Зачаровавший слух

Если бы при немце мы произнесли фамилию Гейне, то, скорее всего, он бы нас не понял. Потому что вместо узко-жесткого “Ге” (к тому же двойного – Генрих Гейне; Heinrich Heine), по-немецки звучит легкое, как облачко, открыто-воздушное “ха” – Хайнэ (опять же двойное – Хайнрихь Хайнэ). Нет, по-русски невозможно представить эту воздушность даже и в таком варианте, поскольку начальное немецкое “х” почти неосязаемо для слуха – лишь легкое придыхание, не звук, а его тень… Хайнэ…

Хайнрихь Хайнэ…

Поэт, зачаровавший собой русский слух, вовлекший в свою поэтическую орбиту Лермонтова, Тютчева, Фета, Анненского, родился 210 лет назад, 13 декабря 1797 года. Ровно через 90 лет, почти день в день, 12 декабря 1887-го, другой будущий чаровник русского слова, тогда еще никому не известный молодой человек (и начинающий поэт) Алеша Пешков напишет на клочке бумаги такие слова: “В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце” – и выстрелит из пистолета в это самое сердце. К счастью, промахнется, выживет, подлечится и много чего напишет, в том числе и про “зубную боль в сердце, тяжелый недуг, от которого превосходно помогает свинцовая пломба и тот зубной порошок, что изобрел Бертольд Шварц”.

Так определил сущность любви и ревности острослов Гейне.

Срывающийся с губ легкий вздох – Хайнэ – пусть не обманет наш слух. На долю этого человека выпали гонения на родине, эмиграция, тяжелая болезнь, мучившая позвоночными болями в течение многих лет и уложившая его в “матрацную могилу”, относительно ранняя (в 59 лет) кончина. И после смерти испытания продолжатся: в годы разгула национал-социализма его книги будут сжигать в Германии на кострах – еврейскому писателю не место в Третьем рейхе. Но рукописи, как известно, не горят (а напечатанные миллионными тиражами книги и подавно), пророки возвращаются в отечество, а недуги, даже и смертные, как правило, отступают от поэта, “лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется”.

Так и Гейне, поднявшись над болями и бедами своего века и веков последующих, “жемчужиной блестит, сияет, как алмаз, живей, чем все певцы, льстецы и краснобаи”.

Родившийся в Германии, значительную часть жизни проведший во Франции и там же похороненный, Гейне на удивление оказался близок именно русским. Эту особенность специально подметил Иннокентий Анненский: “Если есть – не решаюсь сказать народ, но общество – интеллигенция, – которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счетов, – так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев.

Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне (Майков, Фет, Алексей Толстой)?.. Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, – это не подлежит сомнению”.

Чем же он оказался близок и дорог именно нам? И почему – именно он? С одной стороны, по мысли Анненского, “русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее”, а с другой – в Гейне нет “классической застылости”, которой отмечено творчество многих великих немцев (включая и Гете).

Гейне настолько разнообразен, изобилен, порывист, как-то даже раздерган, распахнут, что свести его к четким и удобным формулировкам не получается.

Посмотрите, например на две стихотворные вариации на тему “вчера” и “сегодня”. Между ними бездна – как будто написано двумя разными людьми. Вот первая вариация.

Море счастья омрачив, Поднялся туман похмелья, От вчерашнего веселья Я сегодня еле жив. Стал полынью сладкий ром, Помутился мозг горячий, Визг кошачий, скреб собачий Мучат сердце с животом.

(“Похмелье”; перевод Л. Гинзбурга)

А вот – вторая:

В лучах удачи еще вчера Кружилась беспечная мошкара. Друзьями всегда был полон Дом, И смех не смолкал за моим столом. Я с первым встречным, как с братом, Делился последним дукатом. Но вот за удачей захлопнулась дверь, И нет ни гроша у меня теперь,

И в долгие зимние вечера Не кружит беспечная мошкара. А тут и друзья понемногу Ко мне позабыли дорогу. С тех пор неотступно сиделкой ночной Забота склоняется надо мной.

Черный чепец и белый капот, В руке табакерка. Всю ночь напролет. Старуха, трясясь над постелью, К проклятому тянется зелью.

Мне снится порой: возвратились они, Удача и теплые майские дни. Вновь кружатся мошки у фонаря.

Мгновенье – и мыльного нет пузыря! Скрипит табакерка, старуха Чихает у самого уха.

(“Госпожа Забота”;перевод Л. Пеньковского)

Гейне умел быть разным. Говоря о любви, он то хочет “сделаться скамейкой под ногами своей милой” или “подушкой, куда она втыкает свои булавки”, то вдруг пишет свое любовное признание “по темному небу ночи самой высокой елью, которую, сорвав с корней, зажигает в огнедышащей пасти Этны”. Как точно подметил Анненский, “Гейне словно боится оставить вас долго под обаянием одной картины; он будто не хочет, чтобы вы усомнились хоть минуту в быстроте и свежести его крыльев”. Поэтому у него такое изобилие сюжетов (от исторических до современных), такое многоцветье жанров (от баллад до “маленьких, но таких законченных пьес – перлов, сжавших в один миг, в один вздох целую гамму ощущений, в падающей капле отразивших целый душевный мир”), такая палитра интонаций (от язвительно-сатирической до интимно-лирической).

Но везде и всегда, и в поэзии и в прозе, он оставался напряженно мыслящим человеком.

И эта пульсация мысли притягивает к его поэзии не меньше, чем другие ее качества. “В сущности, Гейне никогда не был весел, – пишет о нем Анненский. – Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно. Но мысль – эта оса иронии – была у него всегда на страже, и не раз впускала она свое жало в губы, раскрывшиеся для веселого смеха, или в щеку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы”.

“Мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев…” Эта благословенная пора прошла. Мы, нынешние, знаем Гейне разве что по Лорелее и по лермонтовскому “На севере диком”. Между тем в его поэтических россыпях есть столько непрочитанных шедевров, что, открыв томик стихов Гейне, диву даешься, как ты мог не прочитать со своими учениками это… и это… и еще вот это… Какая прелестная, иронично выписанная сценка:

За столиком чайным в гостиной Спор о любви зашел. Изысканны были мужчины, Чувствителен нежный пол.

“Любить платонически надо!” – Советник изрек приговор, И был ему тут же наградой Супруги насмешливый взор.

Священник заметил: “Любовью, Пока ее пыл не иссяк, Мы вред причиняем здоровью”. Девица спросила: “Как так?”

“Любовь – это страсть роковая!” – Графиня произнесла И чашку горячего чая Барону, вздохнув, подала.

Тебя за столом не хватало. А ты бы, мой милый друг, Верней о любви рассказала, Чем весь этот избранный круг.

(Перевод С. Маршака)

И тут же – совсем другой разговор:

Темнеет рампа в час ночной, И зрители спешат домой. “Ну как, успех?” – “Неплохо, право: Я слышал сам, кричали “браво”, В почтенной публике кругом Неслись, как шквал, рукоплесканья…” Теперь же – тих нарядный дом, Ни света в нем, ни ликованья. Но – чу!

Раздался резкий звук, Хотя подмостки опустели. Не порвалась ли где-то вдруг Одна из струн виолончели? Но тут в партер из-за кулис, Шурша, метнулась пара крыс; И никнет в горьком чаде масла Фитиль последний, чуть дыша… А в нем была моя душа.

Тут лампа бедная погасла.

(Перевод И. Елина)

Даже в переводах чувствуется сила подлинника. Если это отражения, то каков же источник света? Право, ради того, чтобы увидеть его, стоит выучить немецкий.

И еще раз, заново открыть для себя поэта с воздушным именем – Хайнриха Хайнэ.