Лирика в поэзии В. В. Маяковского

Сидят старики, бороды – веники, каждый хитр: землю попашет – попишет стихи. В. Маяковский Почему-то Маяковского принято считать поэтом политического, агитационного и сатирического плана. Хотя, как мне кажется, он выполнял пропагандистскую и агитационную деятельность как поденщину, как обязательную и скучную работу. Конечно же, он искренне верил тому, о чем писал.

И писал здорово: Но вдруг, будто ожогом рот скривило господину, это господин чиновник берет мою краснокожую паспортину. Берет, как бомбу, берет, как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как гремучую, в двадцать жал змею двухметроворостую. Можно понять гордость обладателя паспорта молодого государства. К сожалению, нынче мы не всегда испытываем это чувство.

Но в душе Маяковский наверняка скучал по тонкой, душевной лирике. Даже в поэме “Хорошо”, насквозь проникнутой воспеванием коммунистических успехов, он не удерживается от теплых поэтических фраз. Промерзнув в комнате с приютившими его Лилей и Осей Брик и псом Щеником, он идет на Ярославский вокзал за дровами и привозит их на санках домой: Лишь лежа в такую вот гололедь, зубами вместе пролязгав – поймешь: нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку. А чуть дальше – совсем мило и нежно.

Особенно если учесть тот голод в России, о котором он пишет: Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковки несу за зеленый хвостик. Я много дарил конфет да букетов, но больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и полполена березовых дров. В одном из ранних стихов у Маяковского есть прекрасная и нестандартная в стилистическом смысле зарисовка:

Лошадь, не надо! Лошадь, слушайте! Чего вы думаете, что вы их плоше? Глупенькая, все мы немного лошади.

Каждый из нас по-своему лошадь. Может, старая и не нуждалась в няньке. Может, и мысль ей моя показалась пошла. Только лошадь рванулась, встала на ноги. И пошла, хвостом помахивая.

Рыжий ребенок! Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось: она – жеребенок…. Видение тонкого и сострадательного человека. Любовь, высказанная в несколько иносказательной форме.

Но есть и более конкретные высказывания: Приду в четыре, сказала Мария. Восемь, девять, десять…. Вошла ты, резкая, как “нате!”, муча перчатки замш, сказала: – Знаете, я выхожу замуж.

– Что ж, выходите. Ничего. Покреплюсь. Видите – спокоен как!

Как пульс покойника. Когда-то Маяковский вроде бы в шутку сказал, что он не мужик, а облако в штанах. Потом появилась прекрасная поэма под таким названием.

Появились и кровавые, обнаженные чувства: Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется!

Впрочем, он и сам говорил о себе: …Меня любить учили в Бутырках. Что мне тоска о Булонском лесе?! …Нести не могу – и несу свою ношу, Хочу ее бросить – и знаю, не брошу! …Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть – как девочка мячиком. …Так я к тебе возвращаюсь, – разве, к тебе идя, не иду домой я?!

Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена. Пройду, любовищу мою волоча.

В какой ночи бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный? В сущности, у поэта почти не было детства. Раннее взросление, увлечение марксистской философией, тюрьма…

Но каждый настоящий поэт немного ребенок. Страшное у меня горе. Вероятно – лишусь сна, Вы понимаете, вскоре В РСФСР придет весна. Да, Маяковский пытается подшучивать над своими чувствами.

Но они все равно прорываются сквозь иронию: Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что, – например: выбрать день самый синий, и чтоб на улицах улыбающиеся милиционеры всем в этот день раздавали апельсины. Если это дорого – можно выбрать дешевле, проще. Например: чтоб старики, безработные, неучащаяся детвора в 12 часов ежедневно собирались на Советской площади, троекратно кричали б: ура! ура! ура!

От всего этого поэт с горечью отказывается. Он сам себя призывает в армию борцов за лучший мир, разменивает талант на дешевые агитки и масштабные политические поэмы. Вместо “А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?..” появляется: “Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй”. Он говорит о своем выборе открыто: Я, ассенизатор и водовоз революцией мобилизованный и призванный, ушел на фронт из барских садоводств поэзии – бабы капризной.

И все же, как он ни “смирял себя, становясь на горло собственной песни”, ручейками живой воды просачивается лирика истинных чувств в нарочито грубоватых стихах. …Я слышу мой, мой собственный голос. Мне лапы дырявит голоса нож. Мой собственный голос – он молит, он просится: – Владимир!

Остановись! Не покинь! Зачем ты тогда не позволил мне броситься! С размаху сердце разбить о быки? Семь лет я стою.

Я смотрю в эти воды, к перилам прикручен канатами строк. Семь лет с меня глаз эти воды не сводят. Когда же, когда ж избавления срок?

Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал. Пускай однобоко, пусть лишь стихом, лишь шагами ночными – строчишь, и становятся души строчными, и любишь стихом, а в прозе немею. Ну вот, не могу сказать, не умею.

Но где любимая, где моя милая, где – в песне! – любви моей изменил я? каждый звук, чтоб признаться, чтоб кликнуть. А только из песни – слово не выкинуть И уже где-то в шаге от рокового конца Маяковский пишет: Я не знаю, буду ли понят своей страной? А не буду понят, ну что ж…

Над своей страной пройду стороной, как проходит осенний дождь. Выстрел еще не прозвучал, но в этом четверостишии уже чувствуется горькое дыхание смерти. Самое страшное разочарование для поэта – это разочарование в самом себе, в том, что, встав “на горло собственной песни”, ты и самом деле эту песню задушил. Зачем? Во имя чего?

Ложных идеалов лживой партии и кровавых вождей?! Поэт жив и поныне, поскольку живы его многочисленные сборники. Поныне собираются люди у памятника Маяковскому, декламируют его и свои стихи – это традиция.

Но этот памятник не только поэту, но и тому, что он – жертва, одна из многомиллионных жертв неправедного строя и неправедных правителей.