“Я голос ваш, жар вашего дыханья…” (По лирике А. А. Ахматовой)

“Четки”, “Белая стая”… Первые сборники поэтессы. “К этой книге, – писала Ахматова в 1965 году, – читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем “Четки”.

Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал – книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от “Четок” у “Белой стаи” не было шумной прессы.

Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются”. “Белая стая” появилась в сентябре 1917 года, и ее отделяет от первой ахматовской книги “Вечер” промежуток всего лишь в пять лет. Но эти пять лет явились для Ахматовой “революционным актом”, почти не замеченным современниками.

Книга писалась в годы первой мировой войны и накануне революции, три нервных узла определили ее содержание: война, Россия, любовь! Голос поэта мужал “в стране болот и пашен”, вбирая в себя новые чувства: Ты, росой окропляющий травы,

Вестью душу мою оживи, – Не для страсти, не для забавы – Для великой земной любви. Видно, что в стихах Ахматовой начали прорастать зерна историзма, здесь она осознала себя национальным поэтом: Приду туда, и отлетит томленье.

Мне ранние приятны холода. Таинственные, темные селенья – Хранилища бессмертного труда. Спокойной и уверенной любови Не превозмочь мне к этой стороне: Ведь капелька новогородской крови

Во мне – как льдинка в пенистом вине. И этого никак нельзя поправить, Не растопил ее великий зной,

И что бы я ни начинала славить – Ты, тихая, сияешь предо мной. Именно здесь, в краю, который некогда входил в состав древнего Новгородского княжества, появляются у Ахматовой впервые столь важные и значимые для каждого человека слова: родина, моя охрана, наша страна, – рождается чувство причастности к жизни народа и своей страны. Оттого среди разудалого хора псевдопатриотических стихов, сопровождавших начало первой мировой войны, голос Ахматовой звучал трагически одиноко: Можжевельника запах сладкий От горящих лесов летит.

Над ребятами стонут солдатки, Вдовий плач по деревне звенит. Это не сторонний наблюдатель, это голос, идущий из сердца, сердца живого и трепетного. Только поэт, осознавший свою связь с Родиной, отечественной культурой и народом, мог бескомпромиссно заявить эмиграции:

Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам. Их грубой лести я не внемлю, Им песен я своих не дам. В 1910-1912 годах Ахматова побывала во Франции и Италии. “Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновиденье, которое помнишь всю жизнь”, – написала она много позже в своей автобиографии.

Но эти прекрасные сновидения не заслонили скромную красоту России, только обострили привязанность к родной земле: Ты знаешь, я томлюсь в неволе, О смерти Господа моля. Но все мне памятна до боли Тверская скудная земля.

Журавль у ветхого колодца, Над ним как кипень облака, В полях скрипучие воротца, И запах хлеба, и тоска. Пейзаж сопрягается с душевным переживанием, а душевное переживание становится частью деревенской жизни.

Скупо отобранные детали сельского пейзажа незаметно и ненавязчиво присоединяются к характеристике внутреннего состояния человека. Однако это состояние не результат перечисленных ранее примет деревенского быта, оно не итог рассказанного. Тоска предстает здесь столь же вещной, реальной подробностью окружающего мира, как “журавль у ветхого колодца”.

Сочетание конкретных пейзажных зарисовок и абстрактного понятия “тоска”, выражающего душевное томление, переводит всю картину в психологический план. И тогда для раскрытия внутреннего мира человека становятся одинаково необходимыми облака, воротца в полях, запах хлеба, тоска. Манера письма, сближающая Ахматову с Чеховым: “Пейзажем Чехов пишет жизнь своего героя, облаками рассказывает его прошлое, дождем изображает его слезы, квартирой доказывает, что бессмертия души не существует”. Неяркие просторы, иссохшая скудная земля, тоска – вот образ России, увиденный поэтом из тверского уединения, той России, о которой Блок писал:

Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые – Как слезы первые любви! Весной 1914 года Ахматова подарила Блоку “Четки”, сделав на книге надпись:

От тебя приходила ко мне тревога И уменье писать стихи. Тревога и тоска из жизни проникали в литературу, переходили от одного поэта к другому, становились историческим знаком эпохи. Вековая, безбрежная, могучая тоска Блока и тоска Ахматовой, несмотря на различие их поэтических систем, передавали одно мироощущение, восходили к одному источнику – российской действительности, свидетельствовали о неблагополучии мира.

Социальные противоречия эпохи по-разному проявлялись в тонких психологических пейзажах Ахматовой и в “Стихах о России” Блока. Блок, уже предчувствуя великие потрясения, слушая “подземный гул”, писал в статье “Народ и интеллигенция”: “Если только возлюбит русский Россию, – возлюбит и все, что ни есть в России”. Блок был внимательным читателем, отметив в ахматовской книге стихи о тверской земле, где его особенно привлекли заключительные строки: И те неяркие просторы, Где даже голос ветра слаб,

И осуждающие взоры Спокойных загорелых баб. Не самообличение, надо полагать, увидел здесь Блок, а отголоски волновавших его мыслей о взаимоотношениях народа и интеллигенции, художника и народа.

Извечная тема “поэт и народ” преломляется у Ахматовой по-своему: “народ и поэт”, обретая острое социальное звучание. Выясняется не отношение поэта к народу, о чем писали прежде, “проблема выворачивается наизнанку”: отношение народа к поэту. Признание и приятие чужой точки зрения, в данном случае народной, – свидетельство огромного гуманизма, роднящего Ахматову с ее великими предшественниками.

Поэт смотрит на себя со стороны, навсегда запомнив и пытаясь осознать, что же скрыто за осуждающими взорами простых тверских крестьянок. Поэт оставляет за ними право судить себя и, независимо от того, каков будет приговор, сохранит их в памяти до конца жизни. Обычное для ахматовской лирики противопоставление – я и он – сменяется новым: народ и я Так рушится давняя легенда о камерности ранней Ахматовой, о замкнутости и ограниченности ее поэтического мира. “Тверская скудная земля” (написано это после встреч с Парижем, Генуей, Флоренцией, Венецией) зовет и притягивает поэта:

Теперь прощай, столица, Прощай, весна моя, Уже по мне томится Карельская земля. Через много десятилетий Ахматова припомнит: “Один раз я была в деревне (Слепнево) зимой.

Это было великолепно. Все как-то сдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну.

А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали Революцию”.