Философские мотивы в лирике Пушкина

В лирике Пушкина конца 1820х годов стремительно нарастают философские мотивы, раздумья о жизни и смерти, покаянные настроения, предчувствия новых бурь и тревог: Снова тучи надо мною Собралися в тишине; Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне… Так начинает Пушкин стихотворение “Предчувствие” (1828), в котором исчезает юношеская беззаботность и удивлявшая ранее способность поэта находить выход из мрачных настроений, из роковых вопросов в радостях жизни, в любви, в прелести и красоте бытия. Теперь эти радости омрачаются ожиданием разлуки, причем вечной разлуки, “неизбежного грозного часа”.

В свете предстоящего конца жизнь приобретает какойто иной, свободный от буйной чувственности, одухотворенный смысл: Ангел кроткий, безмятежный, ихо молви мне: прости… И твое воспоминанье

Заменит душе моей Силу, гордость, упованье И отвагу юных дней. В “Дорожных жалобах” (1829) сказывается утомленность неукорененной, кочевой, неприкаянной жизнью:

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком?

Свою судьбу, странническую, скитальческую, поэт воспринимает в общерусском контексте: здесь и русское бездорожье как в прямом, так и в широком, историческом смысле, и капризы непредсказуемого русского климата опятьтаки в двух его ипостасях – природной и общественной, здесь и незащищенность личности от всякого рода неожиданностей, здесь и всероссийская беззаботность, равнодушие ко всякого рода комфорту и уюту: Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид. Особенно настойчиво в творчестве Пушкина этих лет возникает мучительный вопрос о смысле жизни: От меня чего ты хочешь? Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу. (“Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы”) Здесь его поэзия достигает порога, за которым теряется разум и начинается область веры. Брожу ли я вдоль улиц шумных, Вхожу ль во многолюдный храм, Сижу ль меж юношей безумных, Я предаюсь своим мечтам. Я говорю: промчатся годы, И сколько здесь ни видно нас, Мы все сойдем под вечны своды – И чей-нибудь уж близок час. Юность “безумна” не в смысле “глупости”, а в смысле самоудовлетворенности и самоупоенности радостями земного бытия, замкнутостью ее душевного горизонта прекрасными мгновениями настоящего.

Теперь возраст Пушкина, от фазы зрелости, подходит к порогу мудрости с ее способностью бескорыстно-созерцательного восприятия: И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.

Стихи прекрасны удивительной щедростью пушкинского сердца, способного приветствовать жизнь, уже ничего не требуя от нее для себя. Тут высшая форма созерцательно-духовной самоотдачи всей полноте земного бытия, которая для Пушкина прекрасна сама по себе, безотносительно к личным желаниям и притязаниям. “Бесы” (1830) – это тоже “дорожные жалобы”, но уже иного, духовного свойства: потерянность человека в этой жизни, на ее заметенных снегом дорогах, в вихрях метелей, в завывании ветров – в духовном бездорожье, вселяющем ужас: Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне…

“Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача”,- сказал Пушкин и, продолжая диалог, написал ответ митрополиту Филарету: В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал… И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.

Все чаще и чаще оглядывается Пушкин на пройденный путь и все решительнее подвергает свою жизнь критическому, нелицеприятному и беспощадному суду перед лицом вечности, у двери которой остановился теперь его поэтический гений. Исповедальные, покаянные мотивы наиболее сильно прозвучали в стихотворении “Воспоминание”: Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень И сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья: В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья…

В этих стихах Пушкин поднимается до высокой торжественности языка церковных канонов и божественной литургии. “Шумный день” в соседстве со словом “смертный” приобретает не только прямой, но еще и обобщенный оттенок мирской суеты. “Немые стогны града” – уже не простые площади города, а православнохристианский образ освободившейся от шума страстей души, которая замерла, накрытая полупрозрачной тенью ночи, как покаянной епитрахилью. В ночной тишине, освобожденная от суетных оков, она готова к исповеди перед Богом. Прожитая жизнь развивается перед ней в виде свитка, на котором написаны все добрые и все злые, греховные дела. Пушкин использует здесь мотивы житийной литературы, согласно которой душа после смерти проходит через воздушные мытарства. Они начинаются с момента, когда перед нею предстанут на свитках, или хартиях, картины прожитой жизни:

И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю. Пушкинское “Воспоминание” – это еще и напоминание о необходимости строгого исполнения христианского долга, которым поэт в юности нередко пренебрегал. В стихах, не вошедших в опубликованный текст, поэт видит потерянные годы, проведенные “в праздности, в неистовых пирах, в безумстве гибельной свободы”.

И вот в стихотворении “Монастырь на Казбеке” (1829) Пушкин высказывает новое в его лирике желание: Далекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью, Подняться к вольной вышине!

Туда б, в заоблачную келью, В соседство Бога скрыться мне!..