие медленно, равномерно, как тетива, натягивается, наполняется чем-то недосказанным – чтобы разорваться, может быть, уже за занавесом последнего акта.

“Вишневый сад” трудно полюбить, принять сразу и до конца, потому, может быть, что пьеса буднична, замкнута на обыденности, не дает выхода, и зритель до достижения определенного возраста далек от самоотождествления с ее героями, перестает понимать себя в контексте происходящего на сцене.

Последняя, во многом прощальная пьеса. Отличие ее от преды­дущих состоит в том, что в конце не происходит резкой и неожиданной катастрофы, “вздрагивания” – точнее, катастрофа остается незамеченной. В финале “Чайке” стреляется Треплев, “Иванов” заканчивается выстрелом, “Дя­дя Ваня” – неудачным самоубийством Войницкого, “Три сестры” – дуэлью и смертью Тузенбаха. В “Вишневом саде” катастрофа неминуема, ожидаема, она наступает наплывом, без фокуса, но по ощущению – предельно четко.

Мы не видим даже финального разъезда обитателей дома: “Сцена пуста. Слышно, как на ключ запирают все двери, как потом отъезжают экипажи. Становится тихо. Среди тишины раздается глухой стук топора по дереву, звучащий одиноко и грустно. Слышатся шаги…” “Вишневый сад” – единст­венная пьеса, в которой так явно проявляется авторское немилосердие.

Чехов мучает нас, уже смирившихся с идеей потери дома, его настоящей потерей; Фирс обречен, но мы не видим его смерти, не переживаем катарсиса в увиденном нами горе.

Фирс – это граница прежней жизни. Не случайно и возраст в списке действующих лиц точно указан только у троих: у Фирса – 87 лет, у Вари – 24 года и у Ани – 17 лет. Это возрастные границы пьесы. Что же говорят о своем возрасте другие персонажи? Раневская: “И теперь я как маленькая”.

Петя Трофимов: “Должно быть, я буду вечным студентом”. Гаев сообщает, что он “человек восьмидесятых годов”, а позже признается, что ему “пятьдесят один год, как это ни странно”. Шарлотта: “У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая”. “Многоуважаемый шкаф” сделан сто лет тому назад; он здесь как воплощение века, и герои то и дело прислоняются к нему, выдвигают его ящики, произносят посвященные ему речи.

Чувство “опоздавшего возраста” сохраняется и в авторском обозначении декораций. Первое действие начинается в комнате, “которая до сих пор называется детской”. Динамика декораций соответствует динамике событий, создавая чувство неизбежности, пред­определенности, ожидания несчастливого финала. Во втором действии это “поле. Старая, покривившаяся, давно заброшенная часовенка, возле нее колодец, большие камни, когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья”.

Третье действие – это танец перед катастрофой, перед катарсисом: “Гостиная, отделенная аркой от залы. Горит люстра… Пищик кричит: “Grand-rond, balancez!” и “Les cavaliers à genoux et remerciez vos dames!”” Последнее действие возвращает нас к первому, но уже по-другому: “Декорация первого акта. Нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели, которая сложена в один угол, точно для продажи.

Чувствуется пустота”. “Нет ни, ни” – “продажа” – “пустота” – сразу же задается тон, соответствующий переживанию катарсиса, его приближению. “Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом” (Раневская).

Противопоставление “дом-бездомность” появляется еще в начале, в неразрушенных декорациях первого действия. Аня: “Моя комната, мои окна, как будто я не уезжала. Я дома!” И: “Приезжаем в Париж, там холодно, снег.

По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно”.

Есть и другие контрастные противопоставления. Их множество. Например, “дви­жение-неподвижность”. Вялый, высох­ший изнутри Га­ев постоянно произносит энергичные речи и реплики: “Режу в угол!” Они необходимы в моменты нечаянной искренности – как продолжение цепи контрастов.

Частая смена настроений и ожиданий – черта сценического катарсиса.

Приземленности, родовой и физической укорененности противостоит желание героев подняться в воздух – со счастливыми воспоминаниями ли, на воздушном ли шаре, в разговорах ли о космосе. “В а р я. …У тебя брошка вроде как пчелка. А н я (печально). Это мама купила. (Идет в свою комнату, говорит весело, по-детски.) А в Париже я на воздушном шаре летала!” Или: “Т р о ф и м о в. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен. (Все смеются.) В а р я. Вы, Петя, расскажите лучше о планетах”. Раневская: “Мне хочется прыгать, размахивать руками…

Однако же надо пить кофе”.

Этой же цели – временному забвению, по словам Пети Трофимова, “отводу глаз” – служит и музыка. Играет и поет в пьесе только Епиходов: “Что мне до шумного света, что мне друзья и враги…” И буквально следующая его реплика: “Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне, собственно говоря, хочется, жить мне или застрелиться…”

В каждой пьесе Чехова есть персонаж, который связан с музыкой. В “Трех сестрах” это Маша. “Т у з е н б а х. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа, но я, я понимаю и честным словом уверяю вас, Марья Сергеевна играет великолепно, почти талантливо… Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя никто, никто не понимает!” Диалог с Вершининым: “М а ш а. Трам-там-там… В е р ш и н и н. Трам-там…

М а ш а. Тра-ра-ра? В е р ш и н и н. Тра-та-та”. В “Дяде Ване” основным выразителем музыки служит Елена Андреевна. “С о н я. Я так счастлива… счастлива!

Елена Андреевна. Мне хочется играть… Я сыграла бы теперь что-нибудь”.

Это – музыка в границах действия персонажей. Если музыка приходит извне – это предощущение катастрофы, как звуки военного марша в финале “Трех сестер”. В “Вишневом саде” пришлой музыкой является еврейский оркестр.

Еще более конкретную роль играет звук. Знаменитый звук лопнувшей струны в первый раз слышится еще во втором действии, и здесь, как и в финале, он сопутствует словам и звукам, которые издает Фирс: “Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный”.

Следующий резкий звук появляется в начале последнего действия: “Слышно, как вдали стучат топором по дереву”. В финале они сливаются в один трагический оркестр, соединяются, заглушая, по сути, другие звуки, словно боль, которая способна заглушить все остальное: мысли, чувства, воспоминания о прошлом. Герои остаются отчаянно бездомны, обижены, не приспособлены к жизни, как домашняя птица, оказавшаяся на улице.

Наталья Николаевна Вишнякова, Учитель русского языка и литературы московской школы “Знак”
1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (2 votes, average: 4.50 out of 5)

Твір на тему: “Вишневый сад”: в ожидании катарсиса




“Вишневый сад”: в ожидании катарсиса
Copyright © Школьные сочинения 2019. All Rights Reserved.
Обратная связь: Email