“Аттическая соль” стилевых парадоксов

О “порче слов” и не только об этом

Латинское Sal atticum означало у римлян тонкое остроумие, вполне применимое к поэтике таких стилевых парадоксов, когда авторское отношение к изображаемому маскируется внешним простодушием высказывания и неискушенный читатель словесную игру принимает за истину.

Словарная работа незаменима в тех случаях, когда Авторская стилистика может служить главным средством понимания художественных идей писателя, ориентирующего читателя не на содержание сюжета, а на “игру слов”. Все толкования, опирающиеся на событийную сферу текста и не учитывающие содержательность стиля, неизбежно грешат приблизительностью и неполнотой. Программное произведение, неукоснительно требующее такого учета, – “Сказ о русском косом левше и о стальной блохе” Н. С. Лескова, писателя столь самобытного, что глубина и оригинальность его художественных идей долго оставалась за семью печатями даже для специалистов.

Чего же ждать от юного и неискушенного читателя новейшего времени, вынужденного к событийным перипетиям продираться через нагромождения “чудн Ы Х” словечек, “неправильных” речевых оборотов, перечня предметов уже не существующего мира?

Учитель-практик, как никто понимающий эти трудности, стремится заменить освоение словаря лесковского текста пересказом и комментарием “содержания” “Левши”, сводя его к “воспеванию автором патриотизма и талантливости русского народа”, зачастую и не подозревая о коварстве лесковской сказовой манеры.

Достаточно, однако, вспомнить, что прямым следствием “посрамительной” для англичан работы тульских мастеров, подковавших “стальную блоху”, стала порча “аглицкой диковины”, переставшей танцевать “дансе” и “кадриль с верояциями”. Недаром англичане указывают левше: “Лучше бы, если бы вы из арифметики хоть четыре правила сложения знали, тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машинке расчет силы есть, а вот хоша очень вы в руках искусны, а не сообразили, верно, что такая маленькая машинка, как нимфазория, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может”. Не менее замечателен ответ левши: “Это верно, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданы”.

В реакции лесковского героя – нечто большее, чем прямое выражение приверженности к отечеству: ведь эта, у народа сама собой разумеющаяся преданность как бы упраздняет, делает необязательной простейшую грамотность и созидательное начало виртуозного труда.

Даже только это позволяет усомниться в простоте и понятности сюжета и обратиться к его лексическому воплощению, потому что вне стиля у Лескова нет и содержания. А это значит, что путь к смыслу – в “дешифровке” языковых кодов, начиная, как говорит один из лесковских героев, “не иначе, как с самого первоначала”.

Согласно авторской эвристической программе, на первом (вводном) уроке к “Левше” на доске демонстрируется несколько языковых фигур лесковского сказа: “двухсестная карета”, “водка-кислярка”, “грабоватый нос”, “бюстры”, “нимфазория”, “керамида” и “Аболон Полведерский”. Сначала в этом списке предлагается указать слова, вполне соответствующие языковой норме. Исключив как таковые лексемы “карета”, “нос” и “водка”, обратимся к оставшимся, требующим специального рассмотрения.

Найдутся ли у каждого из этих странных слов вполне “нормальные” родственники? В результате поиска окажется:

Бугровый нос = Б А Гровый +б У Гор;

Двухсестная (карета) = Двух + Се Сть+м Естн Ая ;

(водка-)кислярка = Ки Зил+ки Сл Ый

Бюстры = Бюст Ы+люст Ры;

Нимфазория = Нимфа+ Инфу Зория ;

Керамида = Кера Мзит+пира Мида;

Аболон = А Полл Он+бол Ван;

Полведерский = Пол Ведерный+Бель Ведерский

Очевидно: курьезные лесковские новообразования – контаминация ( Лат. contaminatio – соприкосновение, смешение) двух близких по значению или звучанию лексических единиц. Каким же смыслом обладают обнаруженные и графически выделенные слагаемые лесковских неологизмов? И самое главное: есть ли смысловая близость у исходных лексем?

Проверим: в “двухсестной карете” действительно “усаживаются” (умещаются) только двое; бугристый платовский нос от постоянного употребления атаманом “водки-кислярки” (у кизила кислый вкус) может побагроветь. Украшавшие богатые особняки и царские дворцы поясные скульптурные портреты из мрамора (бюсты) соседствовали там с дорогими потолочными светильниками – люстрами (от Лат. lustro – освещаю). При сооружении египетских пирамид ( Греч. pyramis – многогранник) среди прочих строительных материалов использовался и керамзит: так древние греки именовали глину.

У мифологических богинь (нимф), олицетворявших разные природные стихии, и простейших микроорганизмов (инфузорий) общая среда обитания – вода.

Только на первый взгляд нет и быть не может никаких общих точек у греческого бога (сына Зевса и Лето, покровителя искусств и науки) с русским просторечным “болван”. Но это только на первый взгляд. Поразительная виртуозность и многосмысленность лесковской “игры слов” становится очевидной, если знать, что статуи Своих божеств Древние славяне высекали, в отличие от высококультурных греков, не из мрамора, а из деревянных обрубков (болванок) и потому называли болванами.

В христианские эпохи языческие истуканы стали объектом поношения, и в народном языке слово “болван” обрело негативную окраску. Так стали называть “неотесанных”, неуклюжих и невежественных глупцов и неучей.

Объединенные языческим “божественным” статусом Аполлон и болван интегрируются в народном языке и превращаются в “Аболона”, а оценочный негативизм усиливается комизмом дополнительной характеристики – “Полведерский”. И фонетически, и грамматически искаженная, эта калька восходит к наименованию, которое получила статуя Аполлона, обнаруженная при раскопках в итальянском городе Бельведеры.

Выясняя, откуда взялись у лесковского Аболона Полведерского “Мортимерово ружье” и “пистоля”, узнаем, что народное сознание так “отразило” лук, стрелы и лиру – непременные атрибуты Аполлона в европейском средневековом искусстве. Серьезное отношение к исполненному неподражаемого комизма курьезу вознаграждается пониманием подтекста авторской подспудной логики.

Греческая атрибутика – лук и стрелы – символизировала воинскую доблесть Аполлона, участвовавшего в битвах богов-олимпийцев с титанами и поразившего своими стрелами великого Тития. Лира же олицетворяла еще одну божественную ипостась – покровительство искусствам. “Оболваненный” греческий бог в лесковском сказе не перестает быть воином, но его доспехи комически “модернизированы”: “Мортимерово ружье”, изделие английского оружейного мастера, и “пистоль”, французское короткоствольное стрелковое оружие, изобретены примерно В одно и то же время – в конце XVIII века.

Освоение авторской семантики лексикона “Левши” продолжается на последующих уроках, но полученные результаты становятся основанием для постановки главного вопроса: каковы Художественные цели создателя “Левши” и значимость стилевой игры для самого Лескова. Ст О Ит присмотреться к лесковским конструкциям, чтобы открылось еще одно свойство исходного материала: почти все лексемы, ставшие строительным материалом для авторских конструкций, пришли из Чужих Языков. Осмысляемое по-своему чужое толкуется и оценивается русским простонародьем в словесных модификациях изменениями первоначальной формы.

Лесковские неологизмы запечатлевают особенности так называемой Народной этимологии, то есть словотворчества, проявляющего “истинные” значения, скрытые в чужом слове.

Лесков понимал, что народному мышлению (и слову) чужды какие бы то ни было абстракции: здравый смысл предельно конкретен, Называя все сущее, народ тем самым Оценивает его. Сталкиваясь с чуждым и непонятным, язык народа реагирует ассимиляцией чужих языковых форм, воплощая в словотворчестве Свое понимание, Свой образ мыслей, Свою ментальность. Авторская подсказка читателю (заметим, взрослому и образованному, а не подростку) обнаруживается в последней, стилистически выпадающей из остального повествования главе, где уже не анонимный народный рассказчик, а сам творец “Сказа…” определяет свое творение как ” Олицетворенный народной фантазиею миф” .

Вавторской образовательной системе учащиеся знакомятся с мифологическими ситуациями и теорией мифа. В шестом классе ” Левша” рассматривается на фоне мифологических моделей других народов. Понятие “миф”, концентрирующее множество значений (речь, слово, толки, слухи, весть, предание, сказание) может соотноситься с каждой из этих лексем и потому, в зависимости от объекта обсуждения, предусматривает самостоятельный выбор. Возвращаясь к пройденному, просим перечислить значения mythos ( Греч. ) и определить наиболее подходящее для объяснения лесковского определения.

В лесковском случае, как покажет дальнейший анализ текста, все Лица “Левши”, в том числе и исторические, плод фантазии народного рассказчика в формах народного Баснословия. Самым подходящим поэтому окажется изустное “предание”, слухи о котором преобразованы народной фантазией.

Не было никакой “стальной блохи”, а значит, туляки не могли подковать то, чего не было. Не встречались они с генералом Платовым, а левша – с императором. Не пересекал последний в оба конца “Твердиземное” море.

Перевоплотившийся в народного рассказчика автор обнажает сам механизм освоения народным сознанием чужого мира, о котором последнему известно только понаслышке, через посредство слухов, молвы, толков, передающихся из уст в уста. Народная фантазия “обживает” недоступную реальность, переиначивая ее словесное отражение по образу и духу своему.

В игровом стилистическом преломлении законов народного мышления, его умственных навыков и духовных установок суть художественных открытий писателя. Эти важнейшие для понимания лесковского текста выводы рождаются в процессе дальнейшего скрупулезного освоения художественного целого. Но уже при первых встречах юных читателей с лесковским “Левшой” необходимый угол зрения задан: в стилистике “Сказа…” отражается вовсе не “порча языка” писателем (как казалось современникам), не “набор шутовских выражений в стиле безобразного юродства”, а словесная Реальность народного миропонимания.

Эвристическое освоение семантики языка “Левши” не только дает представление о самобытности всех форм народной речи, но в очередной раз помогает осознать уникальные познавательные и выразительные возможности русского языка.

Еще один ракурс эвристической работы над словом выявляется при учете Контекстуальных Лексических Значений в художественном тексте. Примером такого рода может служить анализ одной из реплик мечтающей о петербургской жизни Анны Андреевны из гоголевского “Ревизора”: “Я не иначе хочу, чтоб наш Дом был первым в столице и чтоб у меня в комнате было такое амбре, чтоб нельзя было войти (курсив мой. – Б. Д. ) и нужно бы только этак зажмурить глаза…”

Тонкость гоголевской словесной игры основана на курьезном столкновении исходного значения аmbre ( Фр. ) с его просторечным “двойником”. Выясняем в словаре иностранных слов или в комментарии к тексту, что Амброй, Эссенция которой используется в парфюмерии как закрепитель аромата духов, называется воскоподобное вещество в кишечнике кашалота, а ambre ( Фр. ) именовало сорт духов. В русской разговорной речи “закрепилось” свойство амбры, связанное с ее природным дурным запахом. В реплике городничихи присутствуют оба значения: первое (благовоние) подразумевается персонажем, а второе (вонь) продуцируется контекстом (“такое… амбре, чтоб нельзя было войти”).

Неподражаемый комизм создается возникающей двусмысленностью: нельзя войти из-за дурного запаха. Гоголевская “игра словом” добавляет еще одну “краску” в характеристике городничихи, амбициозной и невежественной провинциалки.

Подобные маленькие “открытия”, дающие учащимся подлинное, а не абстрактное представление о смыслотворческой мощи национального языка вообще и таланте художника в частности, имеют, пожалуй, не менее важные психологические последствия. Активное участие в увлекательной интеллектуальной игре повышает личностную самооценку каждого из участников.

О том, что освоение любого учебного материала может стать эвристическим, а значит, живым и интересным, свидетельствует, например, вводный урок к “Приключениям Алисы в Стране чудес” Льюиса Кэрролла, когда всего лишь осмысление нескольких фактов биографии писателя становится отправной точкой для постановки и разрешения проблем, этими фактами не исчерпывающимися и не ограниченными. Начав с репродуктивного вопроса: “Каковы имя и псевдоним создателя “Алисы в Стране чудес”” и реконструировав ответ по тексту биографической справки, записываем на доске (в столбик): Чарльз Латуидж Доджсон, Льюис Кэрролл.

С этого момента и начинается реализация собственно эвристической программы, имеющей следующий алгоритм.

Можно ли определить этимологию, то есть истинный смысл слова “псевдоним”? Когда Чарльз Латуидж Доджсон, священник и профессор логики и математики, известный ученый, заменил свое имя и взял “ложное”? Что стало с именем собственным? Были ли какие-то субъективные причины использования псевдонима?

Мог ли автор “Алисы…” остаться Ч. Л. Доджсоном? Совпадает ли год рождения Доджсона и Кэрролла? Можно ли назвать точные даты? Совпадает ли год смерти?

Назовите дату смерти Доджсона. А Кэрролла? От чего зависит продолжительность жизни последнего?

Такое, казалось бы, сугубо рациональное (а не привычно эмоциональное) приобщение к проблеме авторского бессмертия на ранних стадиях обучения предмету со временем отзовется тонкостью понимания, например, пушкинского посвящения Жуковскому, в котором “победитель-ученик”, прекрасно осознавая непобежденность своего учителя, предрекает ему жизнь в веках: “Твоих стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль “.

Алгоритм осмысления всего лишь нескольких, но ключевых для постановки проблемы фактов биографии создателя всемирно известной книги выводит еще к одному важнейшему вопросу: в чем же именно Доджсон, логик и математик, не совпадает с автором “Приключений Алисы в Стране чудес”? Убедиться, что мир Кэрролла противостоит формальной логике, можно уже в первой главе книги, начиная с момента, когда Алиса устремляется вслед за кроликом вниз по кроличьей норе. Обратившись к семантике глагола “юркнула” (“Алиса Юркнула Вслед за ним”), выясняем, что, кроме скорости, эта лексема передает Беспрепятственность Движения.

Какое скрытое противоречие таится в словесном факте? Сопоставимы ли “измерительные” характеристики девочки-подростка и кролика? Что должно произойти, чтобы в кроличью (а не в медвежью или волчью) нору беспрепятственно Юркнула Алиса? Вариативность, многосмысленность ответов на этот вопрос (либо нора должна увеличиться, либо девочка уменьшиться, либо говорящий кролик из кэрролловского мира был ростом с Алису) противоречит математической точности. Соответствует ли такая, никак не объясняемая автором гипотетичность простейшему математическому закону (2+3=5)?

Почему логик и математик, ставший автором “Алисы…”, отказавшись от своего имени, изменил и законам своей науки?

Ради постановки именно этого, главного, вопроса и затевалось предшествующее обсуждение. Эвристический поиск теперь переходит в новую смысловую фазу, еще на несколько шагов приближающую к итоговой: в художественном мире Кэрролла властвуют вовсе не логика, не точный расчет, а совсем другие, “ненаучные” величины (о чем пойдет речь на следующих уроках).

Приведенные образцы авторских эвристических программ по конкретным художественным произведениям являются действенным Инструментом познания этих текстов на уроках литературы в Любом классе.

Читая стихотворение Маршака “Про одного ученика”, можно предположить, что автор, всю свою творческую жизнь “игравший словами” и знавший истинный смысл этой “игры” (именно С. Я. Маршаку принадлежит известное утверждение: “Слова живые сами говорят, не с чем-то говорят, а что-то”), в своем вроде бы немудрящем стихотворении про школьника, путающего баобаб с птицей, кенгуру с растением, а гипотенузу с рекой, сказал гораздо больше, чем представляется на первый взгляд. Его стихи предупреждают учителя не только об опасности обучения, пренебрегающего смыслом слов: для человека, не испытывающего Потребности понимания всего, с чем соприкасается его разум, вряд ли грозит пришествие “часа ученичества”.