Ю. Анненков

p>С 1913 года (когда Маяковский не дошел еще до призывного возраста) и до нашей последней встречи во Франции, незадолго до его трагического конца, мы постоянно виделись в Петербурге, в Москве, в Париже, а также – в Финляндии, в Куоккале. Там мы собирались то у Корнея Чуковского, то у Николая Евреинова, то у “футуристского доктора” и художника Николая Кульбина, то по средам у Ильи Репина, в его имении “Пенаты”, то в имении моих родителей, где мы столько раз азартно играли (или “дулись”, как говорил Маяковский) в крокет. Эльза Триоле справедливо рассказывала, что Маяковский, вместо того, чтобы входить с людьми в деловые отношения, предпочитал играть с ними: “прежде всего – в карты, потом – на бильярде, потом – во что угодно, в тут же изобретенные игры. Преимущественно – на деньги, но также – ради всевозможных фантастических выдумок”.

Я играл с ним “на деньги”: пятьдесят копеек партия. Однажды, летом 1914 года, незадолго до объявления войны, Маяковский проиграл мне несколько партий подряд. Он был азартен и начинал горячиться.

Он играл лучше меня, но я знал все неровности нашей площадки и потому бил шары наверняка. Проиграв три рубля, Маяковский отбросил молоток и предложил мне возобновить игру ночью. – На 5 целковых, – добавил он. – Почему ночью? – спросил я. – Я научу тебя играть в темноте, – ответил Маяковский, – айда? – Айда!

Ночью, белой, полусветлой финской ночью, мы снова пришли на площадку. С нами был наш общий друг Хлебников. Сидя на скамье и зажав руки между коленями, Хлебников молча следил за нашей игрой, потом встал, прислонился к березе и, стоя, заснул, негромко прихрапывая. Маяковский играл с необычайной для него осторожностью, но предательские бугорки и ямки, знакомые мне наизусть, помешали ему и на этот раз выиграть.

Но я положил в карман только четыре “целковых” и 15 копеек: в кошельке у Маяковского осталось денег ровно на железнодорожный билет до Петербурга. С деньгами у Маяковского всегда происходили неувязки, несмотря “а очень стройную концепцию денежного обращения. Еще до революции мы столкнулись как-то на Надежденской улице.

Маяковский вышел от зубного врача и с гордостью показал мне искусственный зуб. – Сколько стоило? – полюбопытствовал я. – Поэты тянут авансы в издательствах, но не платят дантистам. Дантисты должны смотреть на нас собачьими глазами и получать гонорар нашими автографами, – улыбнувшись, ответил Маяковский.

Куоккальская ночь, как обычно, закончилась в спорах (Маяковский, Хлебников и я) об искусстве (поэзия, живопись, театр), так как, ‘еще за четыре года до революции, в нашем маленьком куоккальском еловом лесу, как, впрочем, и в Петербурге и в Москве, наши встречи, часто – в присутствии других юных представителей “авангардного” искусства, постоянно сопровождались подобными спорами. Это было время, когда Маяковский писал: А ВЫ МОГЛИ БЫ? Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ.

А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? (1913) . Или еще: СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: “Хорошо, хорошо, хорошо!” А сам устал, не дослушал скрипкиной речи шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел… … Я встал, шатаясь, полез через ноты…

… Бросился на деревянную шею … Я – хороший. “Знаете что, скрипка? Давайте – будем жить вместе!

А?” (1914) . Эти две коротенькие вещи я запомнил наизусть. Маяковский мне читал их растянувшись на куоккальской траве: первую – с надменностью и грубостью, свойственными Маяковскому; вторую – с незабываемым драматическим патетизмом. Марксизм еще не успел проникнуть в его поэзию, тогда еще бесстрашно своеобразную.

1913 год, был также годом, когда Маяковский, Бурлюк и Крученых опубликовали их знаменитый литературный манифест: “Пощечина общественному вкусу” В 1915 году, Маяковский – футурист писал в поэме “Облако в штанах”: Я над всем, что сделано, ставлю “nihil”. В те же годы, едва перешагнув через призывной возраст, Маяковский уже говорил о вечности своей поэзии: Мой крик в граните времени выбит и будет греметь и гремит, оттого что в сердце, выжженном, как Египет, есть тысяча тысяч пирамид! (“Я и Наполеон”, 1915 г.). Но тогда уже он предсказывал и свою трагическую гибель: Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце. (“Флейта – позвоночник”, 1915 г.).

Или: Через столько-то, столько-то лет – словом, не выживу – с голода сдохну ль, стану ль под пистолет… (“Дешевая распродажа”, 1916 г.). “С голода сдох” бездомный Велимир Хлебников. А Маяковский, “встав под пистолет, поставил точку пули в своем конце”. В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году.

Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю. Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул: – Тыщи франков у тебя нету?

Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монтэ-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима. – Ужасно негостеприимная странишка! – заключил он. Я дал ему “тыщу” франков.

– Я голоден, – прибавил он, – и если ты дашь мне еще 200 франков, я приглашу тебя на буйябез. Я дал еще 200 франков, и мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буйябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем, и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву?

Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом: – А я – возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом. Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно: – Теперь я… чиновник…

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала: – Что такое? Что происходит? Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски: – Ничего, ничего… я просто подавился косточкой.

Покидая ресторан (было уже довольно поздно), мы пожали друг другу руки: – Увидимся в Париже. – В Париже. Маяковский пошел к своему отелю, я – к моему. С тех пор я больше никогда не видел Маяковского.

В начале 1930 года, Маяковский вошел в Ассоциацию Пролетарских Писателей, приверженцев социалистического реализма, и следовательно, совершенно противоположных поэтическим концепциям Маяковского. 16 марта произошел катастрофический провал постановки “Бани”. 25-го марта Маяковский выступил с публичной самокритикой, признав, что его поэзия содержала формы выражения, мало доступные широким читательским массам. В то же время, он обратился с просьбой о выдаче ему нового разрешения на выезд в Париж, к которому он окончательно привязался, несмотря на свои поэмы.

Однако, советские власти, ознакомившись с “Клопом” и с “Баней”, поняли, что Маяковский может быть, действительно, решил “жить и умереть” в Париже и, пожалуй, рассказать там кое-какую правду о советском режиме. Выезд заграницу, на этот раз, был ему запрещен. Поэзия Маяковского умерла. Это было решающим фактом в его биографии. Сюда следует добавить романтическую неудачу.

Затем – приближавшиеся полицейские угрозы. 14-го апреля Маяковский застрелился. Ему было 37 лет.

Роковой возраст: в этом возрасте умерли Рафаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван-Гог, Рэмбо, Ту-луз-Лотрэк, Хлебников и, совсем недавно, Жерар Филип… После самоубийства Маяковского, Сталин мог бы слово в слово повторить статью Троцкого, посвященную Есенину, но Сталин ограничился лишь одной фразой: “Маяковский есть и останется лучшим и наиболее способным поэтом нашей советской эпохи, и равнодушие к его памяти и к его произведениям является преступлением”. Какой-то И. Беспалов тоже написал о Маяковском: “Он вел борьбу с капитализмом средствами поэзии и был поэтическим соратником рабочего класса и его партии на всех этапах революции”: И это именно потому, что он стал “наиболее способным поэтом советской эпохи” и “вел борьбу с капитализмом средствами поэзии”, а не остался просто большим, свободным и независимым поэтом, – это именно поэтому Маяковский, обладатель богатейшего таланта, неподдельный создатель новейших форм, которые взбудоражили молодую русскую поэзию, застрелился.

Счастливая жизнь (и особенно – с ванной комнатой) никогда не ведет к самоубийству. (Источник: Книга “Дневник моих встреч”)