Рецензия на рассказ И. А. Бунина “Чистый понедельник”

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо, И молча жду, тоскуя и любя. Весь горизонт в огне, и близко появленье,

Но страшно мне: изменишь облик Ты… А. Блок

Любовь… Сколько коварных, обманчивых, загадочных, томительных и губительных проявлений этого чувства способен воплотить ум гениального мастера слова!

Любовь, любовь – гласит преданье – Союз души с душой родной – Их съединенье, сочетанье, И роковое их слиянье, И… поединок роковой.

Любовь двусмысленна, двулична, двугранна… Ее темная сторона неотделима от светлой, возвышенной, ее внешняя прелесть и эфемерная определенность могут обернуться внутренней трагедией и обрести видимые безобразные очертания. Любовь – это темная аллея: тебе ясен исток пути, но будущность скрыта за черной вуалью мертвой осенней листвы.

Цикл любовных новелл И. А. Бунина “Темные аллеи”, связанных тематически, идейно и стилистически, открывает взору читателя новые грани “сердечных” коллизий, не опирающихся на приземленную основу чувства, а ищущих смысла и разрешения в истории, вечности, сущности “странной” Руси. “Все рассказы этой книги, – писал И. А. Бунин Тэффи, – только о любви, о ее “темных” и чаще всего жестоких аллеях”. “Чистый понедельник” – всего лишь частица цепи, состоящей из тридцати восьми звеньев, но за создание которой писатель благодарил Бога…

История “странной” любви в “странном” городе – так понимает свои отношения с возлюбленной герой рассказа (а ведь вся сюжетная канва новеллы отражена через призму его восприятий и чувств). Женщина, завладевшая сердцем рассказчика, до конца не разгадана и не понята им (“…она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши отношения…”), она незнакомка, окутавшая пьянящей пеленой влюбленности его мысли и порывы. На это указывают не только словесные выражения чувственных ощущений молодого героя, но и пространственная литературная реминисценция знаменитой “Незнакомки” А. Блока, воплощенная в описаниях московского дня: “Темный московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонтанах, тепло освещались витрины магазинов… оживленнее спешили по чернеющим тротуарам мутно чернеющие прохожие” (возникает желание добавить к этой картине образы испытанных остряков, гуляющих с дамами среди канав, и бытовую городскую деталь – “крендель булочной”, золотящийся “над переулочной пылью”) и в анафоре “каждый вечер”.

И каждый вечер за шлагбаумами… И каждый вечер друг единственный… И каждый вечер, в час назначенный, (Иль это только снится мне?) Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

“Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер – от Красных ворот к храму Христа Спасителя; она жила против него…” Рамки каждодневной или, вернее, каждовечерней жизни героев определены: обеды в “Праге”, “Эрмитаже”, “Метрополе”, театры, концерты, “капустники”, “Яр”, “Стрельня”… Влюбленные впитали в себя насыщенный способ существования образованной дворянской молодежи того времени (начало XX века). Но духовное пространство главной героини никогда не заполнится этими внешними выражениями бытия. Первая ее реплика, “слышимая” читателем, вбирает в себя всевременной и актуальный философский смысл: “А зачем все делается на свете! Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках?”, позднее она произнесет: “Кто же знает, что такое любовь?” – и выведет каратаевскую формулировку счастья: “Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету”.

С этого момента она становится загадкой не только для пылкого юноши, но и для понимающего читателя. Она!.. Кто она?

Эта таинственная бунинская женщина, наделенная неопределенным именем-местоимением наравне с другими героинями “темных аллей”? А ведь именно на ее духовном восприятии мира, времени, истории, Руси строится не сюжетная линия произведения, а ее лирическая, “красиво и страшно” поэтизированная первооснова. Она (героиня) странна, как любовь, как город, сочетающий в себе христианские и мусульманские начала, она необычна, непознаваема, как и сама Русь. “Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, книги, какие я ей привозил, она всегда читала, шоколаду съедала целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня…” Пение старого цыгана в казакине с галунами, с сизой “мордой утопленника” для нее равноценно канкану Станиславского “с белыми волосами и черными бровями” и плотного Москвина “в пенсне на корытообразном лице”.

После прочтения наизусть отрывка из летописного сказания (“Повесть о Петре и Февронии Муромских”) героиня изъявляет желание пойти на “пошлый” капустник Художественного театра, где она, дева необыкновенной красоты, танцует полечку Транблан с Сулержицким, “кричащим козлом” бессмысленные строки. Сколько несогласованных, несовместимых действий можно найти в арсенале ее внешних проявлений! Именно вздорный алогизм поведения, загадочность и ослепительная прелесть влекут молодого “неприлично красивого” юношу к шамаханской царице, повелительнице его счастливого (он действительно счастлив, находясь рядом с ней), покорного сердца. Но духовная пропасть, показанная “физически” (расстояние от Красных ворот до храма Христа Спасителя), отдаляет героев друг от друга: здесь появляется мотив “постороннего”, призванный показать несовместимость их жизненных стремлений и внутренних структур (рефреном звучит фраза “говорили только о постороннем”). Любовь повествователя и похитительницы его сердечного спокойствия – чувство с меховой, теплой оторочкой: весна сменит зиму, и “скользкая от снега шубка” спадет с плеч царицы, исчезнут отношения и останется горечь воспоминаний и сожалений о невозвратимом прошлом да “темная, жестокая аллея” будет виднеться вдали.

Не случайно авторское упоминание разнообразных “меховых” и “бархатных” деталей (бобровая шапка и бобровый воротник, архалук, отороченный соболем, короткая каракулевая шубка и каракулевая шапка, гранатовое бархатное платье, черные, как бархатный уголь, глаза (оксюморон) и так далее), показывающих дорогую роскошь материалов, из которых шились одеяния и убранства древних боярынь, дворян, царей, но поданных повествователем в контексте настоящего.

Историко-литературные реалии и пласты прошлого России, отмеченные автором в рассказе, раздвигают рамки повествования до пространственных очертаний. Именно организация времени в рассказе, его христианские, восточные религиозные мотивы являются ключевыми символами для понимания образа героини. Алогизм поведения девушки – лишь видимое указание автора на ее внутреннюю неустроенность.

Духовный стержень сознания бунинской женщины разветвлен на две дороги, ее сущность раздвоена и многогранна одновременно. Ее нравственные поиски переплетаются в невидимом, но трагически жестоком противоборстве с настоящим и прошлым (именно на этих временных пластах писатель строит повествовательный ракурс). Настоящее (1919 год и культурная жизнь русской богемы – в широком смысле; и один “незабвенный” чистый понедельник, день, следующий за прощенным воскресеньем и являющийся первым днем Великого поста – в узком) – это то, что героиня вынуждена отвергнуть во имя высшей идеи и цели. Реальность в ее сознании ассоциируется не только с любовью простосердечного юноши (“змея в естестве человеческом, зело прекрасном”) но и с пошлостью “капустников” Художественного театра, где самые одаренные и талантливые люди страны танцуют канкан в сопровождении воя, свиста и скрежета шарманки.

Поразительно многообразие литературных и культурных реалий, изображенных писателем: книги зарубежных модернистов и декадентов Шницлера, Тофмансталя, Тетмаера и Лишбишевского, неординарные лекции Андрея Белого, Роман В. Я. Брюсова “Огненный ангел”, рассказы Леонида Андреева, концерты Шаляпина. Но главная героиня считает эти явления порождением и воплощением “желтоволосой (то есть искусственной, притворной) Руси”. Естественно для нее лишь прошлое, завораживающее своей “ужасной красотой” и величавостью. Современник Бунина Г. В. Адамович в “Воспоминаниях” так писал об авторе “Темных аллей”: “Он уважал православную церковь, он ценил красоту церковных обрядов. Но не более того.

Истинная религиозность была ему чужда… Он был символом связи с прошлым… как с миром, где красота была красотой, добро – добром, природа – природой, искусство – искусством”. Родственная автору героиня не отрицает своей частичной “нерелигиозности”, прошлое в ее представлении эстетизировано: она восхищена картиной похорон архиепископа, любит русские сказания, перечитывает “то, что понравится, пока не заучит наизусть”, изумляется необыкновенности “Рече Гюрги…”, звучащей из уст ее возлюбленного, после чего произносит: “И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь.

Да еще в церковных песнопениях”. Стихия шамаханской царицы, восточной красавицы с лубочной картинки – допетровская Русь, ее “красота и ужас”, покой, эра смирения и покаяния. Звучит парадоксально, но этот путь единственно верен как для России, стоящей в начале XX столетия над пропастью, так и для бунинской женщины.

По воле героини и замыслу автора прошлое в рассказе находит “бархатные” отражения в настоящем, незримой, тонкой нитью вплетается в полотно предвоенной жизни. “Солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в июне, и таинственно теплились вокруг нас спокойными грустными огнями неугасимые лампады, рассеянные над могилами” – великолепный насыщенный пейзаж, словно срисованный художественной кистью писателя с древнего живописного прошлого России.

Образ великой княгини Елизаветы Федоровны, настоятельницы Марфо-Мариинской обители, и ее послушниц не согласовывается с духом настоящего, но родствен процессиям и обрядам, сопровождавшим жизнь знатных бояр и самодержиц в белокаменной (белые одеяния княгини и ее свиты) первопрестольной Москве.

“…На душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, и ее старины”, – с благостной умиротворенностью определяет героиня спектр своих чувств, но Бунин наделяет ее более глубинными ощущениями, возможностью духовного слияния с прошлыми эпохами, интуитивной, мысленной устремленностью в даль времен. Она невольно вторит мыслям Ивана Великопольского, героя А. П. Чехова, сочетавшего, по мнению девушки, “сусальную смесь русского стиля и Художественного театра”, которому она предпочла “босого” Толстого: “…студент думал о том, что точно такой же ветер дул при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре”. Героиня же замечает: “И вот так же, тем же звуком било три часа и в XV веке”, но добавляет: “И во Франции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву”, указывая на свою способность мысленно преодолевать отвлеченность от пространств и границ.

Сочетание восточного и славянского начал – еще один дополнительный аспект бунинского произведения. Если прошлое и настоящее взаимно проникают друг в друга, то сочетание “шелкового архалука, отороченного соболем”, и белого платка послушницы, итальянской архитектуры и чего-то киргизского в остриях башен на кремлевских стенах, использование индийских мотивов в русских иконах (Богородица Троеручица) и нелогичное перечисление городов и стран: “Москва, Астрахань, Персия, Индия!” – кажутся вполне естественными и уместными при изначальном определении глубинной мысли И. А. Бунина, нашедшей воплощение в “Чистом понедельнике”. Странность и алогизм жизни героев – всего лишь следствие “внутренних стенаний” России, находящейся на перекрестке столкновения Востока и Запада. Ей необходимо сделать правильный выбор во избежание “окаянных дней”, способных разрушить ее прекрасно-девственное начало и древнюю прелесть. Единственно верное решение – путь покаяния и поста – принят героиней, но не Русью…

Результат – тысячи загубленных душ и гниющая эпоха в противовес одному расколотому сердцу, скорбящему по своим молодым порывам, разгоревшимся с силой огненной стихии и исчезнувшим в кровоточащей темноте человеческой сущности.

В своеобразном эпилоге молодой человек, решившийся пройти по темной аллее любовных воспоминаний, заходит в Архангельский собор: “Там зашел в Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцание старого золота и иконостаса и надмогильных плит московских царей, – стоял, точно ожидая чего-то…” Только путем страданий и терзающих жизненных потерь герой смог приобщиться к величественной ужасной прелести прошлых эпох. В будущем груз с ужасным перевесит чашу незыблемой божественной истины.

Вхожу я в темные храмы, Свершаю бедный обряд. Там жду я Прекрасной Дамы В мерцании красных лампад. В тени у высокой колонны

Дрожу я от скрипа дверей. А в лицо мне глядит, озаренный, Только образ, лишь сон о Ней.

Лишь трагический сон, болезненная дрема царствуют в мертвой аллее любви, воспоминаний, нежности и губительных слез. Жизнь превращается в сонм сонных ощущений – отражений прошлой жизненной стихии. Забытые грезы, боль от утраты и музыка сердечной драмы, реквием, воспетый блеснувшей, но погаснувшей любви-звезде, любви-иконе, любви – мимолетной увертюре воспаленного сознания, любви – белоснежной послушнице, вобравшей в себя чистоту и свежесть первозданной Руси…

Всевосхваляющая благодарность тебе, Господи, за то, что ты даровал людям Любовь, наделенную безграничностью проявлений и очертаний.

Как тогда с безгласною улыбкой Ты прочтешь на моем челе О Любви неверной и зыбкой, О Любви, что цвела на земле. Но тогда – величавей и краше – Без сомнений и дум приму

И до дна исчерпаю чашу, Сопричастный Дню Твоему.