Эволюция Онегина

Первая глава открывается внутренним монологом героя, в котором под иронией скрыто раздражение. Чем недоволен Онегин? Необходимостью подчиняться тому, в чем он не видит смысла, но что в силу тех или иных причин (ради устройства собственного благополучия, подорванного долгами, или соблюдения обычаев общества) приходится исполнять.

Почему же Онегин соглашается на роль, которая в его собственных глазах трезво оценена как “низкое коварство”? Да потому, что он вообще ни в чем не видит смысла и равнодушен, казалось бы, ко всему на свете, кроме чувства собственного достоинства и независимости, которые вдруг поколеблены поездкой к дяде. Это раздражение героя идет от того, что привычное притворство ему надоело, и от того, что Онегин честен перед собой.

Уже I строфа романа выявляет “странность” характера героя, его сложность. Первая глава, в сущности, раскрывает историю душевного недуга, вызванного одновременно подчинением Онегина обществу и его конфликтом с ним. С детства образование и воспитание Онегина не было глубоким. “Monsieur 1’Abbe, француз убогий… Учил его всему шутя, Не докучал моралью строгой…” Это “шутя” сопровождает всю петербургскую юность Онегина.

Пушкин с иронией называет ее “мятежной”, как бы напоминая читателю о высшей возможности в жизни, не осуществленной Онегиным. Сопоставление это будет очевидным в конце главы, когда автор романа определит “разность” между собой и Онегиным. В самом деле, что мятежного в юности Онегина? Свобода, открывшаяся ему, подчинена моде, в которой Онегин видит почти закон жизни. “Мод воспитанник примерный” – этот мотив проходит через всю первую главу. “Боясь ревнивых осуждений”, Онегин становится франтом; опасаясь “судей решительных и строгих”, привык он “С ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре”. Эта оглядка на мнение окружающих, эта зависимость от света лишает юность Онегина истинной “мятежности”.

Мода обрекает на поверхностное отношение ко всему. Следуя моде, нельзя быть самим собой; мода преходяща, поверхностна. Пушкин описал один день Онегина, но в нем смог обобщить всю петербургскую жизнь героя – светского баловня. Дни подобны один другому (“И завтра то же, что вчера”), разнообразие заменено пестротой, а мгновенность переходов от одного занятия к другому свидетельствует все о том же равнодушии. Онегин не отдается душой ни одному из развлечений, ни одному из наслаждений, составляющих круг его жизни.

Это “порхание” героя открыто Пушкиным и в излюбленном искусстве Онегина – “науке страсти нежной”. Само сочетание слов здесь парадоксально. Страсть не знает правил, не может быть “наукой”. В Онегине все движения “страсти нежной” рассчитаны. В начале романа Онегин как бы примеряет разные возможности жизни, не отдавая предпочтения ни одной из них.

Своеобразный маскарад Онегина отражен в тех парадоксальных по соседству определениях, которые Пушкин адресует своему герою в первой главе: “молодой повеса” – и “добрый мой приятель”, “денди лондонский” – и “ученый малый”, “проказник” – и “философ в осьмнадцать лет”, “повеса пылкий”, “красавиц модных враг” – и “отступник бурных наслаждений”, “педант” – и “порядка враг и расточитель”. Сплин – еще одна роль Онегина; правда, роль, выбранная, как ему кажется, окончательно и удовлетворяющая то “чувство превосходства”, которое сродни светскому тщеславию (о нем-то и писал Пушкин в эпиграфе к роману). Эпитет “томный” выдает намерение Онегина выставить свое внутреннее состояние на обозрение. Быть может, мы бы не заметили его, если бы в восьмой главе Пушкин не напомнил об этом.

Вот Онегин смог, наконец, увидеть Татьяну в ее доме: Он с трепетом к княгине входит; Татьяну он одну находит, И вместе несколько минут

Они сидят. Слова нейдут Из уст Онегина. Угрюмый, Неловкий, он едва-едва

Ей отвечает. Голова Его полна упрямой думой. Итак, в первой главе Онегин – “угрюмый, томный”, в восьмой – “угрюмый, неловкий”.

Несходство вторых эпитетов при тождестве первых открывает глубину происшедшей с Онегиным перемены. Истинное чувство не в состоянии заботиться о своей картинности. Описания Онегина в первой и восьмой главах резко несходны. Множество масок сменяется единством истинного лица: бесчувствие – одушевлением, хандра – страстью.

В первой главе Онегин – “непостоянный обожатель очаровательных актрис”, ветреность его – признак всего лишь игры в любовь. В восьмой главе Онегин исполнен преданности, в его воображении, что бы ни делал он, где бы ни был, – “она… и все она!”. В первой главе жизнь Онегина театральна. И если его не занимает происходящее на сцене, то это только потому, что он поглощен собственной ролью.

В восьмой главе Онегину докучен маскарад жизни. Недаром так контрастны сравнения у Пушкина в первой и восьмой главах. В первой главе Онегин, тщательно приготовив себя к балу, …из уборной выходил,

Подобный ветреной Венере, Когда, надев мужской наряд, Богиня едет в маскарад.

В восьмой главе Онегин на последнее объяснение с Татьяной “идет, на мертвеца похожий”. Страсть его подобна страданиям влюбленной Татьяны в четвертой главе. И в письме Онегина повторяются эти признаки истинной страсти: Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство! В восьмой главе “сердечное страданье уже пришло ему невмочь”, и Онегин готов к гибели (“заранее писать ко прадедам готов о скорой встрече”), как когда-то Татьяна готова была жизнью заплатить за любовь (“Погибну, – Таня говорит, – но гибель от него любезна”). Правда, есть в этом страдании и разница между Онегиным и Татьяной. Татьяна добровольно отдается любви, по внутреннему велению, и не казнит себя. Онегин “свое безумство проклинает – и, в нем глубоко погружен…”.

Но самоотверженность Онегина в восьмой главе несомненна. Он действительно сумел “забыть себя”: преданность чувству сильнее страха смерти, он, “как дитя, влюблен”. Он так захвачен любовью, что о спасении не заботится: “Все шлют Онегина к врачам”, а он дорожит каждым мгновением жизни, в котором присутствует Татьяна:

Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я… Любовь для Онегина стала единственным условием продления жизни.

Почему так случилось? Как равнодушный Онегин превратился в пылкого влюбленного? В начале романа Пушкин писал: “Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной”.

И действительно, какую бы сторону жизни мы ни взяли (театр, поэзия, природа, любовь), в первой главе мы чувствуем противопоставление героя и автора. Театр для Онегина – место, где скучают или разглядывают в лорнет ложи незнакомых дам; для Пушкина театр – “волшебный край!”. Онегин – “непостоянный обожатель очаровательных актрис”; Пушкин называет их “мои богини” и преданно грустит, когда “взор унылый не найдет знакомых лиц на сцене скучной”.

Природа нема для Онегина; Пушкин расцветает в деревенском уединении (“Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины…”). Любовь неведома Онегину, поклоннику “науки страсти нежной”, Пушкин взволнованно говорит о самозабвении любви (“Я помню море пред грозою…”). И даже когда, “условий света свергнув бремя”, автор и герой в конце первой главы стали дружны, меж ними заметно несходство: “Я был озлоблен, он угрюм”. Озлобленность временна, угрюмость постоянна.

Пушкин не может быть чуждым жизни. Онегин холоден к ней. Но разница не только в этом. Прекрасная летняя ночь в Петербурге, которая оживила чувства героя и автора, действует на них по-разному: в Пушкине рождается порыв к свободе, счастью, к поэтической полноте жизни (“Адриатические волны, О Брента! нет, увижу вас…”). Онегин остается в элегическом оцепенении, в нем нет пушкинского упоения жизнью: “С душою, полной сожалений…”

Итак, в первой главе, даже подружившись, автор и герой остаются во многом противоположны. В восьмой главе Пушкин берет под защиту Онегина, отнимая у светской толпы право судить героя. В VII – XI строфах восьмой главы автор спорит с “добрым малым”, похожим на “целый свет”, который судит об Онегине по законам света.

Это мнение запоздало: герой изменился. Пушкин ставит своего светского собеседника в тупик прямым вопросом: “Знаком он вам?” И, приведя в замешательство “доброго малого”, вступается за Онегина: “Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нем?” Для света “посредственность одна и по плечу, и не странна”. В X и XI строфах Пушкин противопоставляет два жизненных пути. “Блажен, кто смолоду был молод” и, выполняя все правила света, заслужил в конце жизни репутацию “прекрасного человека”. Это путь посредственности, вознагражденной благополучием. Пушкин и себя, и Онегина видит на другой стезе:

Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она… Это трагический путь лучших героев романа (Онегина, и Татьяны, и, как мы позднее убедимся, погибшего Ленского, и отчасти самого автора).

Это мучительный путь тех, кому “несносно… Глядеть на жизнь, как на обряд”, кто не разделяет с толпой “ни общих мнений, ни страстей”.