Рецензия на сборник рассказов Л. Петрушевской

Людмилу Петрушевскую долго не печатали, так как ее рассказы считали слишком мрачными. В одном рассказе – самоубийство (“Грипп”), в другом – помешательство (“Бессмертная любовь”), в третьем – проституция (“Дочь Ксении”), в четвертом – прозябание несчастной семьи запрещенного и забытого писателя (“Козел Ваня”). Рассказы, о которых пойдет речь, были написаны в конце шестидесятых-начале восьмидесятых годов. В своих произведениях Петрушевская описывает современную жизнь, далекую от благополучных квартир и официальных приемных. Ее герои – незаметные, замученные жизнью люди, тихо или скандально страдающие в своих коммунальных квартирах и неприглядных дворах.

Автор приглашает нас в ничем не примечательные служебные конторы и на лестничные клетки, знакомит с разнообразными несчастьями, с безнравственностью и отсутствием смысла существования. Невозможно не сказать о своеобразном языке Петрушевской. Писательница на каждом шагу пренебрегает литературной нормой, и если у Зощенко, например, автор выступает от имени внелитературного рассказчика, а Платонов создал собственный язык на основе общенародного, то тут мы имеем дело с вариантом той же задачи. Петрушевская при отсутствии рассказчика пользуется языковыми нарушениями, встречающимися в разговорной речи.

Они не принадлежат ни рассказчику, ни персонажу. У них своя роль. Они воссоздают ту ситуацию, при которой возникают в разговоре. На таком необычном построении и звучании и держится ее проза. Петрушевская пишет короткие рассказы.

Среди них есть такие, что занимают две-три странички. Но это не миниатюры, не этюды или зарисовки, это рассказы, которые и короткими-то не назовешь, если учесть объем входящего в них жизненного материала. Рассказ “Дядя Гриша” написан от первого лица.

Молодая женщина снимает на лето часть сарая в подмосковном поселке и невольно наблюдает жизнь своих хозяев: дяди Гриши, тети Симы и их взрослых детей. И вот странность – она о них не рассказывает, а только упоминает. Может быть, потому не рассказывает, что ничего не происходит? Да нет, происходит, еще как происходит – дядю Гришу убивают.

Но об убийстве мы узнаем от нее почти случайно, из попутного, сделанного вскользь замечания. Чуть ли не в каждом абзаце обсуждается опасность одинокого проживания на отшибе, вступающая в противоречие с чувством безопасности, которое испытывает героиня и которому, удивляясь, она придает какое-то преувеличенное значение. Мотив опасности (безопасности) звучит на протяжении всего рассказа. Так основательно исследуется этот вопрос, что вырастает почти в проблему. Зачем – не сразу разберешь, но именно он формирует сюжет, который сам по себе на удивление мало о чем говорит: кто находится в опасности, остался невредим, а тот, кто ее не ждал, сражен своенравным роком.

Что-то водевильное, анекдотическое содержится в капризе обстоятельств, несмотря на убийство. А рассказ-то грустный. Что именно вызывает горькое чувство? Смысл складывается из разнородных элементов, из обмолвок и повторов, топтания на месте, проходных сценок и отступлений, сплошного, можно сказать, отступления, ибо отсутствует сюжетная линейность.

На что это похоже? На стихи. Сюжет в поэзии строится иначе, чем в прозе, – свободно, ассоциативно, непоследовательно. Вместо того чтобы развиваться, сюжет у Петрушевской концентрируется вокруг какого-то одного момента или эпизода. Например, “Удар грома”.

Само название концентрирует внимание на одном моменте. Внезапное вмешательство в телефонный разговор третьего лица, очевидно по параллельному телефону, было воспринято героиней как удар грома и положило конец и телефонному разговору, и вообще знакомству. Между делом выясняется характер восьмилетних отношений действующих лиц – некоего Зубова и его приятельницы Марины, их семейные обстоятельства и служебное положение, но согласно строению сюжета все эти сведения предстают как дополнительный материал к минутной ситуации телефонного разговора. В рассказе “Милая дама” описан момент отъезда.

Человек сидит в такси на заднем сиденье и посылает прощальную улыбку снизу вверх, адресованную молодой женщине, “милой даме”, с которой расстается навсегда. То, что читателю сообщается о нем и о ней, пристегнуто к этому моменту: в центре сюжета – одна прощальная сцена. Не развертывая, а, наоборот, сворачивая жизненное событие, Петрушевская выделяет в нем проходной эпизод, не итоговый результат: телефонный разговор, отъезд в такси. Автор, и это еще одно свойство прозы Петрушевской, всеми силами скрывает, подавляет и сдерживает свои чувства.

Огромную роль в своеобразии ее рассказов играют повторы, создающие впечатление упорной сосредоточенности, которая владеет автором до забвения формы, до пренебрежения “правилами хорошего стиля”. Например, в рассказе “Удар грома” только в одном абзаце четыре раза повторяется слово “факт” и три раза – “плоскости”. Видно, заинтересованность в предмете совершенно переключила внимание рассказчика с формы речи на суть дела. Не будет преувеличением сказать, что весь текст буквально прошит повторяющимися словами и словосочетаниями, которые изредка разбавлены выпадающими из стиля и потому особенно красноречивыми выражениями вроде “нежные лепестки” – о люстре.

Страстное разбирательство – вот что такое жизнь в рассказах Петрушевской. Она – лирик, и, как во многих лирических стихах, в ее прозе нет лирического героя и не важен сюжет. Ее речь, как речь поэта, сразу о многом.

Конечно, не всегда сюжет ее рассказа непересказуем и незначителен, но главное в ее прозе – всепоглощающее чувство, создаваемое потоком авторской речи. В литературе шестидесятых-восьмидесятых годов Л. Петрушевская не осталась не замеченной благодаря ее способности соединять поэзию и прозу, которая придает ей особую, необычайную манеру повествования.