“Культура объявила себя соперницей веры…”

Академик Российской академии наук Александр Михайлович Панченко (1937-2002) внешне был совсем не похож на академика в традиционном обличье, представленном советскими кинематографистами и живописцами ХХ века. Вместо академической шапочки – щегольская и вместе с тем демократичная кепка, вместо подстриженной бородки клинышком – бородища лопатой, рост – гвардейский, голос – дьяконский, а трость, с которой он ходил в последние годы жизни, выглядела не тростью, а дубиной… Панченко сравнивали то с Ильей Муромцем, то с “мужицким императором” Александром III.

Рaжий мoлодец, только и скажешь, тем более что ражесть, по Далю, – Доблесть с телесною силою.

А телесная сила для филологии очень даже нужна. Не для того только, чтобы книжки таскать, а чтобы сил хватило доходить до истины, не сворачивать, не уступать, не завораживаться болотными огнями, светящимися тут и там.

И вот в трудах своих Александр Михайлович был академиком в самом лучшем, творческом смысле этого слова. Петербуржец, сын литературоведов из Пушкинского Дома, он учился в Ленинградском университете, окончил Карлов университет в Праге и в 35 лет уже получил ученую степень доктора филологических наук за диссертацию “Русская силлабическая поэзия XVII века”… Исследуя сложнейшие проблемы русской филологии, Панченко никогда не замыкался в мире научного кабинета.

Со времен студенческих экспедиций по Русскому Северу он изучал подробности народной культуры, пытаясь приблизиться к реальностям нашего склада мышления, нашего мировидения, наших ценностей.

Поэтому он, едва цензура ослабила свою хватку, стал одним из самых деятельных ученых-просветителей, продолжателем подвижничества своего учителя и коллеги – академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Цикл телепередач Панченко о смысле и характере русской истории был отмечен в 1996 году Государственной премией РФ, хотя главным стало всенародное признание, его продолжающаяся жизнь в телеповторах, кассетах, дисках, распечатках…

Известно, что Александр Михайлович работал над большим исследованием, которое в работе называл “другая история” или даже “настоящая, обывательская история”. Здесь он стремился к продолжению традиции, ведущей начало от Карамзина, в “Истории государства Российского” сказавшего о важности для историка, наряду с официальными документами, частных свидетельств о пережитом. “…В ХХ веке Россия претерпела такие трагические изменения, что человек вынужден был как-то отделяться от истории”, – отмечал Панченко, и сам не раз рассказывал, как отделялся от такой извращенной истории он.

Александр Михайлович был щедро одаренным человеком: он внятно и зримо писал о сложнейших филологических проблемах, он столь же совершенно владел и искусством устной речи. Его лекции и семинары в ленинградских вузах выходили далеко за рамки учебных занятий, это было событием интеллектуальной жизни города.

Труды А. М. Панченко могут помочь делом и современному словеснику.

В соответствии с целями нашей рубрики – представлять выдающиеся филологические труды, существенные и для школьного литературного образования, обратим внимание на небольшую статью А. М. Панченко “О смене писательского типа в петровскую эпоху” . Впервые она была напечатана в девятом выпуске сборника “XVIII век” – “Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века” (Л., 1974. С. 112-128), а мы будем ее цитировать по новейшему переизданию ( Панченко А. М. Я эмигрировал в Древнюю Русь. Россия: история и культура.

Работы разных лет. СПб.: Издательство журнала “Звезда”, 2005. С. 389-409).

Другие цитаты из работ А. М. Панченко также даются по этой книге.

Аыбор наш связан с проблемой, которая в последние годы неожиданно возникла в российской школе и непосредственно связана с преподаванием литературы.

Как мы прекрасно помним, в советское время религиозная проблематика русской литературы была, по крайней мере, жестко стеснена в литературоведении и не менее жестко отчуждена от школы. А иного от безбожного большевистского государства и ждать не приходилось. В связи с этим обратим внимание на статьи А. М. Панченко “Ранний Пушкин и русское православие” (1990) и “Русский поэт, или Мирская святость как религиозно-культурная проблема” (1991).

Тем более что со времен перестройки совсем не чудесным образом религиозная проблематика не просто вошла в школьные и вузовские программы по гуманитарным предметам (это как раз дело благое), но трансформировалась в очередной российский социокультурный феномен. В филологической среде сейчас сформировался целый слой фигурантов, манифестирующих себя как “православные литературоведы” (один из них, как я доподлинно знаю, уже в годы перестройки вступил в КПСС, а всего через несколько лет вместе со своей супругой столь же страстно стал требовать наличия православной составляющей в трудах аспирантов и докторантов). А в школах зачастую бывшие пионервожатые, Освобожденные комсомольские секретари и парторги стали самозабвенно, с большевистской неуклонностью внедрять элементы церковного обихода в преподавание и быт.

Клерикализация преподавания литературы, понятно, ни к чему хорошему привести не может. Это такое же искажение своеобразия изящной словесности, как и ее вульгарная социологизация в былые времена. Но противопостоять этому надо не лозунгами, а спокойным убеждением.

В своей статье А. М. Панченко рассматривает подробности учебно-богословского диспута летом 1667 года между Аввакумом Петровым и Симеоном Полоцким. Как подчеркивает исследователь, “эти антагонисты представляли два полярных течения в русской культуре – национальное и тяготевшее к Европе”.

Но при этом “как мыслители Аввакум и Симеон не выходили за пределы церковного сознания. Извлечь “чистую” литературу из их наследия невозможно, она неотделима от богословия. Симеону, например, даже пейзажные стихотворения давали повод для назидательно-христианской интерпретации. Поэтому и представления о писательском труде у этих авторов заключены в богословскую оболочку.

Симеон и Аввакум столкнулись на идее оправдания человека перед Богом.

Для верующего человека эта проблема – основополагающая. Как построить земную жизнь, чтобы унаследовать жизнь вечную? Симеон провозглашал примат дел в оправдании человека, Аввакум, наоборот, отдавал первенство вере. Согласно его точке зрения, грех в человеке неизбывен: “Един благ по существу, благ непреложно, а человечество извратно.

Аще кто и праведно живый – при Бозе лукаво есть. И ангели извратны, нежели человеки” . Смертный обязан осознавать свою греховную природу, праведная жизнь – отречение от нее, то есть самоотречение.

В глазах Симеона Полоцкого, питомца киевской школы, не свободной от католического влияния, человек оправдывается делами. Значит, писатель оправдывается литературным трудом; но требуется доказать, что литературный труд может быть засчитан в вечной жизни как нравственная заслуга”.

Для доказательства своей правоты Симеон, человек, приобщенный к западной культуре, по сути, вслед за Данте, Боккаччо и Петраркой, причислявшими к поэтам Иисуса Христа, утверждал, что Священное Писание (во всяком случае, частично) – это поэтический памятник. Также А. М. Панченко показывает, что второй довод Симеона заключался в “смешении слова Божия и слова – первоэлемента литературы (словесности)”.

Совсем иное у Аввакума. Для него “уподобление поэта Богу было кощунством, грехом нечеловеческой гордыни”.

А. М. Панченко подчеркивает: “Для Аввакума вера – нечто раз навсегда данное и внеположное культуре”. Отметим здесь: эта подробность совершенно не учитывается при изучении творчества протопопа Аввакума в школе. На многих уроках Аввакум представляется просто писателем, первым русским “православным писателем” в долгом ряду таковых же, где находят место не только Пушкину, Гоголю и Достоевскому, но и Николаю Гумилеву.

Между тем, пишет А. М. Панченко, “Аввакуму труд учительства и писательства представляется безусловно ниже праведной жизни: “Верному человеку подобает молчанием печатлети уста и выше писанных не мудрствовати””.

Но ведь “сам Аввакум – учитель и писатель. Он обязан снять это противоречие между теорией и практикой. Поэтому он выдвигает идею писательства “по нужде”, которое позволительно и необходимо в роковые для Церкви времена.

Суть церковного нестроения в том, что пастыри, патриарх и архиереи превратились в волков, пожирающих “меньших” христиан”.

То есть Аввакум стал писателем, а точнее – писателем-публицистом в условиях, когда ему чинились помехи в отправлении церковных обязанностей. “Если Симеон высоко ставит оригинальное творчество, то Аввакум прямо и с гордостью заявляет о своей литературной несамостоятельности”. Он “признает только смиренное писательство.

Ли- тературное умствование, напро-тив, есть грех и пагуба, “понеже ритор и философ не может быти християнин””.

Есть и еще один важный урок в этой маленькой статье А. М. Панченко, который нужно помнить при изучении религиозного миросозерцания в русской послепетровской культуре – и не только XVIII века.

Неожиданным образом за выведение писательства “за круг обязанностей ученого монашества” выступил Петр I. Он издал указ о монашестве и монастырях (31 января 1724 года), в его заметках к которому есть знаменательная фраза: “Вытолковать, что всякому исполнение звания есть спасение, а не одно монашество”.

Это означало, подчеркивает А. М. Панченко, “что решение проблемы оправдания, которое прежде зависело от богословов и церковных иерархов, ныне найдено государством: исполнение обязанностей сословных и служебных, определяемых законной властью, необходимо и достаточно для обретения вечного блаженства”.

Так “монах или белец становится чиновником; писатель, сочиняющий по обету или внутреннему убеждению, сменяется грамотеем, пишущим по заказу или прямо “по указу”. Петр делал такие заказы или лицам, или учреждениям, Славяно-греко-латинской академии например. Это самый распространенный писательский тип петровского времени.

Однако литературе позволялось выполнять не только практические функции, которые Петр считал важнейшими. Она должна была также развлекать; для развлечения каждый мог писать невозбранно – в качестве частного человека, вне и помимо служебных обязанностей. Писатель стал частным человеком, частный человек стал писателем”.

В этом, по мнению А. М. Панченко, и заключается “смысл того переворота в литературном быте, который случился при Петре. Это была тоже своего рода реформа, и реформа с далеко идущими последствиями.

Если превращение писателя в работника по заказу, в служащего человека, в литературного поденщика означало многократное увеличение потока естественно-научных, юридических, медицинских и т. п. переводов, направленных к общественной пользе, то превращение его в частного человека, независимого от “христианской свободы”, сразу отозвалось в тематической и жанровой области. Тотчас явились два следствия: были сняты запреты на смех и на любовь”.

Следующий важный вывод статьи, также указывающий на “далеко идущие последствия” в русской культуре и литературе.

“При Петре смех стал непременным ингредиентом придворного обихода. Как государь, как светский глава Церкви, наконец, как прихожанин Петр был благочестив; он до тонкостей знал церковную службу и любил петь на клиросе. Но как частный человек он веселился среди членов пародийного всешутейшего собора.

При его отце и старшем брате ничто подобное не было возможно”.

В конечном счете это разделение неисчислимо отразилось и в деятельности многих поколений русских людей. Так, писатели, будучи верующими людьми, четко отделяли свое частное митросозерцание от своего художественного пафоса, по сути, негласно признавая правоту Аввакума: писатель есть грешник.

Попытки непризнания этой границы оборачивались тяжелыми драмами: нервными срывами и ранней смертью Гоголя, кризисами Льва Толстого…

По-своему забавными были в этой сфере деяния Ф. М. Достоевского с его своеобразным психическим типом поведения. Незадолго до смерти выдающийся русский мыслитель и притом талантливый писатель Константин Леонтьев вспоминал: “…когда Достоевский напечатал свои надежды на Земное торжество христианства в братьях Карамазовых (так у Леонтьева. – С. Д.), то оптинские иеромонахи, смеясь, спрашивали друг друга: “Уж не вы ли, отец такой-то, Так думаете?” Духовная же цензура Наша прямо запретила особое издание Учения от. Зосимы ; и нашей было предписано сделать то же (“Ибо, сказано было, это может подать повод к новой ереси”)” ( Леонтьев К. О Владимире Соловьеве и эстетике жизни. (По двум письмам.) М., 1912. С. 29).

Тем самым Леонтьев подтверждал свое убеждение в необходимости жесткого отделения литературы от Церкви, художественной образности от религиозного переживания (тем более – от политической конъюнктуры, социально-экономических проблем). Он не принимал того, что давным-давно происходило в литературе: секуляризации богословия, его превращения в часть именно образной системы.

Еще в 1874 году Леонтьев, до того времени возвышавший в собственных глазах свой творческий облик, теперь по ряду обстоятельств переходя на положение литератора-профессионала, счел необходимым отметить: “…я никогда бы не променял своей службы на поденное писательство, если бы не Клятва пойти в монахи. То поденное писательство, на которое я теперь почти решался, я считал лишь горькой и временной, унизительной необходимостью” .

B статье “Русский поэт, или Мирская святость как религиозно-культурная проблема” А. М. Панченко отмечал:

“Древняя наша словесность большей частью анонимна. Ее история – история “памятников”, то есть текстов и книг и в гораздо меньшей степени творцов. Писатели “самоустраняются” из своих сочинений, потому что боятся “самосмышления”, боятся впасть в гордыню, первый из семи грехов смертных.

Они страшатся личной точки зрения. Их цель – выразить общее, земское, соборное мнение.

Культ соборности – характернейшая черта великорусского Православия. Следствия этого культа многообразны, они и сейчас дают о себе знать, притом с большой силой, они – и во благо, и во зло. Из знаменитой триады “свобода, равенство и братство” Русь превыше всего ценила второй и третий члены – и с подозрением относилась к свободе, воле. “Вольному воля, а спасенному рай”.

Это пословица, это глас народа, самооценка и установка, мировоззренческая и поведенческая. Свобода трактуется как некая пустота и бездна (а в бездне пребывает дьявол), а на нынешнем жаргоне “беспредел”, как непричастность христианской полноте, искажение благообразия и благочиния”.

Да, “культура объявила себя соперницей веры и при Петре, казалось, выиграла это соперничество. Смысл петровских реформ вовсе не европеизация, как принято думать, смысл ее – секуляризация, обмирщение. Петр упразднил патриаршество, учредил Синод и сам себя назначил главою Церкви, “крайним Судиею Духовной коллегии”. “Устами Петровыми” в сфере религии (точнее, идеологии) был архиепископ Феофан Прокопович, человек умный и ученый, но авантюрного склада, умевший “находить себе счастие, не справляясь с совестию” (Филарет Черниговский). Впрочем, у птенцов гнезда Петрова совесть была вообще не в чести.

Эта “бессовестность” – черта не столько индивидуальная, сколько эпохальная. Рушилась старосветская нравственность – поскольку рушилась духовная власть Церкви (“пажеский се дух”, – восклицал Феофан). Высшая инстанция – государь, который объявляется хранителем и толкователем истины, “власть высочайшая… надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными.

И понеже и над духовным чином государское надсмотрительство от Бога установлено есть, того ради всяк законный государь в государстве своем есть воистину епископ епископов””.

Но надо учитывать и следующее: “Русь испокон веку гордилась своими угодниками Божиими – в частности, самим их “изобилием”, которое считалось порукой Господнего благоволения и покровительства. Одна из героинь Лескова, “баба”, которых он так любил изображать, говорила собеседнику примерно следующее: “…батюшка, все святые русские были…” Россия нуждалась в святых, жизнь “без святости” ее тяготила. Однако Петр как бы приостановил русскую святость. Об этом можно судить и по “Духовному регламенту”, в котором отношение к канонизации явно скептическое (под влиянием протестантизма), и по церковной практике петербургского периода. “Два последних синодальных столетия отмечены чрезвычайно ограничительной канонизационной практикой: к лику общечтимых святых причислены всего четыре угодника (кстати, один из них поэт – св. Димитрий Ростовский. – Примечание А. М. Панченко ). В XVIII веке нередки случаи, когда епархиальные архиереи собственной властью прекращали почитание местных святых, даже церковно канонизованных.

Лишь при императоре Николае Александровиче, в соответствии с направлением его личного благочестия, канонизации следуют одна за другой: семь новых святых за одно царствование”.

Итак, от царей нация отвернулась, святых меньше приобрела, нежели потеряла. Остались поэты. И нация выбрала Пушкина”.

Вот эти непростые соотношения, столь внятно обозначенные в трудах А. М. Панченко, и следует учитывать при современном преподавании литературы – само собой, не только в школе, но в школе изначально.